Лето потерянных писем

– А как еще мне получать информацию? Так давит?

Ной так надолго задумался, что я решила, он не ответит. Но парень еле заметно кивнул.

– Это не не давит.

Я выждала еще несколько мгновений, но больше Ной ничего не сказал.

– Я просто не понимаю, – сказала я. – То есть я понимаю, почему твоя семья хочет, чтобы ты занялся бизнесом, если бы ты хотел того, что, по их мнению, было бы пустячным занятием. Но биологическое разнообразие? Никто не осмелится утверждать, что это пустяки.

– Разумеется, – ответил Ной с оттенком горечи в голосе. – Но почему мне стоит посвятить этому жизнь? В науку могут пойти другие. Не у всех есть семейный бизнес, которым нужно заниматься. Разве мы не говорили о том, как богатые люди могут привлечь внимание к проблемам? Если мне лучше удается зарабатывать деньги, чем быть ботаником, разве не стоит мне заняться первым делом и пожертвовать деньги на второе? Разве это не эгоизм – заниматься тем, что тебе интересно, если я могу сделать что-то иное и оказать более значительное влияние?

Мне никогда не приходилось с таким напряжением думать о своем будущем.

– Не знаю.

– Вот и я не знаю, – заметил Ной, и горечь в его голосе стала отчетливой, словно она назревала уже очень давно. – А вот у моей семьи есть определенное мнение.

Потом Ной сделал глубокий вдох и медленно выдохнул, заставляя плечи расслабиться, словно он годами учил себя успокаиваться и забывать о своих расстройствах. Он натренированно мне улыбнулся и уверенно кивнул.

– Пошли, найдем твою бабушку.





Мы свернули на первый этаж, в широкий холл между старыми и новыми пристройками, где располагался кабинет Эдварда Барбанела. Я затормозила на пороге.

– Твоя семья рассердится, если мы там пороемся?

– Только если они узнают. – Ной молниеносно мне улыбнулся. – Бабушка с дедушкой в клубе. Они нас не поймают.

Мы открыли тяжелые бархатные шторы, за которыми скрывалось углубление в окне, и впустили в комнату свет. Потом взяли с полок альбомы и уселись на красный ковер.

– Если она приехала в детстве, то нам лучше начать с альбома конца тридцатых годов.

– Давай, я найду тот, где видела ее фотографию, а потом покажу тебе, как она выглядит. – Я вытащила альбом, датированный 1947–1951 годами. В пальцах закололо, когда я открыла зеленую обложку. Слушала ли бабушка, как Эдвард играет на рояле в музыкальной комнате? Бывала ли она в этом кабинете с его родителями, была ли наказана, бывала ли разочарована?

Ной сел на пол рядом со мной – так близко, что наши колени соприкасались. Я слышала в тишине наше дыхание, звуки переворачивающихся страниц. Я просмотрела каждую черно-белую фотографию, пока не нашла ту, что уже видела.

– Вот.

Она смотрела на нас, смеясь приоткрытыми губами, словно застыла во времени.

Ной наклонился вперед, и ему на лицо упали кудри.

– Вы немного похожи.

– Глазами, правда? Я не понимала раньше, что у нас похожие глаза. – Я сняла фотографию на телефон. – Как думаешь, у твоей семьи есть какие-нибудь бумаги про нее?

– Ты про что?

– Например, откуда она? Как она оказалась в вашей семье? Я хочу узнать, откуда она родом, выжил ли кто-нибудь из ее родственников. Я хочу проследить за линией нашей семьи как можно дальше, как получилось у тебя. – Я перевернула страницу в надежде увидеть еще фотографии. – Мы знаем имена ее родителей, они были в списке погибших в Освенциме, но больше никакой информацией не владеем. Если ты погуглишь мою прабабушку, то ничего не найдешь. Или найдешь лишь страничку одной немки в Инстаграме. Больше ничего. Судя по записям, их депортировали из Люксембурга, поэтому, отправив бабушку, они наверняка куда-то уехали из Германии. Но нет никаких данных о том, откуда они родом.

Ной задумчиво кивнул.

– Посмотрим, что мне удастся найти.

– Спасибо. О, смотри. – Я показала на другой снимок бабушки, примерно в четырнадцатилетнем возрасте, она сидела на софе рядом со взрослой женщиной.

Ной уставился на нее.

– Думаю, это моя прабабка.

Прабабушка Ноя. Мать Эдварда. Я никогда раньше о ней не думала, но ведь она воспитала бабушку. Она приняла ее к своим родным детям. Я внимательно посмотрела на фотографию. Они были как мать и дочь? Они чувствовали себя мамой и дочкой?

Мы продолжили листать альбомы, останавливаясь всякий раз, как находили бабушкины снимки, и я делала фотографию на телефон. На большинстве снимков были запечатлены семейные трапезы или сборы на пляже. Иногда на заднем фоне я замечала бабушкин профиль или ее лицо. Она не часто попадалась, но неизменно присутствовала на фото.

Хотела бы я знать, какой была их модель отношений. Она чувствовала себя членом семьи или нет? Безусловно, если бы ей нравилось жить с Барбанелами, она бы о них рассказывала. Если она считала прабабушку Ноя своей матерью, то как могла ни разу ее не вспомнить?

А вот снова она, теперь взрослая, сидит на стуле на веранде и кокетливо улыбается. Может, это фото сделал Эдвард. Я посмотрела на Ноя, поразившись тому, что мы точно так же сидим десятилетия спустя, как наши бабушка и дедушка. Частенько говорят, что история повторяется, но почему? Люди настолько предсказуемы в своих эмоциях и реакциях? В какие-то шаблоны легче вписаться? Почему мы так плохо учимся на прошлых ошибках?

Я перевела взгляд обратно на фотографию и резко охнула:


– Взгляни на это!

Ной наклонился поближе ко мне.

– Что?

– На ней ожерелье. – Оно обрамляло ее ключицы, а центральный кулон – огромный чистый алмаз – лежал в ямочке ее шеи. Подвески поменьше прямоугольной формы соединялись друг с другом, образуя обруч. В общих чертах это было ар-деко: великолепное, роскошное и блестящее.

– Ну и что?

– Я же тебе говорила. У моей бабушки было ожерелье, и твой дед отказался его возвращать.

Ной перевел взгляд с фотографии на меня.

– Что значит «отказался»?

Упс. Мы так хорошо поладили, что я начала забывать, что мы по разные стороны баррикад.

– Она попросила его вернуть, а он не отдал.

– Почему она решила, что может его получить?

– Что? – Я уставилась на него. – Это было ее ожерелье.

– Откуда ты знаешь?

– То есть «откуда»? А почему иначе она стала бы просить его вернуть?

– А почему он не вернул, если оно принадлежало ей?

– Это мой вопрос.

– И ты на него не ответила. Наверное, у него была весомая причина.

– Или, может, он просто был козлом.

Мы уставились друг на друга.

Наконец Ной вздохнул.

– Все это чушь какая-то. Ты уверена, что они не были братом и сестрой?

– Господи, Ной. Прочти эти чертовы письма. – Я вытащила телефон и просмотрела фотографии писем, пока не нашла нужное. Я прочистила горло.

– «Иногда у меня возникает чувство, будто я хватаюсь за что-то большее, чем я сам. Некоторые люди находят это в религии, некоторые – в войне, но для меня это ты, это ты пробуждаешь во мне это всеобъемлющее чувство. Ты яркая, а мир расплывчатый, четкий, мир смягчается».

Я снова посмотрела на Ноя, увидев, что он смотрит на меня вытаращенными от удивления глазами.

– Для меня это ты, – повторила я. – Брат точно бы к сестре такого не чувствовал.

Он сглотнул.

– Нет.

Мы помолчали.

– Вообще, может…

Я выпрямилась и уставилась на Ноя.

– Как бы я хотел увидеть тебя обнаженной в лунном свете среди роз.

Он уставился на меня. А потом его взгляд опустился на мои губы.

Ой. Наверное, стоило дать вначале контекст. Щеки окрасились румянцем.

– Это из одного письма.

– Угу. – Он не сводил взгляда с моего рта.

– Я не… – Язык самопроизвольно высунулся, чтобы облизать губы, а когда я поняла, что делаю, то резко выпрямилась. Стало очень трудно дышать. – Я не собиралась… нет…

– Не волнуйся, Шенберг, я понял. – Ной отвел глаза, а потом, криво усмехнувшись, снова на меня посмотрел. – Не могу понять, я возбужден или испытываю отвращение.

Я захихикала, радуясь, что напряжение улеглось.