Лакомый кусочек

– Ладно, но Тревор очень гордится своей стряпней. То есть мне-то все равно, я готов каждый день есть одни гамбургеры, но он обидится, если ты не притронешься к тому, что у тебя в тарелке.

– Ну, он еще больше обидится, если я все это сблюю, – угрюмо сказала она. – Может, мне лучше не приходить.

– А, перестань, что-нибудь придумаем! – В его голосе послышалась нотка коварного любопытства.

– Мне очень жаль, я сама не понимаю, почему это со мной происходит, но я ничего не могу с собой поделать! – Она подумала: а если сказать, что я сижу на диете?

– А, – оживился Дункан, – может быть, ты представительница современной молодежи, восставшей против системы? Хотя едва ли правильно начинать борьбу с пищеварительной системы. Но почему бы и нет? – рассуждал он вслух. – Я, кстати, всегда считал процесс еды очень смешным. Если бы я мог, я бы от этого вообще отказался, хотя, как говорят, это необходимо, чтобы не помереть.

Они встали из-за столика и надели пальто.

– Лично я бы предпочел, – сказал он на пути к выходу, – чтобы меня кормили через внутривенный катетер. Если бы я знал нужных людей, уверен, это можно было бы организовать.





22




Когда они вошли в подъезд, Мэриен сняла перчатки, сунула руку в карман пальто и повернула помолвочное кольцо камушком вниз. Она сочла, что было бы невежливо щеголять этим красноречивым бриллиантиком перед соседями Дункана, которые проявляли такое трогательное участие в его судьбе. А потом и вовсе сняла кольцо. Но тут же подумала: «Что я делаю? Мне же замуж выходить через месяц! Почему бы им не узнать об этом?» – и надела обратно. А затем ей в голову пришла другая мысль: «Я же их никогда больше не увижу. Зачем все так усложнять?» – снова сняла кольцо и убрала его в сумочку для надежности.

Они поднялись по ступенькам и оказались перед дверью квартиры, которая раскрылась прежде, чем Дункан успел дотронуться до дверной ручки. Их встретил Тревор в фартуке. В нос ударили ароматы пикантных специй.

– А я слышал, как вы подошли, – пояснил он. – Входите. Ужин, боюсь, будет готов не раньше чем через несколько минут. Очень рад, что вы смогли прийти, э-э… – Его светло-голубые глаза вопросительно поглядели на Мэриен.

– Мэриен, – представил ее Дункан.

– Ах да, – отозвался Тревор. – Кажется, мы еще не знакомы… официально. – Он улыбнулся, и на его щеках появились ямочки. – Сегодня у нас то, что нашлось в доме – ничего особенного. – Он нахмурился, понюхал воздух, издал тревожный вопль и ринулся в кухонный отсек гостиной.

Мэриен поставила ботинки на газетку при входе, а Дункан унес ее пальто к себе в спальню. Она прошла в гостиную и глазами поискала, где бы сесть. Ей не хотелось занимать пурпурное кресло Тревора или зеленое Дункана – тогда ему негде было бы сесть, – но и пристраиваться на полу среди вороха бумаг тоже не хотелось: ведь она могла бы перепутать страницы чьей-то диссертации, а Фиш уже сидел в своем красном кресле, забаррикадировавшись обрезком половицы, на которую положил лист бумаги и что-то там сосредоточенно писал. У его локтя стоял полупустой стакан. Наконец она умостилась на подлокотнике зеленого кресла и сложила руки на коленях.

Тревор вышел, напевая, из кухонного отсека с подносом, на котором стояли хрустальные бокалы для хереса.

– Благодарю, очень мило, – вежливо сказала Мэриен, принимая от него свою порцию. – Какой красивый бокал!

– Да, элегантный, не правда ли? Это фамильный хрусталь. Сейчас от былой элегантности мало что осталось, – произнес он, пристально глядя в ее правое ухо, словно мог увидеть там, внутри, безбрежные просторы седой, давно исчезнувшей древности. – Особенно в этой стране. Уверен, мы все должны внести свою скромную лепту в сохранение культурного наследия, вы согласны?

При появлении хереса Фиш отложил ручку. Он устремил немигающий взгляд на Мэриен, но не на лицо, а куда-то на живот в районе пупка. Она немного встревожилась и, чтобы отвлечь его, произнесла:

– Дункан рассказал мне, что вы пишете исследование о Беатрис Поттер. Это так увлекательно!

– Что? А, ну да. Я подумывал написать о ней, но сейчас увлекся Льюисом Кэрроллом, он гораздо серьезнее. Знаете, сейчас девятнадцатый век очень в моде. – Он откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза, и его слова заструились монотонно, как ритуальное песнопение, сквозь густую черную бороду. – Конечно, всем известно, что «Алиса» – книга о кризисе сексуального самоопределения, но это старое восприятие, традиционное, общепринятое, а я бы хотел копнуть немного глубже. Ведь с чем мы имеем дело, если посмотреть на это внимательнее. Маленькая девочка низвергается в кроличью нору, то есть символически попадает как бы в пренатальное состояние и пытается осмыслить свое предназначение в жизни… – Он облизал губы. – Свое предназначение Женщины. Это достаточно очевидно. Одна за другой перед ней возникают разные сексуальные ролевые модели, но она, как кажется, не способна принять ни одну из них, то есть я хочу сказать, она буквально оказывается в тупике. Она отвергает Материнство, когда младенец, за которым она присматривает, превращается в свинку, и она не воспринимает позитивно доминирующую женскую роль Королевы и ее кастрирующий приказ «Отрубить ему голову!». И когда Герцогиня пытается оказать ей хитроумно замаскированные лесбийские знаки внимания, ты невольно думаешь: как же сознательно все это проделал старина Льюис: ведь, как бы там ни было, она не поняла и не заинтересовалась, и сразу после этого, вспомним, она беседует с Черепахой Квази, который пребывает в панцире и грусти, – это же явный архетип доподросткового возраста; потом эти в высшей степени символические эпизоды, весьма многозначительные, например тот, где ее шея вытягивается и ее обвиняют в том, что она змея, пожирающая птичьи яйца, вы, конечно, помните, и она с негодованием отвергает эту недвусмысленно разрушительную фаллическую идентификацию; а вспомните ее негативную реакцию на диктаторские замашки Гусеницы, в которой всего-то шесть дюймов длины, а она самодовольно уселась на женственной шляпке гриба идеально круглой формы, обладающей силой уменьшать или увеличивать предметы, все это, по-моему, особенно интересно. Ну и, разумеется, эта одержимость идеей времени, одержимость, имеющая явно цикличную природу, а не линейную. Словом, она предпринимает массу попыток, но отказывается отдать чему-то предпочтение, так что к концу книги вы вряд ли скажете, что она достигла состояния, которое можно было бы назвать зрелостью. Впрочем, у нее все гораздо удачнее получается в «Зазеркалье», где, как вы помните…

Раздался приглушенный, но явственный смешок. Мэриен вздрогнула. Дункан, наверное, уже какое-то время стоял в дверях: она не заметила, как он вернулся из спальни.

Фиш открыл глаза, заморгал и нахмурился на Дункана, но не успел и слова сказать, как в гостиную ворвался Тревор.

– Что, он опять завел свою занудную песню про все эти символы и модели? Я не одобряю такое литературоведение, куда важнее, по-моему, стиль прозы, а Фишер вечно впадает в этот венский бред, особенно когда выпьет. Он ужасен. И к тому же очень старомоден, – добавил он язвительно. – А современное прочтение «Алисы» требует отнестись к ней просто как к милой детской книжке – и точка. У меня почти все готово. Дункан, помоги мне накрыть на стол!

Фишер, утонув в своем кресле, молча смотрел на них. Они составили вместе два карточных столика, аккуратно разместив их ножки между разбросанными страницами рукописи и отодвигая листы – так, чтобы их не помять. Потом Тревор накрыл белой скатертью оба столика, а Дункан принялся раскладывать приборы и расставлять блюда. Фиш подхватил с доски свой бокал хереса и залпом его осушил. Заметив еще один ничейный бокал, он и его опрокинул себе в глотку.

– Ну вот! – воскликнул Тревор. – Сейчас будет подан ужин!

Мэриен встала с подлокотника. Глаза Тревора сверкали, а молочно-белые щеки зарделись румянцем. Одна прядь светлых волос выбилась и упала на высокий лоб. Он зажег свечи на столе и стал методично выключать все торшеры в гостиной. И в последний момент забрал у Фиша его доску.

– А вы садитесь там… э-э… Мэриен, – сказал он и отправился к плите.

Она села на указанный ей стул, но не смогла, как хотела, сесть поближе к столику, потому что ей мешали ножки. Она оглядела выставленные блюда, проверяя, что там: на закуску был креветочный коктейль. Это хорошо. И она с сомнением подумала, что еще будет предложено подходящего для ее организма. Ясное дело, будет подано еще что-то: на столе перед каждым лежала масса приборов. Она с любопытством разглядывала украшенную затейливой кованой гирляндой викторианскую солонку и со вкусом подобранную цветочную композицию между двух свечей. Это были живые цветы – хризантемы на продолговатом серебряном блюде.

Вернулся Тревор, сел на ближайший к кухонному уголку стул, и все приступили к еде. Дункан сидел напротив, а Фиш слева от нее – во главе стола, как она предположила, а может, и нет. Мэриен была рада, что они ужинают при свечах: так ей будет легче в случае необходимости избавляться от неподходящей еды. Пока что она не имела ни малейшего понятия, как себя повести, если придется, и вряд ли тут Дункан ей чем-то поможет. Он, похоже, целиком ушел в себя: механически отправлял пищу в рот и, жуя, не отрываясь смотрел на пламя свечи, отчего его глаза были слегка скошены к переносице.

– У вас очень красивые столовые приборы, – сказала она Тревору.

– Да уж, это правда, – улыбнулся он. – Они фамильные. И фарфор тоже, по-моему, он бесподобен, гораздо изящнее того белого датского ширпотреба, которым сегодня все пользуются.

Мэриен стала рассматривать орнамент на тарелке. Это был богатый цветочный узор с сочными бутонами, изогнутыми стеблями и замысловатыми виньетками.

– Мило! – похвалила она. – Полагаю, вам приходится с них пылинки сдувать!

Тревор просиял. Она явно говорила то, что тот хотел услышать.


– О, ну что вы! Какие пылинки? Я уверен, что есть красиво – это очень важно, какой смысл есть, чтобы просто не умереть с голоду, как делает большинство людей? Кстати, рецепт соуса я сам придумал, вам нравится? – И, не дождавшись ее ответа, увлеченно продолжал: – Терпеть не могу все эти заправки в бутылках, они все одинаковые! Я же могу купить свежий хрен на фермерском рынке у озера, хотя, конечно, свежих креветок в этом городе достать трудновато… – Он склонил голову вбок, словно прислушивался к чему-то, потом вскочил со стула и, резко развернувшись, умчался на кухню.

Фишер, не проронивший ни слова с тех пор, как они расселись за столом, только сейчас открыл рот и начал вещать. Но поскольку он одновременно продолжал есть, то отправление еды в рот и извлечение изо рта слов, отметила про себя Мэриен, происходило ритмично, как чередование вдоха и выдоха, и, похоже, он не прилагал никаких усилий к тому, чтобы соблюдать эту ритмичность; что хорошо, подумала она, потому что стоило бы ему сделать паузу и задуматься, механическая мерность его действий тотчас бы разладилась, и еда, как говорится, попала бы не в то горло. А ведь это, наверное, очень неприятно, когда креветка забивает трахею, тем более креветка, приправленная домашним хреном. Она с изумлением смотрела на Фиша. Она могла это делать без всякого смущения, потому что большей частью Фиш сидел с закрытыми глазами. Вилка безошибочно находила его рот, но как, Мэриен не могла себе представить: вилка как будто направлялась по точной траектории то ли каким-то невидимым механизмом, то ли шестым чувством, а может быть, борода Фиша функционировала как антенна. Он не сбился с ритма даже когда Тревор, который начал убирать тарелки от креветочного коктейля, поставил перед ним тарелку с супом, правда, ему пришлось все же открыть глаза после неудачных попыток зачерпнуть суп вилкой.

– Что касается предложенной мной темы диссертации, – говорил он, – ее могут и не одобрить, они там все записные консерваторы, но даже если они отвергнут эту тему, я всегда могу написать статью для научного журнала, ведь ни одна мудрая мысль не должна пропасть даром; в любом случае в наши дни в науке действует принцип конкуренции: или опубликуйся, или погибни, и если я не смогу опубликоваться здесь, я всегда смогу сделать это в Штатах. Я подумываю об очень революционной теме: «Мальтус[16] и художественная метафора», и Мальтус, разумеется, это всего лишь символ того, о чем я хочу написать, а именно о неотвратимой связи между ростом рождаемости в современную эпоху, скажем, в последние два-три века, а особенно с восемнадцатого века и до середины девятнадцатого, и изменениями в представлениях литературных критиков о поэзии и, соответственно, с изменениями в поэтическом стиле, да, и я совершенно спокойно смогу расширить границы анализа и охватить прочие виды искусства. Это будет междисциплинарное исследование, поверх слишком жестко установленных сегодня границ между сферами знания, скажем, экономикой, биологией и литературоведением. Люди слишком узко мыслят, слишком узко, они специализируются на очень узких областях и теряют способность видеть массу смежных вещей. Конечно, мне придется приводить много статистических данных, рисовать диаграммы, и пока что я только обдумываю основные положения, провожу предварительный анализ, по необходимости изучаю произведения древних и современных авторов…

За супом все пили херес. Фиш потянулся к своему бокалу и едва его не опрокинул.

Мэриен теперь оказалась под огнем перекрестного допроса, потому что как только Тревор снова сел напротив Фиша, он тоже заговорил с ней, рассказывая про суп – прозрачный и с тонким ароматом специй: он подробно поведал ей, как сам готовит экстракты трав, шаг за шагом, и какой это трудоемкий процесс, и что суп надо томить на медленном огне… И поскольку он единственный из сидящих за столом смотрел на нее почти в упор, ей тоже пришлось из вежливости смотреть на него. Дункан вообще не обращал ни на кого внимания, и ни Фиша, ни Тревора, похоже, совершенно не смущал тот факт, что оба обращались к ней одновременно. Они явно привыкли так вести беседы. А она приспособилась время от времени кивать и улыбаться, глядя на Тревора и слушая Фиша, который продолжал вещать:

– …Дело в том, что численность населения, а особенно его плотность, тогда была низкой, а уровень детской смертности и смертности в целом высоким, вот почему так всегда ценилось деторождение. Человек был в гармонии со своим предназначением, с циклическим ритмом природы, и земля говорила: «Производите, производите! Плодитесь и размножайтесь», помните?

Тревор вскочил с места и забегал вокруг стола, убирая пустые суповые тарелки. Его речь и движения стали более торопливыми: он нырял в кухонный уголок и выбегал оттуда, как кукушка в настенных ходиках. Мэриен взглянула на Фиша. Он явно несколько раз пронес суповую ложку мимо рта: к его косматой бороде приклеились ошметки еды. Он напоминал бородатого младенца, сидящего на высоком стульчике, и Мэриен даже захотелось повязать ему слюнявчик.

Тревор принес чистые тарелки и снова удалился. Она слышала, как он возится на кухне, сквозь бормотание Фиша:

– …И соответственно, поэт, который и себя воспринимал как своего рода естественного производителя, а свои стихи – как плоды, так сказать, зачатые в нем музой или, допустим, Аполлоном. Отсюда, кстати, и термин «вдохновение», то есть «вдувание воздуха внутрь». После этого поэт беременеет своим творением, у плода наступает период вызревания, довольно длительный, и когда этот плод готов увидеть свет, поэт в муках разрешается от своего бремени. В этом смысле сам процесс художественного творчества является подобием природного процесса, который имел огромное значение для выживания всего человечества. Я имею в виду процесс деторождения. А с чем мы имеем дело сегодня?

Раздалось легкое шипение, и Тревор эффектно появился в дверном проеме с объятыми голубым пламенем клинками в обеих руках. Кроме Мэриен никто даже не взглянул в его сторону.

– Вот это да! – восторженно вскрикнула она. – Просто обалдеть!

– Правда? Я обожаю делать фламбе. Это, конечно, не кебаб, а скорее нечто с французским нюансом, но и не просто куски мяса на шампуре, как у греков.

Когда он ловко скинул со шпажки печеную еду на ее тарелку, она увидела, что это в основном мясо. Ну вот, ее загнали в угол. Надо что-то придумать. Тревор разлил всем вина, попутно рассказывая, с каким трудом смог найти в городе свежий тархун.

– …А сегодня мы имеем дело с обществом, чьи ценности противоречат идее деторождения. Все только и говорят о контроле за рождаемостью и талдычат: нам надо опасаться не атомного взрыва, а взрыва рождаемости. То же говорил и Мальтус, за исключением того, что война больше не является средством серьезного снижения численности населения. И в этом контексте легко увидеть, что расцвет романтизма…

В других блюдах был рис с чем-то, и еще на столе появился ароматный соус к мясу и какие-то неизвестные овощи. Тревор пустил все это по кругу. Мэриен опасливо отправила в рот немного темно-зеленой овощной массы – так же робко, наверное, приносили жертвоприношения разгневанным богам. Но ее желудок принял этот дар благосклонно.

– …совпадает, что весьма поучительно, с резким приростом населения, который начался, конечно, чуть раньше, но который к тому времени принял чуть ли не эпидемический размах. И поэт уже не мог с изрядной долей самодовольства считать себя этаким суррогатом матери, дающим жизнь своим произведениям, рождая их для общества, точно младенцев. Он должен был стать иным символом, и что такое этот нынешний акцент на индивидуальном самовыражении, причем заметьте: речь идет о выражении, об экспрессии, о выдавливании, акцент делается на спонтанности процесса, на мгновенном творении! В двадцатом веке не только стало…

Тревор снова удалился на кухню. Мэриен с нарастающим отчаянием разглядывала куски мяса на своей тарелке. Она подумывала незаметно засунуть их под скатерть – но они там обязательно найдутся. Она бы положила их себе в сумочку, но сумочка висела у нее за спиной на стуле. Может быть, удастся спрятать их за вырез блузки или в рукаве.

– …художники, которые расплескивают краску по холсту, испытывают выброс энергии сродни оргазму, но и писатели воспринимают себя точно в таком же ключе…

Она вытянула ногу под столом и слегка ткнула Дункана в голень. Он вздрогнул и поглядел на нее. Он ее не сразу узнал, но потом, вернувшись на землю, недоумевающе поднял брови.

Мэриен соскребла почти весь соус с куска мяса, взяла его двумя пальцами и перебросила Дункану поверх горящих свечей. Он поймал, положил себе в тарелку и стал аккуратно разрезать ножом. А она принялась соскребать соус с другого куска.

– …уже не как дарующего рождение; нет, долгие размышления и мучительное появление на свет – это все в прошлом. Природный акт, который современное искусство желает имитировать, точнее, вынуждено имитировать, – это собственно акт соития…

Мэриен перебросила второй кусок мяса, который также был ловко пойман. «Может, нам просто поменяться тарелками», – подумала она; но тут же отказалась от этой идеи: сразу заметят, ведь Дункан все съел еще до того, как Тревор вышел из-за стола.

– …Нам необходим глобальный катаклизм, – продолжал вещать Фиш. Теперь его голос звучал нараспев, все громче и громче, и было впечатление, что он сознательно добивается крещендо. – Катаклизм. Новая «черная смерть», катастрофический взрыв, который сметет миллионы с лица земли и разрушит нашу цивилизацию под корень, вот тогда деторождение будет вновь цениться и мы сможем вернуться к племенной жизни, к древним богам, к темным богам земли, к богине земли, богине воды, богине рождения, роста и смерти. Нам нужна новая Венера, роскошная Венера тепла, и плодородия, и воспроизведения потомства, новая Венера, вечно брюхатая, полная жизни, изобильная, готовая дать жизнь новому миру во всем его богатстве, новая Венера, выходящая из моря…

Тут Фишер решил встать во весь рост, вероятно, чтобы придать дополнительный пафос финальным словам. Чтобы подняться, он оперся обеими ладонями о карточный столик, две складные ножки сразу подогнулись, и тарелка с едой соскользнула ему на брюки. И в этот же самый миг кусок мяса уже перелетевший через стол попал Дункану в висок, отскочил рикошетом вниз, поскакал по полу и остановился на стопке рукописных листков.

Тревор, держа в обеих руках тарелки с салатом, появился в дверях как раз вовремя и застал кульминационный момент. У него отвисла челюсть.

– Наконец я понял, кем хочу быть, – произнес Дункан в воцарившейся тишине. Он спокойно глядел в потолок, а в его волосах виднелись белесые потеки соуса с хреном. – Амебой.

Дункан предложил проводить ее домой – хотя бы до станции подземки: ему нужно было подышать свежим воздухом.

К счастью, ни одна из фамильных тарелок Тревора не разбилась, хотя кое-что пролилось на скатерть, и когда ножки столика выпрямили, а Фишер уселся на свой стул, что-то бормоча себе под нос, Тревор великодушно обратил инцидент в шутку, хотя остаток вечера, когда были предложены салат и фламбированные персики, кокосовые печенья и кофе с ликером, он обращался с Мэриен подчеркнуто холодно.

А сейчас, шагая по хрустящему снегу, они обсуждали, как Фишер съел лимонную дольку, выудив ее из плошки с водой для ополаскивания рук.

– Тревора это бесит, – заметил Дункан, – а я ему как-то сказал, что если ему не нравится, как Фиш сжирает эти лимонные дольки, пусть не кладет их в плошку. Но он настаивает на том, что все нужно делать по правилам, хотя и признает, что никто этого не ценит. Я свой лимончик тоже всегда съедаю, но сегодня не стал: у нас же были гости.

– Все было очень… интересно, – сказала Мэриен.

Она обдумывала, почему на протяжении всего вечера никто не удосужился заинтересоваться ее статусом, хотя сама сочла, что ее пригласили, потому что оба соседа Дункана хотели получше ее узнать. Но теперь она склонялась к выводу, что им просто отчаянно хотелось расширить круг общения.

Дункан взглянул на нее с сардонической улыбкой.

– Ну теперь ты, по крайней мере, понимаешь, каково мне находиться дома.

– Но ты же можешь съехать, – предложила она.

– Ну нет. Мне там даже нравится. Кроме того, кто еще станет обо мне так заботиться? А они, представь себе, заботятся, когда не поглощены своими хобби или не находят себе какое-то новое увлечение. Они так много времени посвящают обсуждению моей личности, что мне уже можно забыть об этой проблеме. Рано или поздно наступит момент, когда они значительно облегчат мне превращение в амебу.

– А почему тебя так интересуют амебы?

– Ну, они же бессмертны, бесформенны и адаптивны. Быть личностью становится все сложнее.