Лакомый кусочек

– Что-то ты долго, – пробормотал он наконец. – Я уж заждался тебя.

Ее затрясло.

– Мне надо идти, – шепнула она.

Она кожей почувствовала, как прижатое к ее шее лицо конвульсивно содрогнулось.





20




Мэриен медленно шла по проходу между полок, стараясь шагать в такт приятной тихой мелодии, которая обволакивала ее коконом.

– Бобы, – пробормотала она. Нашла сорт с наклейкой «Для вегетарианцев» и положила пару банок в тележку.

Звучащая в торговом зале умиротворяющая фоновая музыка сменилась энергичным вальсом; она медленно катила тележку, пытаясь сосредоточиться на своем списке покупок. Музыка ее раздражала: Мэриен прекрасно знала, почему она тут звучит. Музыкальное сопровождение в супермаркете имело целью убаюкать покупателей и ввести их в сладкий транс, снизить порог разумной сопротивляемости покупкам до уровня, когда ты хочешь купить все, что видишь. Всякий раз оказываясь в супермаркете и слыша льющуюся из потайных динамиков приятную мелодию, она вспоминала, как прочитала в одной статье, что у коров увеличиваются надои молока, если им в коровнике включать мелодичную музыку. И то, что она об этом знала, вовсе не означало, будто у нее есть иммунитет к такому манипулятивному воздействию. В последнее время, если Мэриен ослабляла контроль над собой, она ловила себя на том, что катит тележку как сомнамбула, с застывшим взглядом, шагая чуть враскачку, а руки так и чешутся схватить с полки что ни попадя с яркой этикеткой. И она стала обороняться от импульсивных покупок с помощью заранее составленных списков, написанных крупными печатными буквами, чтобы не покупать ничего лишнего, какой бы соблазнительной ни была цена и как бы ни манила красивая упаковка, – а только то, что было в списке. А когда ее охватывала совсем уж неодолимая тяга к шопоголизму, она пользовалась дополнительным оберегом – карандашом, которым отмечала в списке купленные товары.

Но маркетологи в любом случае одерживали победу: они никогда не промахивались. Иногда тебя вынуждали хоть что-то да купить. Она ведь прекрасно знала по опыту, что выбор между, например, двумя брендами мыла или двумя брендами томатного сока никогда не бывает рациональным. Между этими продуктами, то есть самими товарами, на самом деле не было никакой разницы. И как же тогда тебе сделать свой выбор? Очень просто – довериться расслабляющей музыке и покупать наобум. И позволить интуиции, которая должна каким-то образом отреагировать на ту или иную упаковку, реагировать на что угодно. Возможно, выбор покупателя как-то связан с гипофизом. Какой из нескольких стиральных порошков имеет на упаковке более убедительный символ эффективности стирки? Какая коробка томатного сока выглядит наиболее сексуально, да и важно ли это? По большому счету, ей это должно быть важно; ведь в конце концов она же сделала выбор, поступив именно так, как и предсказал какой-то стратег в такой же, как у них, маркетинговой компании, запланировавший именно такое поведение потенциального покупателя. Мэриен уже не раз ловила себя на том, что смотрит на себя с отстраненным любопытством: ей было интересно, как же она поступит.

– Лапша, – проговорила она. И оторвала взгляд от списка как раз вовремя, едва не столкнувшись с упитанной дамой в облезлой ондатровой шубе. – Что такое? Они запустили новый бренд! – Она прекрасно знала подноготную макаронного бизнеса: провела не один вечер в отделах итальянской кулинарии, ведя учет бесчисленных разновидностей и брендов пасты. Она обвела глазами полку с лапшой разных марок в неотличимых одинаковых целлофановых пачках, потом зажмурилась, протянула руку и взяла с полки одну упаковку – ей было все равно, какой бренд взять.

– Салат, редиска, морковка, лук, помидоры, петрушка, – читала она список.

Это легко: все овощи можно было различить по внешнему виду, хотя некоторые продавались расфасованными в пакетах или перетянутыми резинкой пучками, и подгнившие овощи аккуратно прятались среди хороших. А помидоры, тепличные розовые и безвкусные в это время года, фасовались по четыре штуки в картонных коробочках или целлофановых пакетах. Она направила тележку в овощной отдел, где над полками висела отшлифованная деревянная вывеска в деревенском стиле: «Садовый рынок».

Она равнодушно поковырялась в овощах. Она всегда очень любила овощные салаты, но в последнее время так часто их ела, что даже немного устала от них. Она казалась себе большим кроликом, не переставая жующим все листья подряд. Как же она мечтала вновь стать плотоядной, погрызть вкусную косточку! Рождественский ужин в родительском доме стал для нее пыткой.

– Что с тобой, Мэриен? Ты ничего не ешь! – сокрушалась мать, когда она даже не притронулась к своему куску индейки. Она сказала, что не голодна, а сама втихаря, пока никто не видел, торопливо уписывала малиновый соус, картофельное пюре и пирожки с ягодной начинкой. Мать связала ее необъяснимую потерю аппетита с перевозбуждением. Мэриен даже подумывала заявить, что стала последовательницей новой религии, запрещавшей есть мясо, – вроде йоги, или духоборчества, или еще чего-то такого, – но потом решила, что идея так себе: родня мечтала устроить ей свадьбу в семейной церкви. Впрочем, их реакцию на известие о ее предстоящем замужестве, насколько она могла вообще судить о реакциях людей, настолько от нее отдалившихся, можно было назвать не счастливым ликованием, а скорее тихим, если не сказать самодовольным, удовлетворением, словно их страхи о влиянии на ее судьбу университетского образования, никогда не высказываемые, но всегда очевидные, наконец-то улеглись. Вероятно, они опасались, что она станет учительницей средней школы, или старой девой, или наркоманкой, или бизнесвумен, или что с ее физическим обликом произойдут пугающие перемены – например разовьется непомерная мускулатура или басовитый голос или тело покроется мхом. Она воображала, с каким жаром обсуждается все это за вечерним чаем. Но, как теперь красноречиво говорили их одобряющие взгляды, все обошлось. Они еще не видели Питера, но в их представлении он стал для нее буквально спасательным кругом. Правда, они любопытствовали, многократно упрашивая ее приехать с ним домой на выходные. А она, все эти два холодных дня навещая родственников и отвечая на их бесконечные вопросы, никак не могла заставить себя поверить, что на самом деле вернулась в родные пенаты.

– «Клинекс», – прочитала она. Она с отвращением взглянула на разноцветные батареи бумажных носовых платков разных брендов – ну какая разница, в какой из них сморкаться? – и на красиво оформленные рулоны туалетной бумаги: с цветочками, геометрическими узорами и в горошек. Скоро их будут выпускать позолоченными, как если бы они предназначены для других целей – например для упаковки рождественских подарков. Вот уж воистину: не осталось ни одной неприятной стороны человеческой жизни, которую маркетологи не обратили бы себе на пользу. И что плохого в просто белой туалетной бумаге? По крайней мере, она выглядит чистой.

Мать и тетушки, конечно, с интересом обсуждали фасоны свадебного платья, текст приглашения и тому подобные вещи. Но сейчас, слушая вполуха пиликанье электронных скрипок и раздумывая над тем, какой бы из двух консервированных рисовых пудингов выбрать – у нее не было никаких предпочтений, все равно у всех один синтетический вкус, – она так и не вспомнила, к какому решению они пришли.

Она посмотрела на часики: времени было в обрез. К счастью, уже звучало танго. Она поспешно покатила тележку в отдел консервированных супов, стараясь избавиться от предательского блеска в глазах. Было опасно проводить в супермаркете слишком много времени. Рано или поздно она попадет тут в западню: пропустит время закрытия, и на следующее утро ее обнаружат здесь прижатой к одной из полок, в глубокой коме, в окружении множества тележек, доверху набитых покупками…

Она направилась к кассам. У них действовала очередная из бесчисленных поощрительных программ – промоакция-конкурс, победитель которого выигрывал трехдневный тур на Гавайи. На витрине за кассовой зоной висел гигантский плакат с изображением полуголой девицы в травяной юбочке и в венке из цветов, а рядом с ней небольшой кадр: АНАНАСЫ, три банки – по 65 центов. Кассирша сидела в ожерелье из бумажных цветов, и ее оранжевый рот энергично двигался в такт челюстям: она жевала резинку. Мэриен не могла оторвать от нее глаз, наблюдая за гипнотизирующим движением челюстей, колыхающимися пухлыми щеками с темно-розовым макияжем, сухими губами, между которыми поблескивали желтоватые и крупные, как у грызуна, зубы, живущие, как казалось, собственной жизнью. Кассирша пробила ее покупки.

Оранжевый рот раскрылся.

– Пять долларов двадцать девять центов, – произнес рот. – Напишите на чеке ваше имя и домашний адрес.

– Нет, спасибо, – улыбнулась Мэриен. – Я никуда не хочу лететь.

Кассирша пожала плечами и отвернулась.

– Извините, вы забыли дать мне купоны, – заметила Мэриен.

«Купоны – это совсем другое дело», – подумала она, подхватывая мешок с покупками, и вышла через открывшиеся датчиком движения стеклянные двери в промозглые серые сумерки. Раньше она принципиально отказывалась от купонов: для них это был тайный способ делать деньги. Но они все равно так или иначе делали деньги, все больше и больше денег; поэтому она начала брать купоны и прятать в ящике кухонного буфета. Сейчас Эйнсли копила деньги на детскую коляску, так что у нее появился повод собирать купоны. Это было меньшее, что она могла сделать для Эйнсли. Картонный гаваец в ожерелье из цветов проводил ее улыбкой.

Цветы. Всех интересовало, из каких цветов она хочет букет. Сама Мэриен предпочитала лилии. Люси предложила каскад чайных роз в обрамлении гипсофилы. Эйнсли высказалась ернически:

– Полагаю, тебе надо устроить традиционную свадьбу, ведь это Питер. Люди такие лицемеры в том, что касается цветов на свадьбе. Никто не хочет признать, что цветы – символ фертильности. А как насчет огромного подсолнуха или снопа пшеницы? Или каскада грибов и кактусов, они бы вполне выглядели как символы половых органов, что скажешь?

Питер не хотел принимать участие в обсуждении таких вопросов.

– Доверяю тебе все эти мелочи, – произносил он сладким голосом, отвечая на прямой вопрос.

В последнее время она видела Питера все чаще и чаще, но все реже и реже – одного. Теперь, когда она была официально с ним помолвлена, он с гордостью презентовал ее знакомым. По его словам, ему хотелось познакомить Мэриен кое с кем из своих друзей, поэтому он частенько брал ее с собой на коктейльные вечеринки с коллегами, на ужины и дружеские посиделки с близкими приятелями. Пару раз он даже приглашал ее на деловые обеды вместе с какими-то юристами, во время которых она сидела, улыбаясь и не проронив ни слова. Все без исключения его знакомые были элегантно одеты и на пути к большому успеху, и у всех у них были жены, тоже элегантно одетые и на пути к большому успеху. Все они были чем-то озабочены и подчеркнуто учтивы с ней. Мэриен было трудно связать этих лощеных мужчин с беззаботными охотниками и заядлыми любителями пива, которые жили в воспоминаниях Питера о прошлых деньках, но некоторые из них были именно теми самыми типами. Эйнсли обозвала их «мыльными мужиками», потому что однажды, когда Питер заехал за Мэриен, он появился с приятелем, работавшим в мыловаренной компании. Больше всего Мэриен боялась перепутать их имена.

Ей хотелось быть с ними милой – ради Питера, но их было так много, что она ощущала себя словно под бомбежкой, и поэтому решила, что пора бы и ей начать знакомить Питера хотя бы с кем-то из своих знакомых. Вот почему она пригласила Клару и Джо на ужин. Она и так чувствовала себя виноватой за то, что игнорировала их в последние недели; хотя, думала она, так забавно: женатые пары всегда считают, будто их игнорируют, если ты им не звонишь, а ведь они так закапываются в свои повседневные заботы, что даже не думают снять трубку и позвонить тебе. Питер был не в восторге: он все не мог забыть, как однажды его ужаснула гостиная Клары.

Уже пригласив их на ужин, она поняла, что с меню возникнут немалые сложности. Молока она им не сможет дать, арахисовое масло и витамины тоже, как и зеленый салат с творожным сыром, и рыбу не приготовишь: ее не любит Питер. И мясо нельзя – что они подумают, увидев, как она не притрагивается к нему? Она и не смогла бы им объяснить: коль скоро Мэриен и сама этого толком не понимала, нечего думать, что они поймут. За последний месяц пришлось исключить из рациона еще несколько видов еды, которые раньше принимал ее организм: гамбургеры – после малоприятного рассказа Питера об одном своем знакомом, который шутки ради провел химический анализ гамбургера и обнаружил там измельченную мышиную щетину; свинину – потому что Эмми как-то в обеденный перерыв решила их позабавить рассказом о глистах и о своей знакомой, которая их заработала, – она даже произнесла, чуть не с благоговением, термин «трихинеллез» («Она съела недожаренную свиную отбивную в ресторане, я бы никогда не рискнула заказать что-то подобное в ресторане, вы только представьте себе: эти маленькие червячки размножились у нее в мышцах, и их теперь оттуда не выковырять!»); баранину и ягнятину – потому что Дункан поведал ей этимологию выражения «вертится на языке»: оно, мол, связано со словом «вертячка», а это вид бешенства у овец, вызываемый большими белыми червяками в овечьем мозгу. Даже о хот-догах пришлось забыть; в конце концов, рассудил ее желудок, в эти сосиски можно напихать черт знает что и поди знай, какая там дрянь намешана. В ресторанах она всегда могла ограничиться овощным салатом, но с гостями такой номер не пройдет, особенно если это званый ужин. И вегетарианские печеные бобы из банки она им тоже не могла предложить.

Мэриен остановила свой выбор на запеканке из грибов с фрикадельками по рецепту ее матери, в которой ингредиенты смешивались и маскировались до неузнаваемости. «Потушу свет, зажгу свечи», – подумала она, – напою их хересом до еды, и они ничего не заметят». Она намеревалась и себе положить небольшую порцию, выесть оттуда грибы, а фрикадельки закатить под салатный лист из гарнира. Решение было не слишком удачное, но ничего лучшего придумать она не смогла.

И теперь, поспешно шинкуя редиску для салата, она радовалась нескольким вещам: что сделала запеканку накануне вечером, поэтому теперь ее оставалось только разогреть в духовке, что Клара и Джо придут довольно поздно, после того, как уложат детей спать, и что она в любом случае может поесть салата. Ее все больше раздражало решение ее организма отказаться от некоторых продуктов. Она попыталась подойти к этой проблеме рационально, она осуждала свой организм за фривольные капризы, пыталась его заставить или уговорить, но он был непреклонен. А если она его принуждала, бунтовал. Ей хватило одного такого происшествия в ресторане. Питер, разумеется, отнесся к этому с пониманием: он сразу отвез ее домой, довел под руку до квартиры, словно она была инвалидом, и уверенно предположил, что у нее желудочный грипп, правда, он перенервничал и (что понятно) был раздражен. Вот с того момента она и решила потакать своему организму. Она делала все, что он от нее требовал, и даже накупила витаминов, чтобы поддерживать нужный баланс белков и минералов. Ей не хотелось страдать от недоедания.

«Самое главное, – уверяла она себя, – сохранять полное спокойствие».


Временами, размышляя над тем, что с ней происходит, Мэриен делала вывод, что организм занял четкую этическую позицию. Он просто отказывался переваривать то, что некогда было или (как устрицы на половинке раковины) продолжало оставаться живым. И все же каждый день она возлагала слабую надежду на то, что ее организм еще передумает.

Она натерла деревянную миску половинкой дольки чеснока, положила туда нарезанный кольцами лук, шинкованную редиску и колесики помидоров, потом добавила разорванные салатные листья. В последний момент она решила добавить тертую морковь для придания салату яркости. Мэриен достала морковку из холодильника, после долгих поисков нашла овощечистку в хлебной корзинке и принялась чистить оранжевый конус, держа его за зеленый хвостик.

Она следила за руками, за овощечисткой и за срезаемой оранжевой спиралью кожуры и одновременно стала размышлять о моркови. Этот корнеплод растет в земле и выпускает наружу листья. Потом приходят люди и выдирают корнеплод из земли, и, может быть, он издает при этом звук, вскрик, слишком тихий, чтобы мы его услышали, но корнеплод не умирает сразу, а продолжает жить, он и сейчас еще живой…

Ей показалось, что морковка дернулась у нее в руках, и она уронила ее на стол.

– Ну нет! – воскликнула она, чуть не плача. – Что, еще и это?!

Когда наконец все ушли, в том числе и Питер, который на прощание поцеловал ее в щеку и шутливо шепнул: «Милая, мы такими не будем никогда!» – Мэриен отправилась на кухню, сбросила объедки в мусорное ведро и составила грязные тарелки в раковину. Зря она затеяла этот ужин. Клара и Джо не смогли найти няню и поэтому приехали к ним с детьми, донеся их наверх на руках и уложив спать – двоих – в комнате Мэриен и одну – у Эйнсли. Но дети почти сразу же расплакались, а потом обкакались, и тот факт, что ванная находилась всего этажом ниже, делу не помог. Клара уносила их в гостиную успокоить и перепеленать – не испытывая ни малейшего смущения. Застольная беседа затухла. Мэриен суетилась, держала булавки для пеленок, стараясь быть полезной Кларе, а сама при этом думала, не будет ли это невежливо спуститься в ванную за хозяйским душистым репеллентом от комаров и разбрызгать его в гостиной. Джо тоже был при деле: насвистывая, он извлекал из сумки свежие пеленки. Клара бросала извиняющиеся реплики в сторону Питера: «Все младенцы делают так, это всего лишь какашки! Все вполне естественно. Мы тоже так делаем. С той лишь разницей, – добавила она, покачивая самую младшую на коленке, – что у нас все происходит строго по расписанию. Правда, какашечка моя?»

Питер демонстративно распахнул окно, и в комнате тотчас повеяло морозным холодом. Мэриен в отчаянии предложила всем хересу. На Питера все это произвело дурное впечатление, но что она могла поделать! Ей хотелось, чтобы Клара вела себя более скромно. Клара и сама говорила, что ее дети вечно обкакиваются, но не прилагала никаких усилий, чтобы не привлекать к этому всеобщее внимание. Она просто это констатировала, даже этим бравировала, как будто хотела заслужить одобрение.

Когда же дети наконец были переодеты, успокоены и уложены – два на диванчике в гостиной, а малышка в коляске, – все сели ужинать. Ну теперь-то, понадеялась Мэриен, мы сможем побеседовать. Она старалась спрятать свои фрикадельки под салатными листьями и не собиралась задавать тему для беседы: она просто не могла придумать удачных реплик. Один раз рискнула обратиться к Джо: «Клара говорит, ты филателист», но тот почему-то ее не услышал; во всяком случае, не удостоил ответом. Питер бросил на нее вопросительный взгляд. А Мэриен сидела и теребила кусок булочки, чувствуя себя так, словно сморозила скабрезную шутку, а никто не засмеялся.

Питер и Джо заговорили о международном положении, и Питер тактично сменил тему, когда выяснилось, что у них разные политические взгляды. Он сообщил, что в университете ему пришлось записаться на спецкурс по философии, но он так и не понял Платона, и может быть, Джо сможет ему разъяснить. На что Джо ответил: «Вряд ли», потому что специализировался на Канте, и задал Питеру юридический вопрос о налоге на наследство. Они с Кларой, пояснил он, состоят в кооперативном похоронном обществе[11].

– А я не знала, – тихо заметила Мэриен, повернувшись к Кларе и кладя себе вторую порцию вареной лапши. Ей чудилось, что ее тарелка выделяется среди посуды на столе и к ней прикованы взгляды сидящих, а спрятанные под салатными листьями фрикадельки торчат на виду, словно ребра на рентгеновском снимке. И тут пожалела, что зажгла на столе две свечи, а не одну.

– О да, – коротко ответила Клара. – Джо не доверяет похоронным компаниям.

Мэриен испугалась, что Питер сочтет это мнение слишком радикальным. «Беда в том, – печально подумала она, – что Джо идеалист, а Питер прагматик». Это было ясно даже по фасону их галстуков: у Питера галстук был темно-зеленый с узором в виде «огурцов», элегантный, функциональный, а у Джо… это даже был не галстук, а абстрактная идея галстука. Да и они сами осознавали свое различие: она заметила, как оба украдкой разглядывали галстуки друг у друга и, вероятно, при этом думали, что никогда бы не напялили на себя такое уродство.

Она составила бокалы в раковину. Ее беспокоило, что все вышло не так, как она планировала, и чувствовала, что сама в этом виновата, как бывало в школе, когда играли в салки на переменках и она оказывалась осаленной по собственной небрежности. «Хотя, – вспомнила она, – Питер отлично поладил с Леном». Но теперь это уже не имело никакого значения: Клара и Джо были из ее прошлой жизни, а Питер едва ли захочет подстраиваться под ее прошлое, ведь теперь только будущее имело значение. Она поежилась, в квартире по-прежнему было холодно после того, как Питер распахнул настежь окно. В воздухе как будто ощущался запах коричневого бархата и мебельного лака, а за спиной ей вроде бы послышалось шуршание и покашливание: вот сейчас она обернется и увидит множество наблюдающих за ней людей, их лица начнут стремительно надвигаться на нее сквозь дверной проем, и в воздух взметнется туча белых лоскутов: обрывки бумаги будут биться об их лица и, словно снег, покрывать волосы и плечи.

Она проглотила витаминку и открыла холодильник, чтобы налить себе стакан молока. Ей или Эйнсли надо что-то придумать с холодильником. В последние пару недель негласный порядок мытья посуды дал сбой. Для званого ужина она навела порядок в общей гостиной и собиралась оставить в раковине грязную посуду, что значило, что Эйнсли поступит так же, и это будет продолжаться до тех пор, пока они не используют все чистое. А потом они начнут мыть посуду по мере необходимости, начиная с самой верхней тарелки, а прочее, составленное в раковине, останется нетронутым. Но холодильник… Его не только требовалось наконец разморозить, но и навести в нем порядок: на его полках скопилась масса всякого мусора – обрывков упаковки и остатков еды в баночках, в фольге и в бумажных пакетиках… Скоро оттуда начнет вонять. Она лишь надеялась, что гнилостный смрад, возникший внутри холодильника, не распространится на весь дом, по крайней мере, не доберется до первого этажа. Может быть, она успеет выйти замуж до начала эпидемии зловония.

Эйнсли не присутствовала на ужине. Она поехала в пренатальный центр, как делала каждую пятницу. Уже складывая столовую скатерть, Мэриен услышала, как Эйнсли поднимается по лестнице. Она вбежала в квартиру, и через секунду раздался ее жалобный голос:

– Мэриен! Ты можешь ко мне подойти?

Она вошла в комнату Эйнсли и, продираясь сквозь груды разбросанной по полу одежды, добралась до кровати, на которую та рухнула.

– Что такое? – спросила она.

Эйнсли выглядела испуганной.

– Ох, Мэриен, – протянула она дрожащим голосом. – Все ужасно. Я сегодня была в центре. И я была так счастлива, я взяла с собой вязание, я слушала первого выступающего – он говорил о преимуществах грудного вскармливания. У них теперь есть даже специальная ассоциация. А потом выступал пси-пси-холог и говорил про образ отца. – Она была готова разрыдаться. Мэриен стала рыться в комоде, пока не нашла там пачку бумажных платочков – на всякий случай. Ей стало не по себе: Эйнсли была вовсе не плакса. – Он сказал, что младенцы должны расти в доме, где наличествует сильный образ отца, – выдавила она, справившись с волнением. – Это им необходимо, это обеспечивает их нормальное развитие, особенно если младенец – мальчик.

– Да, но ты же вроде как это и без него знала, разве нет? – спросила Мэриен.

– Нет, Мэриен, все куда сложнее. Он привел кучу статистических данных и прочей информации. Они все доказали научным образом. – Эйнсли всхлипнула. – Если у меня будет мальчуган, то он почти наверняка станет гомо-го-мосексуалистом! – При упоминании категории мужчин, которые никогда не испытывали к ней никакого интереса, большие голубые глаза Эйнсли наполнились слезами. Мэриен протянула ей бумажный платочек, но Эйнсли отмахнулась. Она села на кровати и отбросила волосы назад. – Должен же быть какой-то выход! – сказала она, отважно выпятив вперед подбородок.





21




Поднимаясь по широким каменным ступеням и входя в тяжелые двери, они держались за руки, но им пришлось разжать пальцы, чтобы пройти через турникет. Оказавшись внутри, она подумала, что снова взяться за руки было бы неуместно. Высокий купол с золотой мозаикой, под которым они стояли, создавал своего рода церковную атмосферу, не предполагавшую никаких телесных контактов, даже если они сводились только к прикосновениям пальцев, а седовласый охранник в синей униформе нахмурился, принимая у нее деньги. Его нахмуренные брови смутно напомнили Мэриен о двух предыдущих визитах сюда во время дневной автобусной экскурсии, когда она училась в начальной школе: возможно, суровое выражение лица охранника было включено в плату за вход.

– Пошли, – тихо, почти шепотом, произнес Дункан. – Покажу тебе свои любимые вещицы.

Они взобрались по винтовой лестнице, вившейся вокруг нелепого тотемного столба к куполу. Мэриен так давно не была в этой части музея, что все теперь представлялось ей воспоминаниями о не очень приятном сне, похожем на тот, из которого пробуждаешься после наркоза, когда тебе вырезали гланды. В университете она была на одном занятии в подвальном помещении (по геологии – это был единственный способ избежать занятий по основам религии, и с тех пор у нее выработалось стойкое неприятие к всяким камням), а иногда ходила в кафе музея на первом этаже. Но она впервые поднималась по этим мраморным ступеням в чашеобразную пустоту, которая сейчас казалась почти осязаемой, пронзаемая пыльными копьями солнечного света всякий раз, когда тусклое зимнее солнце пробивалось сквозь узкие оконца далеко вверху.

Они на минуту остановились посмотреть вниз с балюстрады. Внизу змейка школьников скользила через турникет и направлялась к шеренгам складных стульев сбоку от ротонды; на таком расстоянии дети казались сильно уменьшенными. Их звонкие голоса приглушались толстыми круглыми стенами, поэтому звучали как будто совсем издалека.

– Надеюсь, они не станут сюда подниматься, – сказал Дункан, оттолкнувшись от мраморных перил. Он схватил Мэриен за рукав пальто, повернулся и увлек за собой в боковую галерею. Они медленно шагали по скрипучему паркету мимо застекленных витрин.

В последние три недели она виделась с Дунканом довольно часто, причем по тайному сговору с ним, а не случайно, как это бывало раньше. Сейчас он писал статью на тему «Односложные слова у Мильтона», в которой намеревался провести глубокий лингвистический анализ в нестандартном ключе. Но уже две с половиной недели он не мог сдвинуться с первой фразы: «В высшей степени существенное значение имеет то, что…» – и, устав от частых походов в прачечную, нуждался теперь в другого рода спасительных передышках.

– Почему бы тебе не познакомиться с аспиранткой, специализирующейся по английской литературе? – поинтересовалась она как-то, увидев в витрине их отражение и поразившись, насколько же они разные. Себе она напомнила сиделку, нанятую, чтобы выводить его на прогулки.

– Но это не будет передышкой, – возразил Дункан, – они ведь тоже все пишут статьи. И нам пришлось бы это обсуждать. Кроме того, – заметил он меланхолично, – у них наблюдается дефицит грудей. – И выдержав многозначительную паузу, добавил: – Или переизбыток оных у некоторых.

Мэриен казалось, что ее, как говорится, «использовали», но она и не возражала быть используемой, покуда понимала, с какой целью это делается, ей даже нравилось, когда ее «использовали», если она отдавала себе в этом отчет. Разумеется, Дункан «претендовал» на ее время и внимание. Но не пугал ее тем, что собирался дать нечто непонятное взамен. Его абсолютная сосредоточенность на самом себе действовала на нее в каком-то смысле ободряюще. Поэтому, когда он бормотал, прижавшись губами к ее щеке: «А знаешь, ты мне даже не особенно-то и нравишься!» – ее это не смущало, потому что ей не надо было отвечать. Но когда Питер, заняв примерно такую же позу, шептал: «Я люблю тебя!» – и ждал ее отклика, ей приходилось выдавливать из себя ответные слова.

Мэриен казалось, что и она использовала Дункана, хотя не вполне понимала свои мотивы, как и многие другие свои мотивы в последнее время. Все эти долгие недели, что она жила так, будто плыла по течению (и было так странно сознавать, что она вообще продолжала двигаться: ей предстояло поехать домой через пару недель, сразу после вечеринки, которую устраивал Питер, а еще через две недели – или три? – после этого она выйдет замуж), были, говоря по-простому, периодом ожидания, превозмогания времени без каких-либо событий и предвкушения некоего события в будущем, предопределенного неким событием в прошлом; но в то же время, когда она проводила время с Дунканом, ее засасывало в воронку момента: у них фактически не было никакого прошлого и уж точно никакого будущего.

Мэриен раздражало, что Дункана совершенно не интересовала ее предстоящая свадьба. Он выслушивал все, что она хотела ему про это рассказать, криво усмехался, когда она говорила, что выйти замуж – хорошая идея, а потом пожимал плечами и равнодушно сообщал, что ему как раз идея кажется ужасной, но она прекрасно справляется, и это в любом случае ее трудности. Потом он мягко переводил разговор на более сложную и всегда интересующую его тему – на самого себя. Его, похоже, вовсе не волновало, что будет с ней после того, как она выпадет из рамок его вечного настоящего: единственное сделанное им замечание по поводу перемен в его жизни после ее свадьбы свелось к тому, что ему придется где-то найти ей замену. И подобное отсутствие интереса с его стороны действовало на нее успокаивающе, хотя ей даже не хотелось задумываться почему.