Лакомый кусочек

– А что тебе было нужно от меня, а? – проворковала Эйнсли. – Во всяком случае, я получила то, что хотела. Остальное получил ты. И можешь быть спокоен, я не собираюсь угрожать тебе иском об отцовстве!

Лен вскочил и нервно мерял шагами комнату, старясь держаться от Эйнсли подальше.

– Спокоен. Ха! Нет уж, ты меня втянула. Ты втянула меня психологически. Теперь мне придется считать себя отцом, это же неподобающе, и все из-за тебя! – Он задохнулся: это была новая для него мысль. – Ты соблазнила меня! – Он махнул пивной бутылкой в ее сторону. – Теперь я буду мысленно связан по рукам и ногам «рождением». «Фертильностью». «Беременностью». Ты хоть понимаешь, во что это меня превратит? Это же мерзко, эта слизь…

– Не будь идиотом… – сказала Эйнсли. – Это все совершенно естественно и прекрасно. Отношения между матерью и еще не рожденным ребенком – самая желанная и самая тесная связь в мире. – Она остановилась в дверях и посмотрела в окно. – Чудесная, взаимно сбалансированная…

– Тошнотворно! – перебил Лен.

Эйнсли злобно вскинулась.

– Ты демонстрируешь классические симптомы зависти к материнскому чреву. А сам-то ты, черт побери, откуда взялся? Ты же не с Марса сюда попал, знаешь ли, и может быть, для тебя это новость, но твоя мать не нашла тебя в капусте на огороде. Ты лежал, скрючившись, в ее матке девять месяцев, как и все прочие, и…

У Лена перекосилось лицо.

– Заткнись! Не напоминай мне! Я не могу это слышать, меня сейчас вырвет! И не подходи! – взвизгнул он, когда Эйнсли шагнула к нему. – Ты нечистая!

Мэриен решила, что у него истерика. Он присел на подлокотник диванчика и закрыл лицо руками.

– Она меня заставила, – бормотал он. – Моя собственная мать. Мы ели вареные яйца на завтрак, я очистил свое и засунул в него ложку, и я клянусь, внутри был крошечный цыпленок, он еще не родился, и я не хотел его трогать, но она не видела, не видела, что там, и сказала мне: «Не глупи! По-моему, это самое обычное яйцо», но оно не было обычным, не было, и она заставила меня его съесть. А я точно знаю, что там был и клювик, и коготки, и все прочее… – Его всего трясло. – Ужасно, ужасно, я не могу… – стонал он, и его плечи начали конвульсивно вздрагивать.

Мэриен от смущения покраснела, но Эйнсли озабоченно закудахтала и бросилась к диванчику. Она села рядом с Леном и, обхватив его за плечи, потянула вниз, так что он бессильно прилег у нее на коленях, уперев голову ей в плечо.

– Тихо, тихо, – по-матерински утешала она его. Ее волосы упали им на лица, точно вуаль или, подумала Мэриен, как паутина. Эйнсли слегка покачивалась на диванчике. – Тихо, тихо. Это будет не цыпленочек, а милый ребеночек. Милый ребенок.

Мэриен ушла на кухню. Она была вне себя от возмущения: оба вели себя как малые дети. «Душа Эйнсли уже покрылась жиром, – подумала она, – гормоны творят чудеса». А скоро она превратится в сердобольную толстуху. И Лен тоже внезапно выплеснул нечто скрытое, нечто, чего она раньше никогда не видела. Он вел себя как белый червяк, вырытый из подземной норы на дневной свет. И, ослепленный, он начал бешено извиваться. Но ее удивило, что понадобилось так мало усилий, чтобы низвести его до такого жалкого состояния. Его панцирь оказался не таким уж толстым и огрубевшим, как ей представлялось. Это было очень похоже на детский фокус: сжимаешь концы яйца ладонями, а оно не трескается – надо так его сбалансировать, чтобы оказывать давление на самого себя. Но стоит слегка сдвинуть яйцо и снова нажать, как оно сразу же трескается и вытекает тебе на обувь.

И вот теперь, когда хрупкий баланс прочности Лена был нарушен, он треснул, как то самое яйцо. Ей было любопытно, как ему так долго удавалось избегать этой болезненной темы, убеждая себя в том, будто его хваленые сексуальные похождения уж точно никак не связаны с деторождением. И как бы он поступил, если бы ситуация оказалась ровно такой, какой он себе представил: если бы Эйнсли забеременела от него по чистой случайности? Смог бы он отделаться, мотивируя это своей неподсудностью в отсутствие намерения нанести вред, смог бы избавиться таким образом от вины и выйти сухим из воды?

Эйнсли не могла предвидеть его реакцию. Но приняв свое решение, она несла ответственность за случившееся. И как она теперь с ним поступит? Что ей придется сделать?

«Ну, – подумала Мэриен, – это их трудности, пусть они их и решают. Меня это не касается». Она вошла к себе в спальню и закрыла за собой дверь.

Но на следующе утро, когда она сняла скорлупу со сваренного всмятку яйца и увидела яркий желток, вперивший в нее серьезный укоризненный взгляд, у нее невольно сжался рот, точно испуганная морская анемона. Он же живой, сообщили ей глотательные мышцы и инстинктивно сократились. Она отставила яйцо в сторону. Ее сознание уже свыклось с процедурой отказа. Со вздохом она смирилась – и вычеркнула из своего мысленного списка еще один продукт.





19




– Вот эти с джемом, эти с лососиной, тут с арахисовым маслом и медом, а вот с яичным салатом, – перечисляла миссис Грот, ставя блюдо сэндвичей прямо перед носом у Мэриен, – не потому, что она была грубой, а потому что Мэриен сидела на диванчике, а миссис Грот стояла, и сочетание негнущегося позвоночника, тугого корсета и развитой от длительного сидения за письменным столом мускулатуры удерживало туловище миссис Грот в вертикальном положении, не позволяя ей сгибаться слишком низко.

Мэриен отодвинулась от стола и устроилась поудобнее на мягких ситцевых подушках.

– О, желе, спасибо! – сказала она, и взяла с блюда желатиновый куличик.

В офисе справляли Рождество, и праздник устроили в столовой для сотрудников, где всем было, как выразилась миссис Гандридж, «уютненько». Правда, ощущение уюта, разлитое в этом довольно тесном помещении, скрадывалось благодаря ощутимой толике скрытого недовольства, испытываемого присутствующими. Рождество в этом году выпало на среду, а значит, всем придется вернуться на работу в пятницу: всего одного дня не хватило, чтобы насладиться чудесными длинными выходными. И исключительно от осознания этого факта, не сомневалась Мэриен, очки миссис Грот весело поблескивали, а сама она преисполнилась преувеличенного оживления, помогавшего ей выдержать столь необычную в стенах этой компании раздачу сэндвичей и салатов. «Это все потому, что она хочет тщательнее изучить наши офисные страдания», – подумала Мэриен, глядя, как негнущаяся фигура миссис Грот движется по комнате.

Корпоративный праздник, по большому счету, свелся к совместному чревоугодию и обсуждению текущих проблем и сделок. Еду сегодня принесли сами офисные дамы: все договорились принести из дома что-то свое. Даже Мэриен вынуждена была пообещать сделать шоколадные кексы, которые на самом деле она купила в кондитерской лавке и переложила в свой пакет. В последнее время у нее душа не лежала к готовке. Всю еду выложили на стол в углу столовой – еды было куда больше, чем они могли осилить: салаты и сэндвичи, кексы и десерты, печенье и торты. И раз все что-то принесли, всем и пришлось съесть всего понемногу, чтобы никого не обидеть. Время от времени кто-то из сотрудниц вскрикивал: «О, Дороти, я не могу не попробовать твой апельсиново-ананасовый пирог!» или «Лина, твой фруктовый бисквит выглядит очень аппетитно!» – и мчался со своей картонной тарелкой к столу с угощением. Мэриен догадалась, что праздники здесь не всегда проходили так. Старожилы вспоминали о временах, уже ставших легендарными, когда офисные корпоративы устраивались на широкую ногу для всех сотрудников компании – но в те времена и сама компания была куда меньше. В те далекие дни, уклончиво сообщала миссис Боге́, к ним спускались мужчины сверху, и на стол даже выставлялось спиртное. Но со временем офис разросся, и наступил момент, когда уже никто не знал всех сотрудников, и корпоративные вечеринки начали выходить за рамки приличий. К молоденьким офисным девушкам из отдела копирования приставали заблудшие с верхнего этажа старшие менеджеры, и неловкие разоблачения похотливых посягательств и проявления взаимной враждебности настолько обрыдли возрастным дамам, что они даже устраивали истерики. И вот в интересах поддержания высокого морального духа в компании разные отделы стали проводить собственные праздники, и миссис Гандридж днем высказала мнение, что будет куда уютнее, если сегодня вечером соберется одно только женское общество, и ее слова были встречены вязким ропотом одобрения.

Мэриен сидела зажатая с двух сторон офисными девственницами, а третья уселась на подлокотник диванчика. В таких ситуациях все трое держались вместе из чувства самосохранения: у них не было ни детей, чьи фотографии они могли бы сравнивать, ни семейных очагов, так что они не могли обсуждать меблировку, ни даже мужей, на чьи эксцентричные замашки или дурные привычки можно было бы пожаловаться друг другу. Они обожали обсуждать других, хотя Эмми для поддержания разговора иногда делилась с подругами рассказами о своих болезнях. Мэриен прекрасно знала, что ее статус считался в этой троице сомнительным: им было известно, что ей рукой подать до замужества, поэтому они не относились к ней как к по-настоящему одинокой девушке, ведь она больше не могла принимать близко к сердцу их проблемы, но, даже невзирая на некоторую холодность их отношения к ней, она предпочитала находиться в их компании, нежели в какой-то другой. В столовой все как будто замерло. За исключением тех, кто передавал друг другу тарелки с едой, дамы в основном сидели группками в разных частях помещения, то и дело меняясь местами, освобождая и занимая стулья. Одна только миссис Боге́ постоянно циркулировала по комнате, раздавая направо и налево то милые улыбки, то знаки внимания или печенье. Это был ее долг.

Она усиленно его исполняла, потому что в середине дня случилось непредвиденное. Сегодня утром должен был стартовать общегородской опрос о новом растворимом томатном супе, запланированный еще на октябрь, но с тех пор постоянно откладывавшийся и доводившийся до ума. Рекордное число интервьюеров – практически все имеющиеся в наличии у компании – должно было десантироваться к дверям чуть ли не всех домов в городе и появиться перед ничего не подозревающими домохозяйками с картонными лоточками на шее, как девчонки, раздающие бесплатные сигареты в рамках промокампании (Мэриен в разговоре с Люси пошутила, что их лучше было бы обрядить в перья и чулки-сеточки), только на лоточках у них должны были стоять два картонных стаканчика: один с натуральным томатным соком, другой – с порошковым томатным супом, а рядом – кувшинчик с водой. Домохозяйка должна была сперва отпить сок, потом интервьюер у нее на глазах смешивал порошковый томатный суп с водой и давал продегустировать, и респондентка должна была изумиться быстроте приготовления супа и натуральности его вкуса: «Добавь воды, размешай – и суп готов!» – гласил предварительный вариант рекламного слогана. Но если бы этот опрос провели в октябре, все могло бы получиться лучше некуда.

К несчастью, снег, который и без того уже лежал пять необычно пасмурных дней, в десять утра сегодня повалил снова – и не порхающими белыми хлопьями, не короткими снежными зарядами, а буквально стеной. Миссис Боге́ пыталась вымолить у начальства согласие опять отложить опрос, но тщетно.

– Мы же работаем с людьми, а не с машинами! – заявила она в телефонную трубку достаточно громко, так что ее голос был слышен во всем отделе даже из-за закрытой двери ее застекленной кабинки. – В такую метель просто невозможно выйти на улицу!

Но сроки поджимали, а опрос уже и так несколько раз переносили, и откладывать его было никак нельзя, к тому же сейчас отсрочка даже на один день будет равноценна трехдневному простою – а все из-за неудобного Рождества. И вот весь выводок миссис Боге́ жалобно кудахча, побрел сквозь густой снегопад.

Все утро офис напоминал базу поисково-спасательной операции в зоне бедствия. Телефоны разрывались от звонков несчастных интервьюеров. Их автомобили, не заправленные антифризом и не оснащенные зимними шинами, глохли и застревали в снежных заносах, замерзшие дверцы прищемляли пальцы, а крышки багажников падали на головы. Картонные стаканчики сметались с лоточков порывами морозного ветра и катились по дорожкам и лужайкам, расплескивая кроваво-красное содержимое по снегу и на интервьюеров, а если интервьюеры уже успевали позвонить в дверь, то и на домохозяек, вышедших за порог. У одной интервьюерши лоток сорвался с шеи и взмыл ввысь, точно бумажный змей; другая пыталась укрыть свой лоток от ветра под пальто, но оба стаканчика опрокинулись и вымочили ее всю до нитки. А после одиннадцати утра в офисе появились и сами интервьюеры, всклокоченные, вымазанные красными потеками, чтобы – в зависимости от темперамента – отказаться от задания, объяснить свою неудачу или удостовериться в собственной значимости как эффективного научного инструмента анализа общественного мнения; а миссис Боге́ вдобавок приходилось принимать на себя взрывы гнева обитателей корпоративного олимпа, не признававших никаких снежных бурь помимо учиненных по их воле. Следы недавних разбирательств все еще виднелись на ее лице, когда она лавировала между жующими сотрудницами. Притворяясь разгневанной или расстроенной, она на самом деле сохраняла благодушие, но сейчас, излучая благодушие, она напомнила Мэриен надменную даму в широкополой шляпе, которая выступает с благодарственной речью перед членами женского клуба, а сама чувствует, как по ее ноге ползет сороконожка.

Мэриен перестала прислушиваться сразу к нескольким разговорам и позволила звукам голосов, наполняющих помещение, слиться в бессмысленную мешанину слогов. Она доела сэндвич с джемом и отправилась за куском торта. Вид снеди на столе возбудил у нее чувство голода: все эти горы еды, эти меренги, и сахарная глазурь, и шоколадный крем, и все эти вредные сочетания жира и сахара, это изобилие сытных лоснящихся яств… Когда она вернулась с куском бисквита, Люси, только что беседовавшая с Эмми, уже болтала с Милли, поэтому стоило Мэриен снова сесть на свое место, как ей пришлось волей-неволей слушать их беседу.

– …естественно, они понятия не имеют, что с этим делать, – говорила Люси. – Не станешь же ты просить кого-то: «А будь добр, прими ванну!» То есть это не слишком вежливо.

– И в Лондоне так грязно, – сочувственно произнесла Милли. – Вечером встречаешь мужчин, а у них белые воротнички черные от грязи, буквально черные. Там везде сажа.

– Да, это уже давно так, и становится все хуже и хуже, и зашло так далеко, что им стыдно даже просто попросить друзей…


– Это вы о ком? – спросила Мэриен.

– Об одной девчонке, которая жила у моих знакомых в Англии, она вообще перестала мыться. А так нормальная девчонка, вот только не мылась, даже волосы не мыла, и не меняла одежду и вообще, и так продолжалось очень-очень долго, но они не хотели ей делать замечаний, потому что в остальном она была совершенно нормальная, но скорее всего она просто была больная на всю голову.

Эмми сразу же повернула к ним свое остроклювое узкое лицо, и для нее рассказ пришлось повторить с самого начала.

– И что было потом? – спросила Милли, слизывая с кончиков пальцев шоколадный крем.

– Ну, – начала Люси, лениво куснув пирожное, – потом стало совсем ужасно. В смысле, она носила одну и ту же одежду, вообще не снимая. И так месяца три или четыре.

Эти слова были встречены изумленными возгласами: «Не может быть!» – и тогда она поправилась:

– Ну, может, два. И они уже решили потребовать: либо пусть примет ванну, либо пускай съезжает. А вы бы не потребовали? И вот она как-то вернулась, сняла с себя эту одежду и всю сожгла, потом приняла ванну, помылась, и с тех пор стала совершенно нормальной. Вот так просто.

– Хм, да она чокнутая, – разочарованно протянула Эмми.

Она ожидала услышать, что та девушка перенесла тяжелую болезнь или даже операцию.

– И конечно, они там все ужасно грязные! – изрекла Милли тоном повидавшей всякое на своем веку женщины.

– Но ведь сама она была отсюда! – воскликнула Люси. – То есть она получила нормальное воспитание, выросла в хорошей семье и все такое; это же не то что бы у них в доме не было ванны, ее родители всегда были очень чистоплотными!

– Может, с ней произошло то, через что мы все проходим, – философски заметила Милли. – Может, она просто была незрелая, и, оказавшись вдали от дома, одна, она…

– А я думаю, она была больная на всю голову, – не согласилась Люси.

Она выковыривала изюминки из рождественского кекса, чтобы потом их съесть.

Мэриен привлекло слово «незрелая», и она стала размышлять над ним, мысленно поворачивая его разными гранями, как найденный на берегу необычный камешек. Это слово ассоциировалось у нее с недозрелым зернышком кукурузы и вообще с овощами или фруктами. Ты сначала зеленая, а потом созреваешь, становишься зрелой. Зрелую фигуру отличает особое облачение. Другими словами, слой жира.

Она осмотрелась по сторонам, оглядев присутствующих женщин с открывающимися и закрывающимися ртами, которые говорили или жевали. Эти женщины, сидя группками на рождественском корпоративе, утратили внешний лоск официальности, в обычное время отделявший их от анонимной армии домохозяек, чье сознание они пытались изучать. Они и сами могли быть в домашних халатах и бигуди. Но так уж случилось, что они были облачены в одеяние зрелых фигур. Все они были зрелыми, а кое-кто из них и переспелыми, а кто-то уже начал скукоживаться. Они казались ей бутонами на высоких стеблях, прикрепленных к незримым ветвям, в разной степени расцвета и увядания. И в этом смысле сидящая рядом с ней худенькая стройная Люси пребывала еще в ранней стадии развития – как зеленая почка или цветок, формирующийся под золотистой чашечкой волос…

Она осматривала окружающие ее женские тела с любопытством, критически, так, будто никогда их до этого не видела. Отчасти так оно и было, они всегда находились у нее перед глазами в офисе, как телефонные аппараты, стулья и пишущие машинки: предметы, которые она воспринимала как очертания и поверхности – не более. Но теперь она обратила внимание на жировой валик, образованный на спине у миссис Гандридж краем корсета, на окорокоподобную ляжку под платьем и жировые складки вокруг шеи, и на ее мясистые щеки, и сетку варикозных вен на пухлой икре, и еще она заметила, как трясутся ее желеобразные брыли, когда она жует, и что ее толстый свитер сидит на ее покатых плечах, точно вязаная грелка на заварном чайнике; под стать ей были и другие фигуры с похожей архитектурой, но с иными пропорциями и степенью рыхлости холмистых причесок и волнообразными контурами грудей, талий и бедер, чья подвижность и гибкость была укрощена – внутри скелетом, а снаружи панцирем одежды и косметики. Какие же необычные существа! И как нескончаемо у них перетекает то, что находится снаружи, внутрь и обратно, как они вбирают в себя предметы и исторгают их из себя, шевеля челюстями, будь то слова или картофельные чипсы, отрыжка, жир, волосы, младенцы, молоко, экскременты, печенье, рвота, кофе, томатный сок, кровь, чай, пот, алкоголь, слезы и мусор…

На мгновение ей почудилось, что все они, их души и даже их тела, накрыли ее с головой, точно волна морского прибоя. Наступит время, и она станет – да нет, уже стала такой же; она стала одной из них, ее тело все то же, ее собственное, но смешалось с массой других тел, которые наполнили помещение с расставленными повсюду цветами удушливо приторным органическим ароматом; и она почувствовала, что задыхается в густом Саргассовом море женских особей. Она набрала полную грудь воздуха и постаралась мысленно вползти обратно внутрь своего «я» – так чуткое морское существо поспешно отдергивает щупальца; ей захотелось оказаться возле чего-то твердого, надежного, возле мужчины: ей захотелось, чтобы здесь был Питер, а она бы протянула к нему руку и крепко схватила, чтобы не быть всосанной в водоворот. У Люси на запястье был золотой браслетик. Мэриен пристально, сосредоточенно глядела на него, словно пыталась вползти в этот золотой обруч и туго затянуть на себе, чтобы воздвигнуть непробиваемую преграду между собой и бесформенной желеобразной массой тел.

Она отметила про себя, как тихо стало вокруг. Кудахтанье прекратилось. Она подняла голову: миссис Боге́ стояла в дальнем конце помещения у стола с вздернутой рукой.

– Сегодня, когда мы все здесь собрались в неофициальной обстановке, – начала она со сладкой улыбкой, – я хочу воспользоваться случаем и сделать приятное объявление. Мне тут недавно напела птичка, что одна из наших девушек собирается выйти замуж. Я уверена, мы все хотим пожелать Мэриен Макэлпин большого счастья в новой жизни!

Раздались удивленные ахи и восторженные охи, а потом все как по команде вскочили и набросились на Мэриен, утопив ее в поздравлениях, засыпав вопросами вперемешку с шоколадными крошками, ароматной пудрой и радостными поцелуями. Мэриен пришлось встать, и она тут же оказалась прижатой к обширной груди миссис Гандридж. Она еле отлепилась от нее и, вжавшись в стену, запунцовела – но больше от гнева, нежели от смущения. Кто-то проболтался, кто-то на нее настучал. Должно быть, это мерзавка Милли.

Она повторяла: «Спасибо», «сентябрь» и «март» – единственные три слова, уместные для ответа на кучу вопросов, которыми ее забросали. «Чудесно!» и «Замечательно!» кричал хор голосов. Троица офисных девственниц стояла в стороне, жалобно улыбаясь. Миссис Боге́ тоже воздержалась от поздравлений. Судя по интонации, с какой она произнесла это сообщение, и исходя из того факта, что она сделала это публичное объявление без предупреждения или предварительной консультации с невестой, она ясно дала понять Мэриен, что та должна вскоре уйти с работы, хочет она того или нет. Мэриен было известно, и из циркулировавших по офису сплетен, и после того, как молоденькую машинистку уволили почти сразу после зачисления в штат, что миссис Боге́ предпочитала, чтобы ее сотрудницы были либо незамужними, либо зрелыми ветераншами офисного труда, от кого давно уже не следовало ожидать внезапных беременностей. А новобрачные, как кто-то подслушал ее размышления, отличаются ненадежностью.

Миссис Грот из бухгалтерии тоже держалась особняком, и улыбка на ее губах казалась приклеенной и ядовитой. «Готова поспорить, что ее праздничное настроение вконец испорчено, – подумала Мэриен, – ведь на моем пенсионном плане можно теперь поставить крест».

Выйти из здания на холодный воздух было все равно что распахнуть окно в жаркой душной комнате. Ветер утих, почти стемнело, но ярко освещенные витрины магазинов и рождественские уличные украшения, все эти звезды, сосульки и снежинки, заставляли тихий падающий снег искриться подобно гигантскому искусственно подсвеченному водопаду. Под ногами снега было куда меньше, чем она ожидала. Многочисленные пешеходы превратили снежный покров на тротуаре в бурое месиво. Снежная буря началась уже после того, как Мэриен вышла из дому, оказавшись в итоге без резиновых сапог. Когда она дошла до станции подземки, ее ноги были насквозь мокрые.

Но несмотря на промокшую обувь, она решила не доезжать одну станцию. После офисного корпоратива она пока еще была не готова оказаться в квартире. Эйнсли наверняка припрется в гостиную и займется своим бесконечным вязанием; и еще надо поставить настольную рождественскую елочку с лазурно-серебристой пластиковой хвоей. И надо завернуть подарки, которые лежат у нее на кровати, и собрать чемодан: на следующее утро, очень рано, ей предстоит отправиться на автобусе в родной город на два дня – погостить у матери и повидаться с родственниками. Когда она о них вспоминала, а было это нечасто, ей казалось, что родные стали ей как чужие. И этот городок, и его обитатели ждали ее где-то далеко, за линией горизонта, застывшие, как серые изваяния, как побитые непогодой каменные руины исчезнувшей цивилизации. Она купила для них подарки на прошлой неделе, пробираясь сквозь толпы суетящихся и перекрикивающихся у прилавков покупателей, но у нее уже прошло ощущение, что она что-то кому-то должна. Она даже уже не хотела и от них что-то получать и благодарить за совершенно не нужные ей вещи, которыми никогда не будет пользоваться, и было бесполезно уговаривать себя, как она делала всю жизнь, что главное – не сам подарок, а отношение дарящего к тебе. А самое ужасное были эти бумажные карточки со словом «Любовь». Та любовь, с которой вручались эти подарки, была ей совершенно не нужна и не доставляла никакой радости. Это была дань традиции, и эти уныло вычурные открытки хранились по какой-то непонятной ностальгической причине, как фотография давно умершего человека.

Она шагала в западном направлении куда глаза глядят, вдоль улицы, где один за другим тянулись магазинчики с элегантными манекенами в застекленных клетках витрин. Она миновала последнюю освещенную витрину и вступила в область тьмы. А дойдя до угла, поняла, что направляется прямиком в тот самый парк. Она пересекла улицу, свернула на юг и пошла параллельно потоку машин. Слева у нее остался музей, и яркие оранжевые прожекторы, которые в последнее время все чаще использовались для вечерней подсветки городских зданий, подчеркивали выпуклости украшающих его фриз каменных скульптур.

Была проблема с подарком для Питера. Она еще не придумала, что ему купить на Рождество. Одежда исключалась: он любил выбирать ее себе сам. А что еще? Что-нибудь для квартиры, какой-нибудь полезный аксессуар, но это все равно что сделать подарок самой себе. Наконец она остановила свой выбор на прекрасно изданном справочнике о фотоаппаратах. Она в этом ничего не понимала, но поверила на слово продавцу и понадеялась, что у Питера такой книги еще нет. Хорошо, что у него есть хобби. С хобби, говорят, меньше вероятность заработать сердечную недостаточность после выхода на пенсию.

Она шла под раскидистыми ветвями деревьев, выросших за оградой уединенных уголков университета. Тротуар здесь был менее исхоженным, снеговой покров глубже: иногда она проваливалась по самые щиколотки. Ступни занемели от холода, и задумавшись, куда и зачем она идет, Мэриен снова пересекла улицу и оказалась в парке.

Он был похож на огромный тускло освещенный остров посреди ночной тьмы. Поток машин огибал его, двигаясь против часовой стрелки, на дальней границе острова раскинулись университетские здания, которые, как ей казалось еще полгода назад, были ей хорошо знакомы, но теперь от них сквозь холодный воздух исходила смутно осязаемая враждебность – но враждебность сквозила от нее самой: эти здания почему-то вызывали в ней легкую зависть. Она бы не возражала, если бы они вообще исчезли после того, как она покинула университет, но они никуда не делись, а продолжали, как всегда, стоять, столь же безразличные к ее теперешнему отсутствию, как и к ее тогдашнему присутствию. Так ей казалось.

Она углубилась в парк, ступая по мягкому глубокому снегу. Там и сям снежный покров пересекали пунктирные линии шагов, местами уже заметенные снегом, но в основном выпавший снег лежал нетронутым, и стволы голых деревьев торчали из снежного покрова, словно он был полутораметровой глубины, и деревья были вставлены в него как свечки в сахарную глазурь торта. Черные свечки.

Мэриен подошла к круглому бетонному прудику, посреди которого летом бил фонтан, но сейчас воды в нем не было, и он постепенно заметался снегом. Она остановилась и вслушалась в далекие звуки города, которые, казалось, водили вокруг нее хоровод. На душе у нее было легко и покойно. «Смотри, – предупредила она себя, – как бы тоже не перестать мыться!» Во время офисного праздника она почувствовала, что подступила к опасной грани, а теперь ее реакция показалась ей глупой. В конце концов, это всего лишь офисное мероприятие. Есть вещи, которые просто надо пережить, вот и все: поступки, люди, необходимые события. А потом все будет хорошо. Она уже была почти готова вернуться домой и начать заворачивать подарки, она даже так проголодалась, что смогла бы слопать полкоровы с расчерченными отрубами. Но ей хотелось постоять еще хотя бы минутку под тихим снегопадом на этом острове, посреди умиротворяющего безмолвия.

– Привет! – раздался голос за спиной.

Мэриен чуть вздрогнула от неожиданности и обернулась. На краю скамейки сидел человек, скрытый в тени каких-то хвойных деревьев. Она двинулась к нему.

Это был Дункан, он сидел, ссутулившись, с тлеющей сигаретой в пальцах. Он, видимо, сидел тут довольно давно. Снег запорошил ему волосы и плечи. Его рука, когда она, сняв перчатку, дотронулась до нее, была холодная и влажная.

Она села рядом на заснеженную скамейку. Он отбросил сигарету и повернулся к ней, а она расстегнула пуговицы его пальто и прижалась к его груди, от которой пахло влажной тканью и застарелым табачным дымом. Он сцепил руки за ее спиной.

На нем был мохнатый свитер. Она гладила его свитер, который на ощупь напоминал пушистую звериную шкурку. Под свитером она нащупала его худое тело, костистое, как у исхудавшего животного в голодную пору. Он сунул мокрое лицо ей под шарф, потом уткнулся ей в волосы, потерся о меховой воротник пальто и о ее голую шею.

Они сидели неподвижно. И город, и время за пределами белого круга парка почти исчезли. Мэриен чувствовала, что ее тело постепенно немеет, а озябшие ступни даже болеть перестали. Она глубже зарывалась в пушистый свитер: снег падал не переставая. А у нее не было сил встать…