Лакомый кусочек

Теперь меня трясло от страха, холода и ярости.

– Сначала ты затаскиваешь меня к себе в машину, – верещала я, – бросаешь на меня испепеляющие взгляды, потому что тебя терзает чувство вины, и, наконец, ты пытаешься меня убить!

Питер все еще хохотал. Его волосы были мокрые, даже на несколько секунд оказавшись под дождем, и прилипли к голове, а струйки воды стекали по лицу.

– Утром они проснутся и увидят, что в ландшафте их сада что-то изменилось, – усмехаясь, произнес он.

– Тебя, похоже, жутко забавляет возможность умышленно нанести урон чужой недвижимости, – заметила я саркастически.

– Не будь брюзгой! – весело парировал Питер.

Он явно наслаждался тем, что счел дерзким проявлением мужской удали. А меня раздражало то, что он приписывает самому себе результат работы задних колес своей машины.

– Питер, ты можешь хоть на минуту стать серьезным? Ты же ведешь себя как ребенок-переросток.

Но он предпочел проигнорировать мои слова.

Машина рывком затормозила.

– Приехали, – сообщил он.

Я взялась за дверную ручку, намереваясь, как мне думалось, высказать последнее неопровержимое замечание и броситься к дому, но он положил ладонь мне на локоть.

– Лучше подожди, пока не утихнет.

Он выключил зажигание, и мерно шуршащие дворники замерли на стекле. Мы молча сидели, вслушиваясь в шумы грозы. Ее эпицентр находился прямо над нашими головами: слепящие молнии то и дело разрывали черные тучи, и следом за ветвистыми вспышками почти сразу же тотчас оглушительно трещал гром, как будто сотни деревьев в огромном лесу с треском расщеплялись и гулко падали. А в коротких промежутках мы слышали в немой тьме, как дождь барабанит по машине, и тонкие ручейки струились по закрытым стеклам.

– Хорошо, что я не позволил тебе одной добираться до дому, – произнес Питер тоном человека, который принял твердое и единственно верное решение. Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться.

А когда салон машины осветился дрожащим всполохом молний, я повернулась к нему и увидела, что он смотрит на меня: на его лице лежали странные тени, а глаза сверкали, точно у зверька на дороге, которого вдруг осветили автомобильные фары. Его взгляд был внимательный и слегка угрожающий. Он склонился ко мне и проговорил:

– На тебе какой-то пух. Сиди не двигайся.

Его пальцы погрузились мне в волосы: он стал неловко, но бережно вытаскивать застрявшие в волосах клочья пыли.

Я вдруг обмякла, словно намокшая салфетка. Уткнулась лбом в его лоб и закрыла глаза. У него была холодная и мокрая кожа, в его дыхании ощущался коньячный запах.

– Открой глаза, – сказал Питер.

Я открыла. Мы все еще сидели, прижавшись лбами друг к другу, и в следующее мгновение, когда вокруг все опять ярко осветилось, мне почудилось, что я заглядываю в множество глаз.

– У нас восемь глаз, – тихо произнесла я.

Мы рассмеялись, он притянул меня к себе и поцеловал. Я обхватила руками его спину. Так мы некоторое время умиротворенно сидели, а вокруг бушевала гроза. Я ощущала лишь невероятную усталость и дрожала от холода.

– Сама не пойму, что на меня нашло сегодня, – прошептала я.

Он гладил меня по волосам – прощая, понимая, и как всегда, у него это получалось немного снисходительно.

– Мэриен. – Я почувствовала, как он сглотнул. Но не могла точно сказать: это его тело содрогнулось или мое; он крепче сжал меня в объятиях. – Как думаешь, мы сможем… как думаешь, а если нам пожениться?

Я отшатнулась от него.

Исполинский голубоватый электрический разряд грохнул совсем рядом, осветив салон машины. И когда мы взглянули друг на друга в этой короткой световой вспышке, я увидела себя, крохотную, овальную, отраженную в его глазах.





10




Когда я проснулась в воскресенье утром – скорее уже днем, – в голове у меня было пусто, словно кто-то ложечкой выскреб внутренности моего черепа, как манго, оставив для размышлений одну кожуру. Я недоуменно оглядела комнату, едва узнавая ее, хотя прожила в ней несколько месяцев. Моя одежда валялась на полу или висела на спинке стула мятыми лоскутами, словно изодранное взрывом одеяние огородного пугала, а во рту было сухо, как будто мне туда затолкали рулон ваты. Я поднялась с кровати и, пошатываясь, поплелась на кухню.

В распахнутое кухонное окно с улицы било солнце и задували порывы свежего воздуха. Там уже находилась Эйнсли. Сидя на стуле с высоко поднятыми коленками, в которые она уперлась подбородком, и чуть подавшись вперед, она внимательно разглядывала что-то расплескавшееся перед ней на столе. Ее волосы рассыпались по плечам. Со спины она казалась сидящей на утесе русалкой – русалкой в заношенном зеленом махровом халате. На столе валялись остатки ее завтрака – корявая морская звезда банановой кожуры, похожие на обломки ракушек кусочки яичной скорлупы, коричневые крошки от тоста – точно выброшенные на берег прибоем веточки. Я подошла к холодильнику и достала коробку томатного сока.

– Привет! – обратилась я к спине Эйнсли.

«Интересно, – думала я, – меня не стошнит от вида яйца?»

Она обернулась.


– Так!

– Ты нормально добралась? Ну и гроза была вчера! – Я налила себе в высокий стакан томатного сока и залпом выпила.

– Ну да, – отозвалась она. – Я уговорила его вызвать мне такси. Я успела домой как раз до начала грозы, выкурила сигарету, выпила двойного скотча и залегла спать. Господи, я была совершенно без сил. Когда вот так сидишь весь вечер, не шевелясь и не проронив ни слова, это выматывает хуже некуда. А когда ты слиняла, я не знала, как унести ноги. Это было все равно что спасаться от гигантского кальмара, но я смогла – а все потому, что притворилась перепуганной дурой. На этой стадии очень важно так вести себя, понятно?

Я заглянула во все еще горячую кастрюлю на конфорке.

– Тебе больше не нужна вода для яиц? – Я включила конфорку.

– А что с тобой? Я волновалась. Решила, что ты и впрямь напилась или еще что. Ты только не обижайся, но вчера ты вела себя как последняя идиотка.

– Мы помолвлены, – сообщила я с неохотой.

Ясное дело, что она этого не одобрит. Я осторожно опустила в кипяток яйцо, и оно тотчас треснуло. Вынутое из холодильника, яйцо было еще слишком холодное.

Эйнсли вздернула свои тонюсенькие бровки. Но вроде бы мои слова не сильно ее удивили.

– На твоем месте я бы вышла замуж в Штатах – там легче получить развод в случае острой необходимости. Я хочу сказать, ты же его не слишком хорошо знаешь, так? Но, по крайней мере, – продолжала она чуть оживленнее, – скоро Питер будет зарабатывать кучу денег, и ты, когда родишь, сможешь жить отдельно от него, даже если не получишь развода. Но, надеюсь, вы же не завтра поженитесь? По-моему, ты не понимаешь, что делаешь!

– Подсознательно, – возразила я, – мне, возможно, уже довольно давно хотелось выйти за Питера.

Мои слова заставили ее умолкнуть. Словно она узрела божество.

Я принялась рассматривать яйцо в кипящей воде: сквозь трещину оно выпустило желеобразное белое облако и стало похоже на раскрывшуюся устрицу. «Наверное, сварилось», – подумала я и ложкой выудила из кипятка. Я включила кофеварку и расчистила себе местечко на клеенке. Усевшись за стол, я смогла наконец увидеть, что так пристально рассматривала Эйнсли. Она сняла со стены календарь – на нем была изображена девчушка в старомодном капоре: она сидела на качелях, с корзинкой вишен в руках, а внизу у ее ног бегал белый щенок – я каждый год получаю такие календари от троюродного брата, который владеет станцией техобслуживания у нас в городке, – и, разложив его на столе, делала загадочные пометки карандашом.

– Что ты делаешь? – спросила я, разбила яйцо о край тарелки и сунула внутрь большой палец. Еще не сварилось. Я вылила содержимое яйца в тарелку и размешала.

– Разрабатываю стратегию, – безразличным тоном ответила она.

– Послушай, Эйнсли, я просто не понимаю, как ты можешь так равнодушно об этом думать, – произнесла я, разглядывая ровные ряды черных чисел.

– Но мне же нужен отец для моего ребенка! – Ее интонация подразумевала, что я пытаюсь вырвать кусок хлеба изо рта у всех вдов и сирот мира, воплощением которых она стала в это самое мгновение.

– Хорошо, принято. Но почему Лен? Я хочу сказать, с ним может быть очень непросто; как-никак он же мой друг, и ему недавно пришлось пережить массу неприятностей. Я бы не хотела, чтобы он страдал. У тебя что, нет других кандидатов?

– Сейчас нет. Во всяком случае, нет никого, кто бы казался отличным представителем породы, – рассудительно заявила она. – И к тому же я хочу родить весной. Я хочу, чтобы у меня был весенний ребенок. Или ранним летом. Тогда мы сможем устраивать его дни рождения в саду, а не в доме, в саду не так шумно…

– А ты изучила, кто его предки? – едко осведомилась я, подхватив ложкой последний кусок вареного яйца.

– О да! – с энтузиазмом воскликнула Эйнсли. – Мы как раз о них говорили перед тем, как он начал приставать ко мне. Я узнала, что его отец учился в колледже. Во всяком случае, по отцовской линии у него в роду нет явных болванов, и аллергиям никто не подвержен. Мне хотелось узнать у него группу крови и резус-фактор, но я решила, что это будет слишком нарочито и подозрительно, как считаешь? Кроме того, он работает на телевидении! А значит, в нем, хоть и немного, есть что-то от творческой натуры. Я мало что узнала о его бабушках и дедушках, но нельзя так уж зацикливаться на генеалогии, а то можно всю жизнь провести в поисках. К тому же генетика вообще обманчивая штука. У некоторых гениальных людей дети ничем себя не проявили.

Она решительно отметила в календаре какую-то дату и, нахмурившись, стала ее разглядывать. Эйнсли смахивала на генерала, обмозговывающего направление главного удара.

– Что тебе точно понадобится, – сказала я, – так это план твоей спальни, вернее, нет – контурная карта! Или спутниковая фотография. Тогда ты сможешь рисовать на ней стрелочки и пунктирные линии и помечать крестиком места расстановки мебели.

– Прошу, не ерничай! – строго заметила Эйнсли.

Она что-то подсчитывала в уме.

– Когда это должно произойти? Завтра?

– Погоди секунду, – шикнула она и продолжала считать. – Нет, с этим надо повременить. Хотя бы месяц. Пойми, я должна быть уверена, что с первого раза все получится. Или хотя бы со второго.

– С первого раза?

– Да! Я все рассчитала. Хотя могут возникнуть проблемы, все упирается в его психологию. Готова поспорить, он из тех парней, кого легко спугнуть, если действовать слишком напористо. Надо поводить его на длинном поводке. Потому что как только он почует неладное, я тебе точно говорю: он сразу же заведет старую песню про то, что, «знаешь, а может, нам больше не стоит встречаться» и «не хотелось бы, чтобы у нас было что-то серьезное, мы же не хотим себя связывать по рукам и ногам» – ну и так далее. И в следующий миг он просто испарится. А я не смогу вызвать его, когда это действительно будет необходимо, он же еще и обвинит меня в том, что я пытаюсь его монополизировать, или заявляю на него права, или что-то в таком духе. Но пока ему нечего мне предъявить, я могу им пользоваться, когда мне надо.

Мы поразмышляли над ситуацией еще немного.

– И с местом встречи тоже пока еще не все ясно, – продолжала она. – Ведь все должно произойти как бы незапланированно, само собой. Это же должен быть момент страсти. Он должен пробить мою оборону, а я должна изнемочь от желания, ну и так далее. – Эйнсли коротко усмехнулась. – А если это дело спланировать заранее, типа назначить ему встречу в мотеле, то это не прокатит. Так что, либо у него, либо здесь.

– Здесь?

– В случае необходимости, – твердо сказала Эйнсли, отъезжая на стуле назад.

Я молчала: мысль о том, что Леонарда Слэнка соблазнят под той же крышей, где обитает наша домовладелица со своим семейным древом в рамке под стеклом, сильно меня смущала: да это же будет почти что святотатство.

Напевая себе под нос и прихватив календарь, Эйнсли отправилась в свою комнату. А я стала думать о Лене. У меня вновь возникли угрызения совести оттого, что я готова позволить отвести его, в венке из полевых цветов, на заклание, ни намеком не предупредив о грозящей беде. «Разумеется, в каком-то смысле он сам напросился, – думала я, – а Эйнсли вроде бы твердо решила ничего не требовать от того, кого она выделила в толпе, чтобы удостоить сомнительной анонимной чести». Если бы Леонард был обычным дамским угодником, я бы так не переживала. Но он, конечно же, был куда более сложной и тонкой личностью, размышляла я, отпивая кофе из кружки. Да, он, безусловно, был коварным соблазнителем и бегал за каждой юбкой, кто бы спорил, но Джо был не прав, когда заявил, что Лен неэтичен. В каком-то смысле, он своего рода вывернутый наизнанку моралист. Он любил порассуждать так, будто всех интересуют только секс и деньги, но когда кто-то олицетворял проповедуемые им теории, это вызывало у него гневное осуждение. Присущая ему смесь цинизма и идеализма проявлялась лишь в его склонности «портить», как он это называл, неопытных девиц, которых он противопоставлял вполне зрелым представительницам женского пола. Предпочтительно непорочные и недосягаемые особи привлекали скрытого в нем идеалиста; но стоило ему добиться обладания ими, как в нем пробуждался циник, который считал их испорченными и выбрасывал.

– Она оказалась такой же, как и все они, – говаривал Лен с грустью.

А к женщинам, которых он считал по-настоящему недостижимыми, например женам своих друзей, он относился с преданным обожанием. Он доверял им безмерно просто потому, что сам никогда бы не подверг их своему циничному тесту: для него они были не только недосягаемые, но и слишком старые. Клару, например, он боготворил. Временами он выказывал особую нежность, чуть не слащавую сентиментальность, по отношению к людям, которые ему нравились, а таковых было немного, но при всем этом женщины постоянно обвиняли его в женоненавистничестве, а мужчины – в мизантропии, и не исключено, что ему было свойственно и то и другое.