Лакомый кусочек

– Вот уж не думал, что ты из этих истеричек!

Эйнсли ничего не сказала. Питер отъехал от тротуара и свернул за угол, Лен показывал ему дорогу. Я бы с удовольствием отправилась домой, но мне не хотелось в тот вечер еще больше действовать Питеру на нервы. Я выпрямилась и сложила руки на коленях.

Мы припарковались у многоэтажки, где жил Лен: насколько я смогла различить в темноте, это была темная кирпичная развалюха с пожарными лестницами снаружи. Лифта в здании не было, и нам пришлось топать по скрипучей лестнице с темными деревянными перилами. Мы чинно поднимались парами.

Его квартирка оказалась крошечной, с большой комнатой, откуда одна дверь вела в ванную, а другая – в кухню. Внутри царил легкий беспорядок: чемоданы на полу, повсюду разбросаны книги и одежда: Лен явно еще находился в процессе переезда. Кровать, выполняющая еще и функцию дивана, стояла слева от входной двери. Я скинула туфли и забралась на нее с ногами. Только теперь мои легкоатлетические упражнения дали о себе знать, и все тело болело от усталости.

Лен щедро разлил коньяк по трем бокалам для нас, порылся на кухне в поисках кока-колы для Эйнсли, потом поставил пластинку. После чего они с Питером принялись возиться с камерами, прилаживая к ним съемные объективы, глядя в окошечко видоискателя и обсуждая разные режимы выдержки. Я была как выжатый лимон. Меня переполняло чувство горького раскаяния, но ему не было выхода. Если бы я осталась наедине с Питером, наверное, все было бы по-другому: он бы мог меня простить.

От Эйнсли не было никакого проку. Я чувствовала, что она будет продолжать как ни в чем не бывало гнуть свою линию: мол, нас, маленьких девочек, все должны видеть, но не слышать. Она устроилась на круглом плетеном стуле – точно таком же, как у Клары во дворе, с той лишь разницей, что у этого была еще стеганая вельветовая подушка сочного желтого цвета. Знаю я эти подушки. Они крепятся к сиденью резинкой и имеют свойство, если ты вертишься на стуле, выезжать из-под тебя и загибаться вверх. Но Эйнсли сидела неподвижно, держа стакан с кока-колой на коленях и, заглядывая внутрь, изучала свое отражение на поверхности коричневой жидкости. По ее виду было невозможно сказать, весело ей или скучно: своей терпеливой невозмутимостью она напоминала насекомоядное растение на болоте, которое, раскинув свернутые трубочкой листья, чуть наполненные водой, дожидается, когда на них сядет муха, чтобы съесть ее и переварить.

Я сидела, откинувшись к стене, и попивала коньяк, мужские голоса и звуки музыки набегали на меня, как прибой. Наверное, под тяжестью моего тела кровать чуть отъехала от стены; во всяком случае, совершенно бездумно я отвернулась от людей в комнате и стала глядеть вниз, в темную щель между стеной и кромкой кровати. Что-то меня привлекло в прохладе тьмы.

«Наверное, там очень тихо, – думала я, – и не так влажно». Я поставила свой бокал на телефонный столик рядом с кроватью и украдкой обвела взглядом комнату. Все были при деле, никто не заметит.

Через минуту я втиснулась между кроватью и стеной, став незаметной, – правда, нельзя сказать, что поза была удобная. «Нет, так не пойдет, – подумала я, – надо сползти под кровать. Там я буду чувствовать себя как в палатке». Мне не пришло в голову выбраться обратно. Я тихо-тихо, используя тело, как рычаг, еще дальше отодвинула кровать от стены, приподняла край покрывала и проскользнула под кровать, словно письмо, сунутое в щель почтового ящика. Но расстояние от каркаса до пола оказалось слишком маленьким, и мне пришлось лежать плашмя. Я снова придвинула кровать вплотную к стене.

Мне было жутко тесно. К тому же я лежала на пухлом слое крупных комков пыли, похожих на кусочки плесневелого хлеба (я сначала злобно подумала: ну и свинья этот Лен, совсем не подметает под своей кроватью, но потом сама же за него и вступилась: он же в этой квартире давно не жил, и эта пыль наверняка осталась от того, кто обитал здесь раньше). Но полумрак, подернутый оранжевыми бликами света, который струился сквозь защищавшее меня с четырех сторон покрывало, прохлада и одиночество были мне приятны. Пронзительная музыка, резкие взрывы смеха и убаюкивающий рокот голосов заглушались матрасом и доносились словно издалека. Несмотря на пыль и тесноту, я была рада, что мне не надо сидеть там наверху с ними, в оглушающем грохоте и изнуряющей духоте. Хотя я находилась всего фута на два или три ниже их, я мысленно называла комнату «там наверху». А сама я была как бы под землей. Вырыла себе личную нору. И упивалась собой.

Мужской голос – наверное, Питера – произнес:

– Э, а где Мэриен?

И другой ответил:

– Может, в сортире?

Я улыбнулась. Приятно было сознавать, что, кроме меня никто не знает, где я.

Моя поза, впрочем, причиняла все больше неудобства. Мышцы шеи болели, мне хотелось вытянуться, и еще – чихнуть. Я надеялась, что они скоро забеспокоятся, куда я пропала, и начнут меня искать. Я уже забыла, зачем вообще забралась под кровать. Смех да и только: вот вылезу вся в хлопьях застарелой пыли…

Но совершив такой дурацкий поступок, я уже не хотела отступать. Будет унизительно, если я выползу из-под кровати, вся с ног до головы в пыли, словно жук-долгоносик, вылезший из бочки с мукой. Тем самым я словно признаюсь, что совершила глупость. Так что буду тут до упора, пока меня отсюда силой не вытащат.

Злость на Питера за то, что пока я, скрючившись, лежала под кроватью, он сам преспокойно расхаживал по комнате, дышал полной грудью и разглагольствовал про выдержку, заставила меня вспомнить события последних четырех месяцев. Все лето мы двигались по определенной траектории, хотя ощущения движения не было: мы внушили себе, будто мы стоим на месте. Эйнсли предупреждала, что Питер безраздельно мной завладевает, и не понимала, почему, как она выразилась, я не хочу «расширить дело». Ей-то было просто так рассуждать, а я не могла преодолеть ощущения, что крутить с несколькими мужчинами одновременно неэтично. И тем не менее я пребывала в некоем вакууме. Мы с Питером избегали разговоров о будущем, потому что оба знали: это бессмысленно, мы не были по-настоящему привязаны друг к другу. И конечно, это было прекрасное объяснение того, почему я устроила демарш, отправившись в дамскую комнату, а потом устроив забег по улице. Я пыталась убежать от реальности. Но вот теперь, в этот самый момент, пришла пора взглянуть реальности в лицо. Пришла пора решать, чего же мне хочется.

Кто-то тяжело уселся на кровать и вмял меня в пол. Я глухо охнула.

– Что за хрень! – вскрикнул сидящий и вскочил. – Под кроватью кто-то есть!

Я услышала, как они вполголоса совещаются, а потом Питер громко – гораздо громче, чем нужно – позвал:

– Мэриен! Это ты под кроватью?

– Да, – отозвалась я спокойно, решив все спустить на тормозах.

– Ну, тогда вылезай, – продолжал он заботливо. – Нам пора домой.

Они обращались со мной как с капризным ребенком, который спрятался в комоде и ждал, что его будут уговаривать оттуда вылезти. Я негодовала, но в то же время мне было смешно. Я даже подумала заявить: «Не буду вылезать!» – но решила, что это может стать для Питера последней соломинкой, а Лен вполне мог сказать: «Да ладно, пусть себе там лежит до утра! Господи, я не возражаю. Вот как надо их дрессировать. Какая бы вожжа ей под хвост ни попала, она там полежит-полежит и остынет». Поэтому я ответила:

– Не могу! Я застряла!

Я попробовала пошевелиться, но тщетно: и впрямь застряла.

Над моей головой продолжалось совещание:

– Мы сейчас приподнимем кровать, – крикнул Питер, – и ты вылезешь, поняла?

Я услышала, как они обмениваются указаниями. Похоже, их операция по моему вызволению станет грандиозным инженерным подвигом. Раздалось шарканье ног по полу, пока они занимали свои позиции. Потом Питер произнес: «Взяли!» – кровать вздыбилась, и я спиной вперед выползла наружу – в точности как рачок из-под сдвинутого камня на дне.

Питер помог мне подняться. Мое помятое платье было все в клочьях пыли. Оба принялись, смеясь, отряхивать меня.

– Какого черта тебя туда понесло? – недоумевал Питер.

По тому, как медленно и неуверенно они снимали с меня крупные хлопья пыли, было видно, что они изрядно нагрузились бренди, покуда я коротала время под кроватью.

– Там было очень тихо! – съязвила я.

– Надо было сказать мне, что ты застряла, – посетовал Питер, проявив великодушную галантность. – Я бы тебя вытащил. Ну у тебя и видок! – Он явно ощущал свое превосходство и от души веселился.

– О, – ответила я, – не хотела тебя отвлекать от беседы. – К этому моменту я наконец поняла, какое чувство испытываю к нему: это была ярость.

Игла моей гневной интонации, вероятно, проткнула оболочку эйфории Питера: его холодный взгляд испытующе скользнул по мне. Он схватил меня за руку повыше локтя, точно арестовывал за переход улицы в неположенном месте, и обратился к Лену:


– Думаю, нам и правда пора. Было очень здорово. Надеюсь, мы найдем повод встретиться. Мне интересно твое мнение о моем штативе.

Сидящая в дальнем углу комнаты Эйнсли отлепилась от вельветовой подушки и поднялась.

Я отбросила руку Питера и произнесла ледяным тоном:

– Я к тебе не собираюсь. Я иду домой, – и выбежала из комнаты.

– Как знаешь, – буркнул Питер, но зашагал за мной следом, бросив Эйнсли на произвол судьбы.

Сбегая по узкой лестнице, я слышала за спиной голос Лена:

– Эйнсли, может, пропустим еще по одной? Я тебя провожу до дому, а эти влюбленные голубки пусть сами займутся выяснением отношений.

И тревожно протестующий голос Эйнсли:

– Ой, ну не знаю, стоит ли мне…

Оказавшись на улице, я почувствовала себя гораздо лучше. Я вырвалась – от чего, к чему, я и сама не знала. И пускай я понятия не имела, почему так поступаю, по крайней мере, я не сидела сиднем. Я приняла какое-никакое решение, и что-то в моей жизни закончилось. После этого взрыва непокорности, после этого открытого и внезапного для меня самой и досадного представления, ни о каком примирении и речи не могло идти. И хотя я уходила от Питера, я не ощущала никакого раздражения к нему. Мне в голову пришла абсурдная мысль, что у нас с ним были в общем мирные отношения: ведь до сего дня мы ни разу не ссорились. У нас просто не было повода для ссоры.

Я оглянулась: Питера не было видно. Я шла по безлюдным улицам, мимо стареньких многоквартирных домов, к ближайшему проспекту, где можно было сесть на автобус. В столь поздний час (а сколько же сейчас времени?) автобуса придется ждать очень долго. От этой мысли мне стало не по себе: холодный ветер усилился, и с каждой минутой молнии сверкали все ближе. Вдалеке громыхал гром. А на мне было тоненькое летнее платье. Я не знала, хватит ли мне денег на такси, остановилась, чтобы пересчитать, и выяснила, что не хватит.

Я шла минут десять, мимо закрытых, тускло освещенных магазинов, и вдруг заметила, как впереди, в ста ярдах от меня, притормозила машина Питера. Он вышел и стал дожидаться меня на тротуаре. Я шагала, не сбавляя темпа, не меняя направления. Теперь уж точно не было никакого смысла убегать. Нас же больше ничего не связывало.

Когда я поравнялась с ним, он шагнул мне наперерез.

– Не будешь ли ты так любезна позволить мне, – произнес он с железобетонной учтивостью, – отвезти тебя домой? Не хочу, чтобы ты вымокла до нитки.

Пока он говорил, с неба упали первые капли. Я колебалась. Зачем он это делает? Возможно, для него это был тот же самый формальный ритуал – почти автоматический рефлекс, – который заставлял его открывать дверцу автомобиля, и в таком случае я могла бы точно так же автоматически принять этот знак внимания, не представлявший для меня никакой опасности; но что на самом деле последует, если я сяду к нему в машину? Я внимательно посмотрела на него: было видно, что он явно выпил лишнего, хотя почти безупречно себя контролировал. Его глаза слегка остекленели, это правда, но стоял он прямо и не пошатывался.

– Ну, – с сомнением произнесла я, – вообще-то, мне хочется пройтись. Но все равно спасибо.

– О, Мэриен, перестань! Не будь ребенком! – грубовато произнес он, хватая меня за руку.

Я позволила ему довести себя до машины и усадить на переднее сиденье. Думаю, я делала это неохотно, но мне очень не хотелось мокнуть под дождем.

Питер сел за руль, захлопнул дверцу и включил зажигание.

– А теперь, может, расскажешь мне, что вся эта фигня значит? – злобно спросил он.

Мы свернули за угол, и тут ливануло вовсю, потоки дождя под порывами ветра хлестали в лобовое стекло. В любой момент мы могли попасть, как говаривала моя двоюродная бабушка, под ливень, переходящий в потоп.

– Я не просила доставлять меня домой, – уклончиво заметила я.

Я-то была уверена, что это никакая не фигня, но в то же время четко понимала, что это могло показаться фигней всякому, кто наблюдал за нами со стороны. И мне не хотелось вступать с ним в дискуссию, потому что сейчас она зашла бы в тупик. Я сидела, выпрямившись на переднем сиденье, и смотрела в окно, но не видела почти ничего.

– Не понимаю, какого черта ты испортила такой прекрасный вечер, – произнес он, пропустив мое замечание мимо ушей. Раздался раскат грома.

– Ну уж тебе-то я ничего не испортила, – возразила я. – Ты же упивался самим собой.

– Ах, вот оно что. Мы недостаточно тебя развлекали! Наша беседа тебе была скучна, и мы мало уделяли тебе внимания. Ну, в следующий раз будем знать, как избавить тебя от нашей скучной компании.

Мне его слова показались несправедливыми. В конце концов, Лен – мой друг.

– Ты забыл, что Лен – мой друг! – Мой голос дрогнул. – Не вижу причин, почему я не могу поболтать с ним, когда он только что вернулся из Англии.

Еще не закончив фразу, я уже поняла, что напрасно приплела Лена, дело же было совсем не в нем.

– Эйнсли вела себя совершенно нормально. Почему же ты не могла? Проблема с тобой в том, – свирепо процедил он, – что ты просто не желаешь быть женственной.

Его одобрительная оценка поведения Эйнсли была как удар под дых.

– Да на хрен мою женственность! – заорала я. – Женственность тут ни при чем. Просто ты вел себя как грубая скотина!

Больше всего Питера раздражали обвинения в непреднамеренной грубости, и мне это было известно. Эти обвинения низводили его до уровня персонажей рекламы дезодорантов.

Он посмотрел на меня, прищурившись, точно прицеливался в мишень. Потом скрипнул зубами и свирепо вжал педаль газа в пол. Дождь уже лил как из ведра, и дорога впереди, когда на мгновение проглядывала сквозь мельтешащие дворники, казалась сплошной водной гладью. Когда я завопила, мы как раз ехали под уклон, и тут вдруг машина, внезапно прибавив скорость, пошла юзом, пару раз крутанулась на месте, задом въехала на чью-то лужайку перед домом и судорожно остановилась. Я услышала треск.

– Ты маньяк! – взвыла я: после удара о бардачок меня отбросило назад, но я поняла, что жива. – Ты же мог нас убить! – Наверное, в тот момент я думала о себе во множественном числе.

Питер опустил стекло и высунулся наружу. Потом захохотал.

– Я слегка подровнял им живую изгородь, – сообщил он и нажал на газ.

Колеса несколько мгновений крутились вхолостую, выплескивая веером грязь и оставляя на земле (это я уже заметила потом) две глубокие борозды; под скрежет трансмиссии мы кое-как переползли через край лужайки и вернулись на проезжую часть.