Лагерь

– Они встали! – почти шепчу я, когда он отпускает меня.

– ЧТО? Овация стоя? – Джордж опять заключает меня в объятия. – Дорогой, это потрясающе, и ты заслужил это!

– Тсс, – шипит на нас Марк. – Но это было сказочно, Рэнди. Ты должен гордиться собой. А теперь готовься к своему следующему выходу.





* * *


После финальных поклонов все исполнители и вообще вся команда обнимаются, и смеются, и плачут за кулисами. Самое горько-сладкое в спектакле – то, что он проходит в последний день нашего пребывания в лагере. Потом мы снимем грим, закончим паковать вещи, пообедаем с родителями и уедем. Наш момент наибольшей гордости собой – одновременно и прощание.

Но в первые минуты после шоу счастье перевешивает грусть. Я обнимаю Джорджа, и Эшли, и Паз, и Монтгомери, и всех остальных. Когда с поздравлениями покончено, Марк и Кристал говорят, чтобы мы встали в круг, держась за руки, на сцене (публика к этому времени уже разошлась), и Марк произносит небольшую речь.

– Спасибо вам всем за то, что вы приняли участие в спектакле в этом году. Мы создали действительно нечто особенное и удивительное, и я надеюсь, вы все понимаете это. Мой психотерапевт говорит, что театр для нас – это способ примерить на себя разные личности, делать разные вещи, играть, не лишаясь при этом своей самобытности. И это не ограничивается лишь сменой костюмов, эти личности – наши ипостаси, у каждой из которых своя правда. И для того, чтобы явить это внешнему миру, требуется изрядная смелость. Вот почему я ТАК горжусь вами. Всеми вами. – Он шмыгает носом, по его лицу уже текут слезы, и Кристал кладет руку на его плечо. – Потому что вы продемонстрировали не только мое видение пьесы, но и свое собственное. Мы – семья. Сумасшедшая, театральная семья квиров. И я ужасно рад, что этим летом мы были вместе и что у нас был этот спектакль. – Он качает головой, стараясь больше не плакать, и потому на мои глаза тоже набегают слезы. – Я пришлю вам всем по электронной почте видео нашего мюзикла. Знаю, я не увижу вас целый год, но я буду думать о каждом из вас и обо всех вас, а также о спектакле, который мы поставим в следующем году. А теперь… ребята, для которых это последний год в лагере, пусть станут в центр круга.

На середину круга выходят пятеро ребят, Марк начинает называть их по именам, но дело заканчивается рыданиями. И на смену ему приходит Кристал.

– Вы навсегда останетесь членами этой семьи, – говорит она. – Вам всегда найдется место в этом театре. И мы всегда будем отвечать на ваши письма, или звонить, или разговаривать с вами в видеочате, или общаться так, как вам это будет нужно. Знаю, вам больно оттого, что вы не сможете приехать в лагерь следующим летом, но выйдя отсюда, вы будете жить удивительными театральными квирными жизнями. А на следующее лето вернетесь сюда и будете сидеть среди зрителей и рассказывать нам о том, чем занимаетесь в колледжах. Мы будем гордиться вами всегда. И еще мы будем скучать по вам.

– Но не слишком уж сильно, потому что вы всегда сможете написать нам, – быстро добавляет Марк.

Наш круг сжимается вокруг покидающих нас ребят, и мы все вместе обнимаем их, и многие из нас плачут. Затем, разомкнув объятия, мы вытираем слезы и переодеваемся в свою обычную одежду, чтобы выйти в мир.

На улице меня ждут мои родители.

– Солнышко! Ты был изумителен! – Ко мне подбегает и обнимает меня мама.

Папа хлопает меня по спине.

– Ты был великолепен, ребеночек.

– Спасибо.

– У тебя были искусственные ресницы? – спрашивает он. Я киваю.

– Круто. Театр – это так эксцентрично.

Я смеюсь, а мама замечает идущих со своими родителями Джорджа и Эшли.

– Привет, Джордж! Ты был неподражаем. Эшли, свет был поставлен просто великолепно.

– Спасибо, миссис Капплехофф, – отвечают они почти в унисон.

Их родители тоже говорят мне комплименты, а затем мы немного гуляем по лагерю перед тем, как пойти в столовую.

– Дорогой, не представляю, как я вернусь в школу после всего этого, – жалуется Джордж за обедом. – Какое лето! А теперь вот обратно в Нью-Йорк, где моя школа, без сомнений, изобразит какую-нибудь сугубо натуралскую версию какого-нибудь сугубо натуралского мюзикла, и я и другие ребята выступят хорошо, но это не будет… трансцендентально. Не будет так, как это было сегодня. Трансцендентально.

– У нас впереди следующее лето, – успокаиваю его я.

– Что верно, то верно. – Джордж протягивает мне руку, и я беру ее в свою. Эшли смотрит на нас, а мы смотрим на нее, и наконец она вздыхает и кладет свою руку на наши.

– Конечно же, мы будем все время переписываться, – говорит она, – но следующее лето действительно будет прекрасным.





Двадцать три




Мне легко снова оказаться в театре. Я вроде как и не уходил из него. Закулисные шутки, учебные выходы на сцену, просмотр репетиций из зрительного зала. Здесь все кажется естественным. Мои ногти снова покрыты Эротокалиптическим Единорогом, мой гардероб переиначен на наиболее стильный лад, а в кармане у меня лежит веер – на случай, если мне станет жарко или же я захочу СООБЩИТЬ что-либо. Если бы я не был здесь простым закулисным работником, мне казалось бы, что первых двух недель в лагере вообще не было.

Этому мешают только обозначенное выше обстоятельство да еще жалостливые взгляды. Плюс к этому – странная тяжесть в желудке, которую, как мне кажется, я должен все время скрывать.

Никто точно не знает, что произошло. Я сказал им, что все кончено и что я возвращаюсь к ним, как-то так. На следующий день продолжились цветовые войны – Синие победили, и я гордился этим, но у меня было такое ощущение, будто все события едва доходят до меня через толстый свитер. А до кожи не достают. Но я изображал гордость и счастье и танцевал с другими капитанами Синих на сцене в таком же, как у них, комбинезоне. А потом пошел в театральный домик, и все вроде стало так, как было раньше. Как и должно было бы быть, не окажись я таким идиотом.

Хадсон игнорирует меня, равно как и я игнорирую его. Я не смотрю на него, как не смотрю на солнце. Я всегда знаю, где он в данный момент находится, и глаза мне для этого не нужны.


– Ты не хочешь поговорить о случившемся? – спрашивает меня в понедельник вечером Джордж, когда мы готовимся спать.

– Да не о чем разговаривать. Мой план провалился. Я открыл ему правду, и оказалось, он тоже не тот, за кого я его принимал.

– О’кей, дорогой. Но ты знаешь, что мы рядом.

– Воистину так, – подтверждает Эшли. – Я счастлива, что ты снова в театре… но мне страшно не нравится, что тебе больно.

– Да не больно мне, – возражаю я. И это правда. Я, скорее, пребываю в оцепенении. – Просто я чувствую себя идиотом.

– Ты не идиот, – успокаивает меня Джордж. – А, наверное, романтик. Мечтатель.

– Театральный ребенок, – подхватывает Эшли.

– Но нисколько не идиот, – заключает Джордж.

Я улыбаюсь, ложась в кровать.

– Спасибо.

– Всегда к вашим услугам, – отзывается Джордж.

Я действительно удачлив. И грех мне жаловаться.

Парень моей мечты так и остался мечтой, но я долго пытался изменить это, верно? Марк гасит свет, а я чувствую, что у меня на глазах выступают слезы, сам не знаю почему. Мне не о чем печалиться. Все вернулось на круги своя.

Вот только я больше не ощущаю, что внутри у меня звезды. Ну и что с того? Космос – это большей частью просто пустота. И между звездами пролегают бесчисленные мили и километры.





* * *


Я больше расстраиваюсь из-за Брэда. Наше с Хадсоном расставание привело к тому, что его и мои друзья больше не сидят вместе, но Брэду хочется сидеть и рядом с Джорджем. Вот он и раздваивается: завтрак и обед – с Хадсоном, ужин – с Джорджем.

– Ужин романтичнее, – объясняет он. Джордж округляет глаза, но улыбается, когда Брэд целует его в щеку. Я смотрю в сторону. Не собираюсь быть другом, который не может перенести того, что его друг счастлив с кем-то, поскольку его собственные отношения разладились. Потому что если я буду вести себя так, то останусь в одиночестве. А вдобавок ко всему Эшли и Паз теперь постоянно держатся за руки. Эшли ничего нам не рассказывала, но во вторник Джордж засек их, когда они целовались за театральным домиком перед репетицией.

– Эшли прижала Паз к стене и практически изображала вампира, – шепчет он мне за кулисами сразу после того, как стал свидетелем этого. – Если Паз таинственно исчезнет, а потом объявится в качестве ночного существа и вся из себя бледная, нам будет ясно, что произошло. – Через несколько минут они обе возвращаются в домик, и на шее Паз уже проступает засос.

– Как я понимаю, они поговорили, – хихикаю я и отвожу глаза в сторону. Я действительно рад за нее и за Джорджа. Я говорю это искренне, но по какой-то причине мне тяжело видеть, как они счастливы.

Когда они все уходят за кулисы переодеться в театральные костюмы, я иду в зрительный зал, чтобы посмотреть оттуда репетицию. Марк пока еще не нашел для меня подходящего дела. И я смотрю, как Паз и Монтгомери репетируют «Одного мальчика», и тут Марк садится впереди и оборачивается ко мне.

– Рэнди, что ты думаешь?

– О чем?

Он подзывает меня, и я сажусь рядом с ним.

– Поздравляю, – говорит он. – Ты у нас новый ассистент режиссера. Мы с Кристал решили, что ты можешь внести свой вклад в наше дело.

Кто? Я у нас кто?

– Что я думаю о песне?

– Да, о песне, Рэнди. Не спи.

– О… – Глубокий вдох. – Я думаю, что раз они поют по очереди, то в разных куплетах можно обрисовать разный гендер. Парень, девушка, мальчик, девочка.

– Ну а что касается игры актеров?

Я смотрю на Паз и Монтгомери. Не знаю, способен ли я критиковать их.

– Да, они твои друзья, но им хочется выложиться на сцене до конца, верно? – Паз и Монтгомери дружно кивают. – И все мы знаем, что у тебя имеются задатки режиссера. Все, чем ты занимался две последние недели, так это исполнением главной роли в поставленном тобой спектакле. Итак… вот песня, в которой они поют о том, что любят одного человека и хотят, чтобы все у них сложилось. Что здесь не так?

– Все это слишком напоказ, – отвечаю я, не подумав. – Простите.

– Нет, – говорит Марк. – Продолжай.

– Они смотрят на зрителей, словно хотят доказать им, что действительно любят, но любовь, думаю, более интимное чувство… ее не нужно так откровенно демонстрировать, не нужно ничего доказывать. Им следует побольше смотреть вверх.

Марк скребет подбородок.