Лагерь

– Все дело в том, – отвечает Хадсон, снимая свою руку с моей ноги, – что мне понравились его слова о том, что я особенный. И… я думаю, он прав.

На какое-то мгновение кордебалет перестает танцевать у меня внутри. Потом он опять пускается в пляс, но оркестр отчаянно фальшивит. И сбивается с темпа.

– В каком смысле прав?

– Я считаю, что следование стереотипам означает слабохарактерность. Быть таким, каким все тебе говорят, – стыдно. Быть более… мужественным – признак силы. Я думаю, что это лучше.

– Это смешно. Моя команда только что надрала вам задницы в образах сверхледи.

– Вот почему я так разозлился. Но… я понимаю, что ты хочешь сказать. Что одежда не имеет никакого значения. Косметика не имеет никакого значения. И, может, здесь оно и так. Но у нас дома? Ты знаешь, что произошло бы со мной, если бы я обрядился в то же, что и ты, в моем родном городе? Или держался бы за руки с одетым так парнем?

– Думаю, если бы ты держался за руки с мальчиком, засранцам-гомофобам было бы до лампочки, во что он одет.

– Может быть. Но, может, они хотят от нас лишь того, чтобы мы были такими, как они.

– Ну и пошли они куда подальше, если они действительно хотят этого. Ты сказал, что мы можем быть лучше. Но быть такими, как они, это не лучший вариант. Мы способны сделать все, что способны сделать натуралы, тут ты прав, но квиров делает особенными то, что мы не обязаны делать чего-то, если не хотим этого делать.

– Я… не знаю, достаточно ли я смел для этого. – И когда я слышу эти его слова, пляски в моей груди прекращаются. Танцоры сбиваются в кучу. Мое сердце обливается кровью.

Я беру его руку и сжимаю ее.

– Лапонька моя, ты очень смелый.

– С тобой… – Он смотрит на наши руки, мой лак для ногтей проглядывает между его пальцами. – Откуда ты знаешь? – внезапно спрашивает он. В лесу стоит тишина. Не щебечет ни одна птичка.

– Знаю что?

– Что именно я говорю каждый год. Что я всегда говорю, что люди могут быть лучше?

Ну что ж. Игра окончена. Теперь или никогда. Пришло время моего главного выхода на сцену. Дыши глубже, Рэнди. Словно тебе предстоит сольное выступление.

– Потому что ты говорил это мне каждый год.

– Что?

Я встаю. Произносить монологи нельзя сидя. Я стою перед ним, беру его за обе руки и стараюсь выглядеть любящим и искренним. Это не часть плана. Я хотел облегчить ему узнавание меня. Хотел показать все стороны меня, пока еще неизвестные ему, а затем признаться во всем, когда мы будем счастливыми и преисполненными любви. Комбинезон в этом смысле был безопасен, потому что это костюм, превью, а не что-то такое, что он воспринял бы на полном серьезе. Я не знаю, любит ли он еще меня – хотя думаю, что любит, но в данный момент мы не счастливы. Не то, что было раньше. И я ничего не облегчил ему.

– Меня зовут Рэндал Капплехофф.

– Я знаю. – Он явно пребывает в замешательстве.

– И это мой пятый год в лагере «Открытая страна».

Он выдергивает свои руки.

– Что?

– Все другие годы я был Рэнди, – говорю я, немного отходя от него, а потом возвращаясь. – И я выглядел иначе. Мои волосы были длиннее, а сам я был упитаннее. И каждый год я принимал участие в спектаклях. Я всегда был ребенком из седьмого домика. В прошлом году я играл Домину в «Забавной истории, случившейся по дороге на форум».

Он смотрит на меня, нахмурив брови, и по его глазам я вижу, что он узнал меня. А еще, что ему больно.

– Почему? – спрашивает он.

– Ради тебя. – Я подхожу ближе к нему и становлюсь на колени. – Каждый год быть рядом с тобой, то, как ты говорил с нами – даже если мы были всего лишь толпой на цветовых играх, все это заставляло меня чувствовать себя… особенным. Словно внутри у меня звезды, галактики. Ты сказал, что мы можем стать кем только захотим, и я поверил тебе, пусть даже ты имел в виду не то, что понимал я… – Я делаю паузу, мгновение гадая, не означает ли это, что все, что я любил в нем, было ложью, и на самом деле я по-настоящему узнал его только этим летом. – И я начинал чувствовать, что способен сделать все, что захочу. Ты заставлял меня чувствовать это. И… я захотел сделать то же самое для тебя. Я захотел быть с тобой. И потому я…

Он встает и идет прочь, тревожные шаги, обращенная ко мне спина.

– Значит, ты лгал? – спрашивает он.

– Нет, – быстро отвечаю я, вставая и направляясь к нему. – Нет. Я поменял прическу, одежду, немного похудел и стал этим летом заниматься другими вещами. Но я никогда не лгал. Просто я… не рассказывал тебе всего.

– Ты лгал, – повторяет он, и на этот раз это не вопрос. Его глаза широко открыты и смотрят на все вокруг, только не на меня.

– Нет. Хадсон, я все тот же парень. Мне действительно понравилась полоса препятствий. Мне нравится быть капитаном на цветовых войнах. Я люблю спорт и походы… меня самого удивило, что я полюбил все это, но так оно и есть. И просто я еще люблю музыкальный театр, и танцы, и пение, и макияж, и лак для ногтей. И я люблю тебя. – Я опять беру его за руки, но он высвобождает их.

– Значит, это, – показывает он на мой костюм, с отвращением махая рукой вверх-вниз, – значит, это – настоящий ты.

– Да, – киваю я. – Но я по-прежнему тот самый человек, которого ты знаешь и любишь.

– Нет. – Он отрицательно качает головой и поворачивается ко мне спиной. – Я не знаю, кто это. И ты лжешь мне все лето. С того самого момента, как мы встретились и я спросил, новенький ли ты. Лжешь. Кто-нибудь еще знает?

Я чувствую, что на моих глазах выступают слезы. И вот уже они текут по лицу, когда я киваю. Это не поможет. Это никогда не помогает.


– Кто еще? Брэд? Ребята из моего домика? То есть… кто не знает?

– Это неважно.

– Все смеялись надо мной целое лето? Мной, обманутым… каким-то театральным ребенком с макияжем на лице. Роль всей жизни, как полагаю.

Теперь он тоже плачет, вытирая слезы тыльными сторонами сжатых кулаков.

– Я все тот же, – твержу я, хотя понимаю, что теперь это бесполезно. – Я тот парень, которого ты полюбил.

– Нет, – качает он головой. – Ты тот, кого моя мама назвала бы пидором.

Слово вылетает из него, как пуля, и попадает в то, что еще осталось от моего сердца, и все эмоции пропадают. Я больше не чувствую горя. Подобная водопаду боль от разрушения наших отношений замерзает. Все превращается в лед. Я вижу это и по его лицу. Вижу, что это мгновение оставляет неизгладимый след в наших умах, и никто из нас не способен сейчас даже дышать.

А затем этому приходит конец.

И я иду прочь.

– Дал, подожди, – просит он, идя вслед за мной. – Я не хотел произносить это слово.

Я поворачиваюсь к нему:

– Дело не в слове. Думаешь, меня не называли так прежде? Я слышал, как его шептали девочки в школе или изрыгали парни на улице. Да черт побери, Монтгомери иногда использует его как ласковое обращение. Я знаю это слово, Хадсон. Знаю, что оно означает, и знаю, что ты имел в виду, назвав меня так. Ты нашел бы способ сказать это, даже не произнося ничего подобного. Потому что именно так ты считаешь, верно? Мы можем быть лучше. Ты говорил, что имел в виду, что мы не должны следовать стереотипам. Должны чаще вести себя как натуралы. Ты думал, что я лучше. Что я совсем как ты – особенный. Да, я особенный, Хадсон. Я лучше. И я – пидор.

– Дал, прости, я был в ярости, я не знаю, кто ты, и…

– Знаешь. – Я поворачиваюсь к нему спиной. – И меня зовут Рэнди.





* * *


Я нахожу Марка на соревновании по бегу с яйцами. Из магнитофона по-прежнему звучит саундтрек «Прощай, пташки».

– Где ты был? – спрашивает Марк. – Синих необходимо подбодрить. О, да у тебя потек макияж. Ты в порядке?

– Могу я вернуться в театр? – Мой голос звучит глухо, и я пытаюсь улыбнуться, чтобы хоть как-то исправить это. – Знаю, я не могу претендовать на роль в спектакле. Я буду работать за кулисами, делать декорации, реквизит. Я могу заниматься чем угодно. Просто я хочу вернуться.

– С тобой все хорошо? – опять спрашивает Марк. Выглядит он печальным.

– Просто… пожалуйста, могу я вернуться?

Он неожиданно обнимает меня, крепко обхватывает руками, и мой синий макияж вместе со слезами расползается по его рубашке.

– Конечно, можешь. Ты всегда можешь вернуться.





Двадцать два





ПРОШЛОЕ ЛЕТО


Свет такой яркий, и я чувствую, что потею под гримом и тогой, ступая на сцену. Энергия, исходящая из зрительного зала, полна ожидания, но не беспокойства. Это кульминация второго акта, пока все идет хорошо, и публика жаждет узнать, что будет дальше по ходу спектакля.

И что будет дальше в моем большом сольном номере.

Марк и Кристал сочинили для меня сложный танец, словно необходимости попадать в ноты и помнить заковыристый текст было недостаточно. Сцена представляет собой амфитеатр, колизей вокруг меня, и я выхожу на нее, смотрю на публику и пою. В «Грязном старикашке» хорошо то, что свою песню я могу исполнить супердраматично, и Марк это одобрил. «Дива золотого века Голливуда, – сказал он. – Думай о Норме в “Сансет”, о Дэвис во “Все о Еве”». Вот я и взял на вооружение слегка откинутую назад голову и широко распахнутые глаза. Я не в женском платье, но мне наклеили искусственные ресницы, чтобы создать нужную атмосферу. И теперь мне предстоит спеть о мужчине, которого люблю – он худший из всех, и я знаю это, – о том, как он обманывает и изводит меня, и я не знаю, что мне делать – убить его или поцеловать.

И когда я пою, то спускаюсь и поднимаюсь по ступенькам амфитеатра. И при этом я не иду. А танцую. И еще принимаю позы. Все это непросто. Самое главное здесь – пение, потом игра, потом танец, по крайней мере, так считает Марк, и потому, если я сделаю неверное движение, то мне не следует расстраиваться по этому поводу. Но я не хочу делать неверных движений.

Вот я и не делаю их. По мере того как я пою, мелодия захватывает зрителей. Я чувствую, что они боятся смеяться, не желая сбить меня, чувствую, что их цепляют мои слова, мои гримасы, мои движения. Вверх и вниз по ступеням, и это так похоже на отношения между моим героем и его мужем. Каждая новая интрижка – это вызов, каждое мгновение моей любви к нему – падение, и единственный компромисс здесь – гнев. Смешной гнев, разумеется. Позы, гримасы, широкие и высокие шаги, метание от гнева к похоти. Я пою и слышу, как зрители тихо смеются, но в то же время они и сочувствуют мне. Мы словно разговариваем друг с другом, вместе обыгрываем личность моего героя – кто он есть и чего он хочет. До чего же он одинок. И мы можем сопоставить его с собой.

Заканчиваю петь, взяв высокую ноту, а потом следуют взмах руки и поклон, и затем – аплодисменты. Они ударяют меня, как сильная океанская волна, почти сбивают с ног. И когда свет гаснет, я вижу в толпе Жасмин, она аплодирует стоя. Я улыбаюсь, хотя знаю, что Жасмин встает, аплодируя любому исполнителю. Но затем встают и другие зрители, и я почти что испытываю шок. Встают ребята из лагеря. Мои родители. Родители других ребят. Встают все зрители, и я чувствую, как слезы щиплют мне глаза, когда я складываю ладони вместе и кланяюсь, и посылаю воздушные поцелуи – все еще оставаясь в образе, – а потом покидаю сцену.

– Слышишь, как тебе аплодируют? – восклицает Джордж, обнимая меня, стоит мне только оказаться вне поля зрения зрителей.