Лагерь

Такое впечатление, будто он отвесил мне пощечину, челюсть у меня отвисает, а на глаза наворачиваются слезы. Я-то думал, что с тех пор, как он и Джордан обвинили меня в том, что я недостаточно тусуюсь с ними, наши отношения улучшились… мы как-то разговаривали о моем отдалении от них за ужином… и они сказали, что этого разговора мало, а потом я просто… забыл о них. И я понимаю, что был плохим другом.

– Конечно, ты знаешь его, – возражает Эшли.

– Мы знаем, – подтверждают Джордан. – Но этим летом мы так мало видели тебя. И у нас сложилось впечатление, будто ты больше не являешься частью нашего домика.

– Мне очень жаль, – тихо говорю я. – Я действительно был поглощен своими отношениями с Хадсоном, но…

– Ты не можешь делать вид, что ты один из нас, а на самом деле не быть им, – упрекает меня Монтгомери. – Мы вместе репетировали, дожидаясь своих выходов, разучивали танцевальные па, пели хором, танцевали, у нас были понятные нам одним шутки, и мы были частью… чего-то. А теперь ты не с нами. И вот ты налетаешь на нас и просишь сделать то, что, как ты ЗНАЕШЬ, мы можем сделать, но никто из нас на самом-то деле делать этого не хочет, потому что все мы понимаем, что будем выглядеть просто ужасно, и человек, что сейчас передо мной, похож… Я не знаю его. Я не верю ему. И я не хочу позориться перед всем лагерем ради того, чтобы он хорошо выглядел в глазах своего бойфренда.

Джордан кивают:

– Мы просто не чувствуем, что ты – один из нас.

– Я по-прежнему такой, – заверяю их я. – Просто я занимаюсь чем-то еще.

– Теперь это называется так? – хмыкает Монтгомери.

– Послушайте. – Эшли выпрямляется и кладет руку мне на плечо. – Я поняла. Ты – по-прежнему ты. А Дал – это твоя роль. И ты по-прежнему наш друг. Но нам трудно ввязаться вслед за тобой в дело, которое кажется нам провальным – из-за которого мы подвергнемся унижению, – учитывая то, что этим летом ты проводишь с нами в несколько раз меньше времени, чем обычно. То, что мы видим Дала больше, чем Рэнди. Думаю, это все, что они хотят довести до твоего сведения, – завершает она. Джордан и Монтгомери кивают.

Я смотрю на Эшли. И она с ними заодно? Я-то думал, она, может, одна из всех действительно понимает, что я делаю и что это значит для меня. Пусть не одобряя меня, но сочувствуя мне. Поддерживая меня. Но если я разочаровал даже ее…

– Ты не похож на Рэнди, – продолжает гнобить меня Монтгомери, показывая на меня машущей вверх-вниз рукой. – Я вижу только Дала.

Я киваю, медленно. О’кей. Да. Я разочаровал их. Я слишком много времени оставался в образе Дала и недостаточно был Рэнди. Вот они и не доверяют мне.

Но я могу исправить это. Просто мне нужен еще один план. И он приходит мне в голову практически мгновенно.

– О’кей. Я понял вас. Но завтра мы выиграем, потому что у меня есть план, и я докажу, что я по-прежнему один из вас.

– Всего за один день? – не верит своим ушам Монтгомери.

Я встаю.

– А теперь ты отправишься к своему качку-бойфренду?

– Нет. – Я одаряю его самой нахальной из своих усмешек. Я собираюсь освободить «заключенных», а потом подготовиться к завтрашнему дню. У меня появилась одна идея.

Я выбегаю из домика, пробегая при этом мимо Хадсона, который машет мне рукой. Я возвращаюсь, чтобы клюнуть его в щеку, и направляюсь в «тюрьму». Там всего несколько ребят, но я освобождаю их и бегу на свою половину лагеря, выискивая глазами Чэрити. Она обычно стоит в дозоре.

Нахожу ее у домика ИР, светящую вокруг себя фонариком. Останавливаюсь перед ней, запыхавшийся от бега, и прежде чем заговорить, пытаюсь прийти в себя, наклонившись к земле.

– Ты в порядке, Дал?

– Домик ИР открыт?

– Да, они не запирают его на случай, если нам понадобятся блестки или еще что.

– Прекрасно. Как быстро ты можешь шить?





Двадцать один




Когда мы на следующий день маршируем к полосе препятствий, то делаем это с воодушевлением. После того, как вчера вечером Чэрити лихорадочно шила, и после разговора с ребятами из моего домика я твердо решил не только доказать всем им, что я по-прежнему в душе Рэнди и что Рэнди, а не Дал приведет их к победе. И тем утром, после завтрака впопыхах, обзаведясь костюмами из театрального домика и поделившись друг с другом косметикой, мы превратились в команду.

У Паз и Монтгомери практически одни и те же костюмы – на них прозрачные синие чулки, синие трусики, синие бюстгальтеры и ничего больше. У Джорджа синие боа из перьев и веер. Джордан облачены в синее платье-чарльстон с блестками. Даже на Эшли синяя балетная пачка, а ее волосы стянуты на макушке и перехвачены синей лентой, образующей бант. Все мы оттягиваемся, как кому вздумается. Помада, перламутровые тени для век, серьги – все это разных оттенков синего цвета. И я – гвоздь программы – предстаю в синем блестящем комбинезоне, украшенном розовыми атласными сердечками, а на спине у меня, как на спортивной футболке, семерка, поверх которой огромный отпечаток губной помады. У меня огромные искусственные ресницы, на губах синяя перламутровая помада и синие тени на веках, а комбинезон расстегнут до пупка.

Знаю, мы идем на риск, но вряд ли он очень уж велик. Конечно, раз уж Хадсон так разнервничался из-за лака на ногтях Брэда, все это может ему не понравиться. Вряд ли он сочтет наши прикиды сексуальными, хотя, знаю, они являются таковыми. Но мы же разговаривали об этом, и он любит меня. Он любит меня! И какое значение имеют тогда макияж и блестки? Может, даже это в некоторой степени придется ему по душе – ведь я выгляжу чертовски сексуально, и именно таким образом я открою ему настоящего меня. И даже если этого не случится, все это не заведет его, то я всегда смогу сказать, что мы вырядились так ради поднятия командного духа. Ради того, чтобы сплотиться и выиграть эстафету. Мы поступили как футбольные болельщики, разукрашивающие свои тела в цвета команды, за которую болеют. Он поймет это. Он должен это понять, верно?

И, кроме того, он любит меня. Значит, все будет хорошо. Нельзя же отыграть назад из-за комбинезона и косметики.

Мы доходим до линии старта. Марк шагает сзади с переносным магнитофоном. Домик Хадсона смотрит на нас так, будто мы в замедленной съемке. Рты открыты, глаза вытаращены. Чирлидеры команды Красных, устрашенные нашим фантастическим видом, на какое-то мгновение теряют дар речи.

Конни, увидев меня, как водится, приподнимает бровь. Посылаю ей воздушный поцелуй. Джоан остается невозмутимой.

– Занимайте свои места, – говорит она и идет к яме для арахисового масла, за которой проходит финишная линия. Члены моей команды распределяются по полосе препятствий. Я стою у ямы рядом с Хадсоном.

– Что это на тебе? – недоуменно спрашивает он.


– Моей команде понадобилось средство для поднятия морального духа. Так что вот. – Улыбаюсь ему, но он не отвечает мне тем же. – Знаю, это слишком, но так они чувствуют себя лучше. – «И я тоже», – добавляю про себя.

– Ты выглядишь по-дурацки.

Выдавливаю из себя смешок, хотя у меня такое чувство, будто я свалился с каната.

– Да ладно тебе. Я выгляжу чертовски сексуально.

Хадсон отворачивается, и не успеваю я что-то ему ответить, как Джоан дует в свисток. И в этот самый момент Марк включает магнитофон. Над полосой препятствий раздается песня из «Пока, Пташка». Это начальная мелодия фильма, и хотя в постановке Марка ее нет, она прекрасно соответствует моменту.

С того места, где я стою, хорошо видны все препятствия. Джордж прыгает по автомобильным покрышкам. Джордж – не самый элегантный из танцоров, но он умеет поставить ногу в нужное место, а здесь большего и не требуется. Он без проблем держится на равных с Красными.

Он салит Джордан, которые немедленно оказываются на земле и на стремительной скорости проползают под сеткой, а затем без каких-либо усилий взбегают по наклонной стене. Во время репетиций они бегали по стене целый день, так что я знал, что тут тоже обойдется без проколов, как знаю и то, что Эшли, которой касаются Джордан, без труда пройдет по веревочной лестнице и сбежит по горке. Когда она салит Дэниэла, который потом легко прыгает по камням, как и положено танцовщику кордебалета, мы уже лидируем.

Затем Джен передвигается по рукоходу. Она проделывала это для номера «Надень счастливое лицо», и потому справляется с препятствием хорошо, но все же не так хорошо, как Брэд, которому удается догнать ее. Когда они спрыгивают на землю, мы идем ноздря в ноздрю.

К счастью, следующее препятствие – это канат, и Монтгомери – наше секретное оружие. Джен салит его, и он проходит по нему с приличной скоростью, ни разу не упав. Но он теряет несколько секунд, потому что принимает эффектную позу перед тем, как спрыгнуть, и к тому же подмигивает сопернику. Поэтому, когда он салит Паз, она оказывается впереди с совсем небольшим отрывом. Она очень нервничала по поводу того, что ей придется прыгать через покрышку, но я объяснил ей, что здесь нет никакого различия с проскальзыванием через руки Шренера в «Балете Шренера», и она отступает назад, разбегается, пролетает через шину, делает сальто и подбегает ко мне с куда большей грацией, чем на это способен я.

Когда она салит меня, мы немного лидируем, но если у меня ничего не получится, мы проиграем, конец истории, никаких повторных попыток. Мне несколько раз удавалось перелететь через яму. Но теперь от меня зависит все. Не только победа, но и возможность доказать… что-то. Моим соседям по домику, Хадсону и его друзьям и, может, себе самому? Продемонстрировать, что Рэнди способен на все то, на что способен Дал. Доказать, что это действительно две ипостаси одного и того же человека.

И, отступив назад, я разбегаюсь и хватаюсь за веревку. Хадсон летит рядом, и я, как могу, спрыгиваю на землю.

– Победили Синие, – произносит лишь немного взволнованная Джоан. Я высоко подпрыгиваю, и команда, увидев мою реакцию, разражается восклицаниями и криками.

Хадсон стоит, скрестив на груди руки, и пристально смотрит на меня.

– И что это было? – вопрошает он.

– Наша победа, – улыбаюсь ему я. – Что я за это получу?

– Очки. – Хадсон по-прежнему бесстрастен.

– Я хочу сказать… – говорю я, подходя к нему и пробегая руками с накрашенными Эротокалиптическим Единорогом ногтями по его груди. – Я получу поцелуй?

– Нет. Не могу поверить, что ты победил. С ними. В таком вот виде. Словно… словно ты плюнул мне в лицо.

– Что? – не понимаю я и убираю руки с его груди. – Это же просто игра. Мы оделись так ради морального духа. Это же просто косметика, одежда. Твоих родителей здесь нет. Так почему это имеет для тебя столь большое значение?

– Просто… – Он смотрит на меня с таким выражением лица, какого я никогда не видел у него прежде. Он зол. Действительно зол. И меня одновременно пронизывает тысяча ощущений. Обида на его злость. Страх, что мой план провалился и что он больше не любит меня. Я чувствую себя идиотом из-за того, что так разукрасил себя. И еще потому, что думал, будто он любит меня так, что не станет обращать внимания на мою одежду. И трижды идиотом, потому что надеялся, что мой план сработает. Что Хадсон всегда будет любить меня.

Все эмоции выстраиваются в кордебалетную шеренгу в моей груди, готовые танцевать степ. Это похоже на один из больших танцевальных номеров, что ты видишь в фильмах, когда камера смотрит сверху вниз, а танцоры танцуют по спирали, перемешиваясь и перетасовываясь. И все они топают ногами в унисон, втаптывая меня в землю.

Он идет в лес, и я иду за ним. Это похоже на то, как он увидел лак на ногтях Брэда, верно? Ему нужно просто проговорить все это. Он ЛЮБИТ меня. И он не переменится из-за того, что я победил на полосе препятствий, будучи усыпан блестками. Неужели он не может справиться с тем, что я победил и при этом выглядел как фантастическое существо?

А может, все дело в одном только моем виде, не знаю. В лесу Хадсон садится на камень, скрытый от чьих-либо взглядов кустами. Я сажусь рядом с ним.

– В чем дело? – снова спрашиваю я, на этот раз более серьезно, и кладу руку на его ногу.

– Я… Послушай, если бы ты победил при других обстоятельствах, мне было бы стыдно, потому что это мое, полоса препятствий, сам знаешь. Но ты был весь разукрашен косметикой и одет в то, в чем ты сейчас.

– В блестящем комбинезоне, – подсказываю я.

Он вздыхает:

– Просто я думал, что ты лучше, чем это.

– Лучше, чем что?

Он ничего не говорит, но мне кажется, я начинаю понимать его, и теперь несколько эмоций снова пляшут в моей груди. Я в ярости.

– Каждый год ты говоришь нам, что мы можем быть лучше. Ты встаешь и говоришь, что неважно, что думают о нас натуралы, потому что мы так же хороши, как они. И мы просто продемонстрировали тебе это. – Я убираю руку с его ноги. – И я не понимаю, почему ты так злишься сейчас.

Я собираюсь встать, но он кладет руку мне на ногу, и я остаюсь.

– Я наврал тебе о моем каминг-ауте, – тихо говорит он. – Мои родители. На самом деле они не так хорошо отнеслись к этому, то есть поначалу вроде так оно и было, но позже… Сразу после того, как умерла бабушка, мы с мамой пошли в торговый центр. Не помню зачем. Она рассматривала косметику, а я был с ней. И я увидел тени для век. Синие… – Он поднимает на меня глаза, но не улыбается. – Ну вроде тех, какие у тебя на веках сейчас. Я взял их и показал маме. И сказал: «Это был любимый бабушкин оттенок. Можно я куплю их?» Не знаю, зачем мне понадобилось просить у нее разрешения. Нет, знаю. Потому что я понимал, что не должен хотеть эти тени. Или, может, мне хотелось, чтобы она сказала, что нет ничего страшного в том, что они нравятся мне. Ну, или еще почему-то. Она взяла их у меня и положила на то место, где они лежали, а затем схватила меня за кисть, затащила за угол, где никого не было, и прижала к стене – не так, чтобы очень сильно, но все же достаточно сильно, помню, моя голова ударилась о стену. И она держала руку на моей груди, словно хотела пригвоздить меня к этой стене. И сказала тихим шепотом: «Мне неважно, какая у тебя сексуальная ориентация, но я не позволю, чтобы мой сын красил себе веки, как какой-нибудь пидор». А потом отпустила меня.

– Это ужасно, – с возмущением признаю я. Я знал, что его родители не слишком лояльны к его квирности, но назвать своего ребенка этим словом… это уже совсем другое дело.

– Ее мама только что умерла. И она была в расстроенных чувствах. И она тут же попросила прощения. Помню, я стоял там, и мне казалось, что она вырезала грудь из моего тела, что я пустой, что у меня в теле дыра, и что если я заговорю, то услышу эхо, потому что внутри у меня ничего нет, и она пошла прочь, но затем обернулась – она прошла не больше пяти шагов – и сказала: «Прости, я не должна была произносить это слово. Пошли, а не то опоздаем».

– Она попросила прощения только за это?

– И тем вечером, – продолжает Хадсон, не расслышав моего вопроса, – ко мне в комнату пришел папа, сел на мою кровать и сказал, что слышал, что мама употребила плохое слово, но потом извинилась, и спросил, все ли у меня хорошо. И я сказал, что думаю, что хорошо, но для меня сегодняшнее событие стало шоком. И он сказал мне: «Хадсон, ты должен понять. Ты не такой, как все. Твоя мама и я… мы не понимаем геев. Когда ты сказал нам, что ты гомосексуал, мы подумали, что, может, это конец, что ты больше не наш сын. Мы очень беспокоились. Но потом смирились. Не этого мы для тебя хотели… но все нормально. Но такие вещи, как косметика, трансвеститы, танцы в нижнем белье с боа из перьев на платформе на гей-параде – все это не ты. Это… удел фриков. И, думаю, это признак слабости духа. Я хочу сказать, что именно общество толкает их на то, чтобы быть этакими фифами, танцующими в коротких шортах. Но ты особенный. Ты сильнее этого. Ты смотришь на людей и говоришь: «Да, я гомосексуал, но я не девчонка». И я горжусь этим. Горжусь тем, что ты такой сильный. И, считаю, это все, что хотела сказать тебе мама. Что мы гордимся тобой. О’кей?» И я ответил ему: «О’кей», и он ушел.

– Но все это было далеко не о’кей, – говорю я. – Это было ужасно.