Лагерь

– Аструд Жилберту, Fly Me to the Moon, – объявляет Марк, желая разбудить нас. – Песня была написана в пятидесятых, но Жилберту записала ее лишь в 1964-м, в том же году, что и Синатра, хотя они оба какое-то время исполняли ее и раньше. Разумеется, знаменитой стала версия Синатры. У слушателей она ассоциировалась с Космической гонкой. Бразильянку же с космосом проассоциировать было сложнее. Что касается меня, то я нахожу, что ее исполнение более романтично и, если честно, лучше.

Он включает магнитофон, и мы начинаем выбираться из кроватей, едва обращая внимание на произносимую им лекцию. Но музыка. Музыка… изумительная. Я слышал эту песню раньше – в исполнении Синатры, наверное, – но эта версия плавная и ритмичная и наводит меня на мысль о позировании в шелковом балахоне, распростертом, как крылья. И, по всей видимости, я не один такой. Джордж уже встал и пытается изобразить крылья с помощью пижамы, и все остальные следуют его примеру – набрасывают на плечи простыни, словно это плащи. Какое-то мгновение я медлю: мне хочется присоединиться к ним, но я знаю, что это не в духе Дала. Но здесь я не обязан играть роль Дала. Здесь я могу быть Рэнди. И, кроме того, возможно, Дал – это моя неудача. Может, Дал вот-вот получил отставку. Беру свою простыню и начинаю танцевать вместе со всеми, мелодичная музыка заставляет меня двигаться и чувствовать себя, как старлетка шестидесятых.

Сетчатая дверь со скрипом отворяется, и я театрально поворачиваюсь лицом к ней, чтобы посмотреть, кто вошел. Это Хадсон, он сконфуженно смотрит на меня.

– Привет! – говорит он.

– Привет, – отвечаю я, стоя в пижаме и с простыней на плечах. Это, наверное, очень нехорошо, но я продолжаю улыбаться.

– Что вы делаете? – спрашивает он. Все вокруг по-прежнему танцуют, но я вижу, что Марк смотрит на нас с Хадсоном, одна его бровь вздернута. Бросаю простыню на кровать и выхожу из домика. Хадсон идет за мной.

– Я просто танцевал. Мы начинаем день с музыки, – говорю я, надеясь, что делаю это непринужденно.

– Вот как?

– Ну, вообще-то, танец развивает гибкость. Наш тренер по футболу научил нас некоторым движениям. – Он какое-то время смотрит на меня, и я не понимаю, верит ли он в то, что я говорю. Смени тему, Рэнди. – А почему ты оказался здесь так рано? – улыбаюсь ему я. Волосы у него мокрые. Должно быть, он встал спозаранку и успел принять душ.

– Захотел увидеть тебя, – пожимает он плечами. Его улыбка длится секунду, а потом исчезает. – Знаешь, даже если ваши кровати стоят рядом, ты не обязан вести себя, как они.

– Они?

– Я хочу сказать… – Он хмурится и заходит за угол домика, из которого все еще доносится музыка. – Прости. Это прозвучало как-то некорректно. Просто я хочу сказать, что ты не должен следовать стереотипам.

– Стереотипам? – переспрашиваю я. Меня начинает бить озноб. В домике одна песня заканчивается и начинается другая.

– Ты не должен вести себя как девчонка. Я знаю, это свойственно многим квирам, но… именно этого от нас и ожидают, верно?

– Не знаю. А что можно этому противопоставить?

– Можно дать понять, что ты больше чем гей, понимаешь?

– Нет, – неподдельно озадачиваюсь я. – Ты говоришь странные вещи.

– Прости. – Он берет мои руки в свои. – Я нервничаю.

– Почему? – Он собирается порвать со мной? И именно потому так непонятно вел себя вчера вечером? Что я сделал не так?

– Ну, я хочу кое-что сказать тебе. И… я боюсь услышать, как ты на это отреагируешь.

– О’кееееей. – Я сжимаю его руки, не стесняясь того, что ладони у меня потные. Теперь я тоже нервничаю.

– Значит… – Он делает глубокий вдох, поднимает глаза вверх, а потом снова смотрит на меня. – Ну, о’кей. Помнишь наш первый вечер здесь? Когда мы ходили к дереву?

О.

– Да, – осторожно говорю я.

– Я лгал тебе. – Он замолкает, и я изо всех сил стараюсь выглядеть серьезным/обеспокоенным/растерянным, потому что все мои внутренности словно скачут вверх-вниз. Он готов признаться? Уже? Все идет ТАК хорошо.

– По поводу чего? – спрашиваю я с легкой дрожью в голосе, достойной «Оскара».

– Я… Я – ХАЛ. Хадсон Аронсон-Лим. И все эти сердечки на дереве – они мои и моих предыдущих бойфрендов.

– О. – Я на какое-то время погружаюсь в ошеломленное молчание. – А почему ты лгал?

– Потому что… – Он отпускает мои руки и отворачивается. – Ты мне понравился, сильно и моментально. Ты такой сексуальный, и мне сразу показалось, что между нами что-то есть. – Он снова поворачивается ко мне лицом, и я легонько киваю, чтобы он продолжал. – А ты сказал, что хочешь, чтобы все шло медленно, и, думаю, мне просто не хотелось, чтобы ты считал меня… потаскуном. Романтичным, но все-таки потаскуном. У меня было очень много бойфрендов. Но это никогда долго не продолжалось. Мне всегда нравилось… поразвлечься, но на том дело и кончалось, и мне становилось скучно, и они действительно мне нравились, и мы оставались друзьями, но ни с одним парнем я не сходился по-настоящему. И я боялся, что я такой и есть. Ведь мне всегда хотелось быть с кем-то. А потом появился ты, и я подумал, что, может, именно ты – тот самый, но я не хотел сразу же лишать себя шансов на то, чтобы сойтись с тобой еще до того, как они у меня появятся, и потому…

– Ты солгал.

Он кивает.

– Мне действительно очень жаль. – Он тянется к моей руке, и я позволяю ему взять ее. – Знаю, я поступил ужасно, но дело в том, причина, по которой я тебе все это говорю, она заключается в том, что во время похода любому другому парню я бы дал возможность сказать пару фраз, а потом уговорил бы на дальнейшие ласки – желательно на секс. Но с тобой все было по-другому. Я рассказал тебе о бабушке, я даже плакал! Это просто безумие! Со мной никогда прежде такого не случалось… и я подумал, что потом буду чувствовать себя идиотом, словно я показал тебе что-то, чего не должен был показывать, и ты обязательно бросишь меня. Я не чувствовал себя… действительно счастливым. А за обедом я сидел рядом с тобой, и смотрел на тебя, и словно понял, что с тобой я могу стать самым лучшим собой. Словно… внутри у меня появились звезды, галактики, подобные тем, что мы видели среди листвы. И я понял, что это сделал для меня ты, и я просто… не смог вынести того, что продолжаю лгать тебе. Мне стало так паршиво. – Он делает глубокий вдох: – Ну… вот почему я рассказал тебе, как оно есть на самом деле. Прости меня. Но еще я думаю, что, может, я действительно… влюбился в тебя.

Я молчу и смотрю на свои ноги.

– Что ты обо всем этом думаешь? Ты сердишься на меня?

Я больше не пытаюсь спрятать улыбку и рвущийся наружу смех.

– Ты знал. – У него от удивления отвисает челюсть.


– Ну… – Я пожимаю плечами. – Эшли так смеялась в тот вечер, вот я и подумал: что-то тут неправильно.

– Значит, она тебе все рассказала?

– Я у них спросил. Не то чтобы они выболтали мне все по собственной инициативе, – отвечаю я как можно быстрее, чтобы он не рассердился на них.

– Тогда почему ты продолжал… встречаться со мной?

– Ты сам сказал. – Я делаю шаг вперед и кладу руки на его талию. – Я чувствовал, что между нами что-то есть… и ты действительно сексуальный. – Я целую его.

– Значит, у нас с тобой все хорошо? – Похоже, наступил момент, когда я могу признаться ему во всем. Он только что открыл мне свой секрет, поведал, какой он есть на самом деле. Может, мне тоже следует сделать это? Я делаю глубокий вдох.

– Все потрясающе. – Нет, еще рано. Это не соответствует плану. Я еще недостаточно познакомил его с Рэнди; если я расскажу ему все сейчас, то запорю дело. Нужно придерживаться плана.

– Я сказал много того, чего не говорил прежде.

– Вот это и потрясающе. – Я снова целую его. Он кладет руку мне на спину и притягивает к себе для поцелуя.

– У тебя симпатичная пижама, – тихо говорит он.

– Спасибо.

Все снова хорошо. Лучше, чем можно было ожидать.

– Хочешь потанцевать? – Может, пришло время постепенно знакомить его с Рэнди, а не с Далом?

Он корчит гримасу и мотает головой.

– Это не по мне. Но мы увидимся с тобой за завтраком. – Он целует меня еще раз и направляется к своему домику. Я иду в свой. Там звучит новая музыка.

– Все в порядке? – спрашивает Марк, его бровь по-прежнему вздернута.

– Все замечательно. – Я снова начинаю танцевать вместе со всеми, потом чищу зубы и одеваюсь. Все даже лучше, чем замечательно. И я не понимаю, почему ночью чувствовал себя таким подавленным.

За завтраком все становится на свои места, мы с Хадсоном сидим близко друг к друг, между нами будто протянулось нечто, не имеющее названия, у нас словно одно сердце на двоих, и оно перемещается от одного тела в другое быстрее скорости света. Я чувствую каждый обращенный на меня взгляд, услышав чью-то шутку, он улыбается и смотрит на меня, и мы улыбаемся вместе. Мы – наша маленькая вселенная.

Утром мы играем в футбол, а после обеда идем в бассейн, где обдаем друг друга фонтанами брызг и украдкой целуемся под водой. Еще мы весь день разговариваем, когда удается урвать на это время. Разговариваем о всякой ерунде – о фильмах по комиксам, о сексуальных актерах, а также о книгах, которые нам задали прочитать летом.

Из бассейна мы уходим рано и идем ко мне в домик, где целуемся, сидя на койке, а заслышав голоса снаружи, быстро отстраняемся друг от друга, и я натягиваю на себя рубашку как раз в тот момент, когда входят Монтгомери и Джордан. Монтгомери останавливается в дверях, и, подбоченившись, смотрит на нас.

– Ради меня не стоит останавливаться. Мне нравится наблюдать.

Джордан фыркают от смеха и направляются к своей кровати, не глядя на меня.

– Мне пора. – Хадсон нервно смотрит на Монтгомери, быстро целует меня в щеку и идет к двери. Монтгомери не трогается с места, так что Хадсон протискивается мимо него. Монтгомери смотрит ему вслед.

– Зачем ты пугаешь его? – возмущаюсь я.

– А мне нравится смотреть, как он улепетывает, – улыбается Монтгомери.

– Правда?

– Да хватит тебе. – Монтгомери округляет глаза и направляется к своему шкафчику. – Ты же вроде не был лишен чувства юмора.

– Не был?

– Ну, может, оно у тебя и осталось, но ты слишком занят тем, что заталкиваешь язык в глотку Хадсона, и потому ничего смешного больше не говоришь.

– Это несправедливо.

– Знаю, я опять веду себя как та еще сука, – Монтгомери вытирает голову полотенцем, стоя у своей кровати, – но это справедливо.

– Что ты хочешь сказать? Я не думал, что ты действительно злишься на меня.

– Я же сказал, что ни в чем пока не уверен. А ты снова проводишь с ним весь день. Такое впечатление, что есть мы, театральные ребята, и есть они… – Монтгомери, взяв шампунь и кондиционер, взмахивает рукой, – атлеты или кто там еще. И ты стал одним из них.

– Да ладно. Все мы – квиры. Мы же не действующие лица «Вестсайдской истории». – Я поворачиваюсь к Джордан: – Это же ромком, верно? И я играю роль в этой комедии.

Джордан пожимают плечами:

– Конечно! Но мы же говорили, что никому не хочется быть второстепенным персонажем… и, как сказал Монтгомери, после того как мы дали тебе понять это… ты вернулся к нему. И мы снова необязательны в твоей жизни.

Я вздыхаю. Я никогда не был так близок с ними, как с Джорджем и Эшли, но всегда считал их своими друзьями.

– Мне очень жаль. Но я действительно счастлив. А вы не можете радоваться за меня?