Лагерь
Часть 24 из 45 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Держу пари, так оно и было, – ехидно произносит Эшли. Я пристально смотрю на нее и говорю:
– Вы все ужасные создания.
– Нет, все действительно было изумительно, – подтверждает мои слова Хадсон. – Мы просто разговаривали. Я… – Он замолкает. Потом смотрит на меня, а потом внезапно отводит взгляд, наморщив брови. – Это было великолепно, – говорит он уже тише.
Я смотрю на Хадсона, но он уставился на свою еду. Его бедро отодвигается от моего, и я чувствую, как колотится его сердце. Я сделал что-то неправильно? Может, он внезапно вспомнил меня, настоящего меня, не Дала, а каким я был прошлым летом? Может, он вспомнил мой голос? Вспомнил, как мы несколько лет тому назад разговаривали о его бабушке?
Кладу руку ему на ногу, и он не отстраняется, но и не придвигается ко мне. Разговор идет своим чередом, и никто, похоже, не замечает, что между мной и Хадсоном неожиданно выросла стена, хотя час тому назад мы были ближе друг к другу, чем когда-либо еще. После обеда Хадсон говорит, что он примет душ и напишет письмо родителям, и уходит к себе, и потому я иду с Джорджем, Эшли и Паз в театральный домик.
– Он вел себя странно? – спрашиваю я.
– Ты о Хадсоне? – удивляется Паз. – Да как всегда.
– У меня такое впечатление, будто он внезапно охладел ко мне.
– Так вы, в конце концов, трахнулись? – любопытствует Эшли.
– Нет. Правда. Мы только разговаривали. Сначала немного потискались, но на том дело и кончилось.
– Может, еда не пошла ему впрок? – предполагает Джордж. – Но мне показалось, что с ним все хорошо, и на твоем месте я не трепыхался бы. Твой план продолжает действовать. Хочешь посмотреть, как мы репетируем? Мы собираемся разучивать большой групповой номер «Вся любовь впереди». Кристал наверняка потребует, чтобы мы делали пирамиды и прыгали с них.
– Она хочет, чтобы я прыгала на батуте, – жалуется Эшли.
– Пожалуйста, скажи, что пошутила, – умоляет ее Паз.
Мы довольно долго храним какое-то нервное молчание, и глаза Паз становятся огромными и наполняются тревогой, и тут Эшли наконец улыбается.
– Какая же ты вредная. – Паз толкает Эшли в плечо. Улыбка Эшли становится шире.
– Хочешь посмотреть? – спрашивает меня Джордж.
– Конечно. Немножко.
Какое-то время я смотрю, как ребята репетируют, испытывая при этом как горькое, так и радостное чувство. Мне очень нравится смотреть на них, нравится видеть, как они выросли, хотя дело не обходится без падений и неверных танцевальных движений. Нравится слушать, как они напевают мелодии, под которые танцуют, смотреть, как Кристал бессмысленно машет руками, давая им указания, слушать, как она выкрикивает странные обозначения танцевальных движений: «А теперь кроличье вращение, обнимите себя, извивайтесь как червяки, продолжайте извиваться, следующая позиция, хорошо, а теперь… взрывающаяся звезда! Прекрасно. Монтгомери, теперь твое соло, лягни пакет, а теперь скрещенный пинок, руки на бедра, подмигивание… нет, подмигивай злее. Помни, ты протестуешь».
После нескольких часов репетиций они усваивают в общих чертах рисунок танца, и становится ясно, что номер будет замечательным. Пташка Джордан излучают изрядное самодовольство, а Монтгомери удалось создать образ сексуального инженю-котенка. Джордж и Паз тоже танцуют в этой сцене – в других ролях – и кажется, будто на сцене полно людей. Впрочем, так оно и есть. Вся труппа работает, танцует и поет. И я так тоскую по всему этому. Гадаю, а не разрешат ли они мне встать и потанцевать с ними. Только на репетициях. Чтобы я мог заново прочувствовать, каково оно. Я же не стану участвовать в постановке, хотя это было бы еще лучше.
Черт побери. Я тоскую по всему этому. А теперь еще Хадсон ведет себя странно, и, может, мой план работает не так хорошо, как того хочется мне, и хотя я не собираюсь ставить крест на Хадсоне, но… Может, если я вернусь к ним сейчас, мне позволят танцевать в кордебалете, ведь я так быстро всему учусь. Я мог бы освоить какие-то движения, или просто работать за кулисами, или с театральным реквизитом, или с чем-то еще. Один день с Хадсоном, один в театральном домике. Я мог бы сказать ему, что болен. И мое сердце словно металось бы между двумя телами, металось бы туда-сюда до головокружения. Такое было бы у меня ощущение. Нет. Надо найти способ совместить и то, и другое. Для того и существует план.
Они заканчивают «Всю любовь впереди» и переходят к «Балету Шренера». Меняется состав исполнителей, свет то гаснет, то загорается. Пребывание в театральном домике кажется мне возвращением домой. Здесь пахнет резиной, и деревом, и сигаретами – Марк бросил курить два года тому назад, но до сих пор позволяет себе одну сигарету в день премьеры. Я хочу вновь оказаться на сцене да хоть прямо сейчас, и мне без разницы, если меня там затопчут.
Что касается Хадсона, то, может, все дело в том, что сегодня между нами установилась настоящая связь. Может, я подошел слишком близко к нему, и даже хотя я для этого много что сделал – преобразился, тормозил наши отношения, – может, он все равно не в состоянии сойтись с кем-то настолько близко. Или, может, ему просто требуется на это время, а я выхожу за рамки допустимого в эмоциональном отношении, потому что хочу, чтобы у нас с ним все получилось, но я все же так скучаю по театру, что создается впечатление, будто до сих пор я не дышал.
– Ну-ну, – говорит Монтгомери, садясь за моей спиной, когда я смотрю на Паз и Шренера на сцене. – Посмотрите только, кто притащил свою задницу в театр.
– Ты здорово справился с номером, – поворачиваюсь к нему я.
– Еще бы. – Монтгомери старается выглядеть равнодушным, но я знаю, что ему приятна моя похвала. – Но что ты здесь делаешь? Разве тебе не нужно сейчас притворяться качком перед своим качком-бойфрендом?
– Он пишет письмо родителям, а мне не хватает вас всех.
– Правда? – Джордан усаживаются рядом с Монтгомери.
– Вы были великолепны, Джордан. Вы излучали энергетику Дэвида Боуи, чего и хотел от вас Марк.
– Спасибо! – говорят они, хлопая меня по плечу.
– А я так и не понял, почему ты здесь, – гнет свое Монтгомери. – Разве это не повредит твоему новому имиджу? Разве теперь, достигнув вершин маскулинной мастурбационной фантазии, ты не чураешься нас?
Джордан хихикают.
– Я тебя умоляю, Хадсон знает, что я дружу с вами. Вот и не надо вести себя, как…
– Примадонна? – перебивает меня Монтгомери. – Та, кем ты был прежде?
– Я не то собирался сказать, – закатываю я глаза. – И я все еще примадонна. Весь лагерь – мой театр.
– Что верно, то верно, – кивают Джордан. – Он затеял настоящий спектакль.
– Никогда не был поклонником представлений с одним действующим лицом, – вздыхает Монтгомери. – Их герои кажутся мне такими самовлюбленными.
Я смеюсь:
– Ты действительно очень сердишься на меня? Только потому, что я не принимаю участия в постановке?
– Пока не знаю. – Монтгомери скрещивает руки на груди. – И речь тут не только о спектакле.
– Монтгомери! – кричит Марк, стоя у сцены. – Ты где? Ты нужен нам для «Что я когда-либо видел в нем?»
– Иду! – кричит в ответ Монтгомери, вставая и направляясь к сцене.
– Он считает, что ты бросил нас ради горячего парня, – объясняют Джордан.
Я понимающе киваю.
– Не просто ради какого-то там горячего парня. – Они должны понять это. Ведь они знают, как я относился к Хадсону на протяжении нескольких лет.
– Послушай, мы любим ромкомы, а ты Воплощаешь. Их. В жизнь. – Они делают небольшие паузы между словами. – И это круто. Но никому не нравится быть второстепенным персонажем в чужом спектакле. Ты пришел в театральный домик впервые за это лето?
– Нет, я был на шоу талантов.
– О’кей. Ты впервые пришел сюда просто так?
– Я… Я был занят. – Смотрю вниз и чувствую себя так, будто меня терзают в полицейском участке.
– Понятно. – Они встают. – Но ты не можешь делать вид, будто ничего не случилось.
– Я по-прежнему с вами ночью. И я танцую по утрам.
– Когда мы были маленькими, у нашего папы была очень тяжелая работа, – говорят Джордан. – Он уходил на нее, когда мы еще спали, а приходил уже после ужина. Мы тогда только начали говорить. Но слово папа уже знали. А потом забыли его. Мама заставила его уволиться и найти другую работу, которая позволила ему больше бывать дома, чтобы мы помнили, кто он нам. – Они пожимают плечами. – Ну, это просто забавная история, которую любит рассказывать мне мама. С нас должны снять мерку для костюма. Рады были повидаться с тобой!
Они улыбаются и уходят. Я понимаю, что они хотели сказать, а также почему Монтгомери злится на меня, но скоро все образуется. Либо Хадсон уже собирается бортануть меня – вот почему он ведет себя так непонятно, либо через какое-то время я смогу признаться ему во всем. И все вернется на круги своя.
Я смотрю, как они репетируют, до тех пор, пока не начинаю чувствовать, что моя душа на сцене вместе с ними. Джордж подходит, чтобы сказать «Привет!», но Марк быстро призывает его на примерку. Иногда рядом со мной сидит Эшли, делает заметки в блокноте, спрашивает, нужен ли в данной сцене следящий прожектор или нет, а затем исчезает, и свет становится более голубым, и она возвращается и спрашивает, смотрится ли теперь сцена более «провинциальной», и я отвечаю «да» на все ее вопросы, потому что мне кажется, ей нужно именно это.
Когда Марк отпускает всех, мы идем к себе в домик, переодеваемся в купальные костюмы и направляемся к бассейну. Хадсона нигде не видно. Мне грустно, словно я еще не в лагере и Хадсон не сказал мне «Привет!» Мне не хватает человека, которого я люблю, и без Хадсона рядом со мной, без его поцелуев, без его руки на моем бедре я забываю, зачем я все это затеял.
На бассейн нам остается всего десять минут, а потом нас выгонят из него готовиться к ужину. И мы стараемся как следует остыть в воде.
– Ты сегодня грустный. – Мы идем к домику, Джордж по дороге вытирается полотенцем. – Да говорю же тебе: у него наверняка проблемы с желудком. И он поселился в туалете. Либо он мастурбирует, раз уж вы с ним только и делали, что разговаривали, а ему неймется.
Я усмехаюсь. О таком возможном развитии событий я не думал.
– Может, и так. Но меня больше расстроила репетиция. Мне ужасно жалко, что я не с вами.
– О, дорогой, – сочувствует мне Джордж: – Но ты же сделал свой выбор. И ты счастлив, верно?
– Похоже, я хочу усидеть на двух стульях.
– Следующим летом, хорошо?
– Ага.
Перед тем как пойти на ужин, мы принимаем в домике душ. А потом идем в столовую, где Хадсон сидит рядом со мной, но я по-прежнему чувствую дистанцию между нами.
– Ты в порядке? – тихо спрашиваю его я. – Я не видел тебя в бассейне.
– Прости. – Он сжимает мою ногу. – Заснул, когда писал родителям.
– О’кей.
– Я сегодня сонный. – Хадсон улыбается мне уголком рта, после чего возвращается к водянистой лазанье.
Мы немного говорим о спектакле и оттачиваем истории, заготовленные для вечернего костра, который будет посвящен ужастикам, и, похоже, с Хадсоном все хорошо, только он немного отчужденный, и мне хочется спросить, что беспокоит его, но я не хочу капать ему на мозги, хотя в то же время хочу знать, что с ним, хочу, чтобы он рассказал мне об этом. Мне хочется сражаться за него, но я не знаю как, потому что не понимаю, в чем дело.
Вечером у костра я едва слушаю истории, даже историю Эшли, хотя обычно она выдает нечто действительно ужасающее. Мне кажется, моя нынешняя жизнь куда более страшна, чем привидения или что там еще. Хадсон стоит рядом, поджаривает на огне зефирину и улыбается, и смеется, но не называет меня малышом и не кладет руку мне на бедро, как делал это всегда, и я понимаю: что-то идет не так, и у меня в желудке будто образуется комок грязи. Я так отчаянно хочу, чтобы он просто прижал меня к себе и между нами пробежало прежнее электричество, хочу слинять отсюда и целоваться в темноте, но он сегодня какой-то угрюмый.
Когда мы прощаемся, я целую его в губы, и он отвечает на мой поцелуй, но не так, как вчера вечером, не так, как в любой из предыдущих вечеров. Его поцелуй слабый. И спокойный.
После отбоя я долго лежу без сна, гадая, в чем я ошибся и можно ли исправить это, а также что будет, если я перестану беспокоиться о том, а нужно ли исправлять мою оплошность или не нужно, ведь это будет означать, что я смогу принять участие в постановке. Знает ли он? А если знает, но не стал сразу же порывать со мной, то это хорошо, но мой план все равно летит к черту, и если оно так, то следует ли пытаться осуществлять его и дальше, раз я могу вернуться в театр? Стоит ли Хадсон всех моих переживаний, если завтра наши с ним отношения могут пойти прахом?
Нет. Разумеется, стоит. Хадсон стоит того. Я внезапно осознаю, что, оставшись без Хадсона и без спектакля, я лишусь всего. Словно вода утечет сквозь пальцы. Смотрю в темноте на свои руки. Мне не хватает лака для ногтей. Мне не хватает Хадсона. И впервые за лето у меня не оказывается плана, следуя которому можно было бы вернуть их.
Семнадцать
– Вы все ужасные создания.
– Нет, все действительно было изумительно, – подтверждает мои слова Хадсон. – Мы просто разговаривали. Я… – Он замолкает. Потом смотрит на меня, а потом внезапно отводит взгляд, наморщив брови. – Это было великолепно, – говорит он уже тише.
Я смотрю на Хадсона, но он уставился на свою еду. Его бедро отодвигается от моего, и я чувствую, как колотится его сердце. Я сделал что-то неправильно? Может, он внезапно вспомнил меня, настоящего меня, не Дала, а каким я был прошлым летом? Может, он вспомнил мой голос? Вспомнил, как мы несколько лет тому назад разговаривали о его бабушке?
Кладу руку ему на ногу, и он не отстраняется, но и не придвигается ко мне. Разговор идет своим чередом, и никто, похоже, не замечает, что между мной и Хадсоном неожиданно выросла стена, хотя час тому назад мы были ближе друг к другу, чем когда-либо еще. После обеда Хадсон говорит, что он примет душ и напишет письмо родителям, и уходит к себе, и потому я иду с Джорджем, Эшли и Паз в театральный домик.
– Он вел себя странно? – спрашиваю я.
– Ты о Хадсоне? – удивляется Паз. – Да как всегда.
– У меня такое впечатление, будто он внезапно охладел ко мне.
– Так вы, в конце концов, трахнулись? – любопытствует Эшли.
– Нет. Правда. Мы только разговаривали. Сначала немного потискались, но на том дело и кончилось.
– Может, еда не пошла ему впрок? – предполагает Джордж. – Но мне показалось, что с ним все хорошо, и на твоем месте я не трепыхался бы. Твой план продолжает действовать. Хочешь посмотреть, как мы репетируем? Мы собираемся разучивать большой групповой номер «Вся любовь впереди». Кристал наверняка потребует, чтобы мы делали пирамиды и прыгали с них.
– Она хочет, чтобы я прыгала на батуте, – жалуется Эшли.
– Пожалуйста, скажи, что пошутила, – умоляет ее Паз.
Мы довольно долго храним какое-то нервное молчание, и глаза Паз становятся огромными и наполняются тревогой, и тут Эшли наконец улыбается.
– Какая же ты вредная. – Паз толкает Эшли в плечо. Улыбка Эшли становится шире.
– Хочешь посмотреть? – спрашивает меня Джордж.
– Конечно. Немножко.
Какое-то время я смотрю, как ребята репетируют, испытывая при этом как горькое, так и радостное чувство. Мне очень нравится смотреть на них, нравится видеть, как они выросли, хотя дело не обходится без падений и неверных танцевальных движений. Нравится слушать, как они напевают мелодии, под которые танцуют, смотреть, как Кристал бессмысленно машет руками, давая им указания, слушать, как она выкрикивает странные обозначения танцевальных движений: «А теперь кроличье вращение, обнимите себя, извивайтесь как червяки, продолжайте извиваться, следующая позиция, хорошо, а теперь… взрывающаяся звезда! Прекрасно. Монтгомери, теперь твое соло, лягни пакет, а теперь скрещенный пинок, руки на бедра, подмигивание… нет, подмигивай злее. Помни, ты протестуешь».
После нескольких часов репетиций они усваивают в общих чертах рисунок танца, и становится ясно, что номер будет замечательным. Пташка Джордан излучают изрядное самодовольство, а Монтгомери удалось создать образ сексуального инженю-котенка. Джордж и Паз тоже танцуют в этой сцене – в других ролях – и кажется, будто на сцене полно людей. Впрочем, так оно и есть. Вся труппа работает, танцует и поет. И я так тоскую по всему этому. Гадаю, а не разрешат ли они мне встать и потанцевать с ними. Только на репетициях. Чтобы я мог заново прочувствовать, каково оно. Я же не стану участвовать в постановке, хотя это было бы еще лучше.
Черт побери. Я тоскую по всему этому. А теперь еще Хадсон ведет себя странно, и, может, мой план работает не так хорошо, как того хочется мне, и хотя я не собираюсь ставить крест на Хадсоне, но… Может, если я вернусь к ним сейчас, мне позволят танцевать в кордебалете, ведь я так быстро всему учусь. Я мог бы освоить какие-то движения, или просто работать за кулисами, или с театральным реквизитом, или с чем-то еще. Один день с Хадсоном, один в театральном домике. Я мог бы сказать ему, что болен. И мое сердце словно металось бы между двумя телами, металось бы туда-сюда до головокружения. Такое было бы у меня ощущение. Нет. Надо найти способ совместить и то, и другое. Для того и существует план.
Они заканчивают «Всю любовь впереди» и переходят к «Балету Шренера». Меняется состав исполнителей, свет то гаснет, то загорается. Пребывание в театральном домике кажется мне возвращением домой. Здесь пахнет резиной, и деревом, и сигаретами – Марк бросил курить два года тому назад, но до сих пор позволяет себе одну сигарету в день премьеры. Я хочу вновь оказаться на сцене да хоть прямо сейчас, и мне без разницы, если меня там затопчут.
Что касается Хадсона, то, может, все дело в том, что сегодня между нами установилась настоящая связь. Может, я подошел слишком близко к нему, и даже хотя я для этого много что сделал – преобразился, тормозил наши отношения, – может, он все равно не в состоянии сойтись с кем-то настолько близко. Или, может, ему просто требуется на это время, а я выхожу за рамки допустимого в эмоциональном отношении, потому что хочу, чтобы у нас с ним все получилось, но я все же так скучаю по театру, что создается впечатление, будто до сих пор я не дышал.
– Ну-ну, – говорит Монтгомери, садясь за моей спиной, когда я смотрю на Паз и Шренера на сцене. – Посмотрите только, кто притащил свою задницу в театр.
– Ты здорово справился с номером, – поворачиваюсь к нему я.
– Еще бы. – Монтгомери старается выглядеть равнодушным, но я знаю, что ему приятна моя похвала. – Но что ты здесь делаешь? Разве тебе не нужно сейчас притворяться качком перед своим качком-бойфрендом?
– Он пишет письмо родителям, а мне не хватает вас всех.
– Правда? – Джордан усаживаются рядом с Монтгомери.
– Вы были великолепны, Джордан. Вы излучали энергетику Дэвида Боуи, чего и хотел от вас Марк.
– Спасибо! – говорят они, хлопая меня по плечу.
– А я так и не понял, почему ты здесь, – гнет свое Монтгомери. – Разве это не повредит твоему новому имиджу? Разве теперь, достигнув вершин маскулинной мастурбационной фантазии, ты не чураешься нас?
Джордан хихикают.
– Я тебя умоляю, Хадсон знает, что я дружу с вами. Вот и не надо вести себя, как…
– Примадонна? – перебивает меня Монтгомери. – Та, кем ты был прежде?
– Я не то собирался сказать, – закатываю я глаза. – И я все еще примадонна. Весь лагерь – мой театр.
– Что верно, то верно, – кивают Джордан. – Он затеял настоящий спектакль.
– Никогда не был поклонником представлений с одним действующим лицом, – вздыхает Монтгомери. – Их герои кажутся мне такими самовлюбленными.
Я смеюсь:
– Ты действительно очень сердишься на меня? Только потому, что я не принимаю участия в постановке?
– Пока не знаю. – Монтгомери скрещивает руки на груди. – И речь тут не только о спектакле.
– Монтгомери! – кричит Марк, стоя у сцены. – Ты где? Ты нужен нам для «Что я когда-либо видел в нем?»
– Иду! – кричит в ответ Монтгомери, вставая и направляясь к сцене.
– Он считает, что ты бросил нас ради горячего парня, – объясняют Джордан.
Я понимающе киваю.
– Не просто ради какого-то там горячего парня. – Они должны понять это. Ведь они знают, как я относился к Хадсону на протяжении нескольких лет.
– Послушай, мы любим ромкомы, а ты Воплощаешь. Их. В жизнь. – Они делают небольшие паузы между словами. – И это круто. Но никому не нравится быть второстепенным персонажем в чужом спектакле. Ты пришел в театральный домик впервые за это лето?
– Нет, я был на шоу талантов.
– О’кей. Ты впервые пришел сюда просто так?
– Я… Я был занят. – Смотрю вниз и чувствую себя так, будто меня терзают в полицейском участке.
– Понятно. – Они встают. – Но ты не можешь делать вид, будто ничего не случилось.
– Я по-прежнему с вами ночью. И я танцую по утрам.
– Когда мы были маленькими, у нашего папы была очень тяжелая работа, – говорят Джордан. – Он уходил на нее, когда мы еще спали, а приходил уже после ужина. Мы тогда только начали говорить. Но слово папа уже знали. А потом забыли его. Мама заставила его уволиться и найти другую работу, которая позволила ему больше бывать дома, чтобы мы помнили, кто он нам. – Они пожимают плечами. – Ну, это просто забавная история, которую любит рассказывать мне мама. С нас должны снять мерку для костюма. Рады были повидаться с тобой!
Они улыбаются и уходят. Я понимаю, что они хотели сказать, а также почему Монтгомери злится на меня, но скоро все образуется. Либо Хадсон уже собирается бортануть меня – вот почему он ведет себя так непонятно, либо через какое-то время я смогу признаться ему во всем. И все вернется на круги своя.
Я смотрю, как они репетируют, до тех пор, пока не начинаю чувствовать, что моя душа на сцене вместе с ними. Джордж подходит, чтобы сказать «Привет!», но Марк быстро призывает его на примерку. Иногда рядом со мной сидит Эшли, делает заметки в блокноте, спрашивает, нужен ли в данной сцене следящий прожектор или нет, а затем исчезает, и свет становится более голубым, и она возвращается и спрашивает, смотрится ли теперь сцена более «провинциальной», и я отвечаю «да» на все ее вопросы, потому что мне кажется, ей нужно именно это.
Когда Марк отпускает всех, мы идем к себе в домик, переодеваемся в купальные костюмы и направляемся к бассейну. Хадсона нигде не видно. Мне грустно, словно я еще не в лагере и Хадсон не сказал мне «Привет!» Мне не хватает человека, которого я люблю, и без Хадсона рядом со мной, без его поцелуев, без его руки на моем бедре я забываю, зачем я все это затеял.
На бассейн нам остается всего десять минут, а потом нас выгонят из него готовиться к ужину. И мы стараемся как следует остыть в воде.
– Ты сегодня грустный. – Мы идем к домику, Джордж по дороге вытирается полотенцем. – Да говорю же тебе: у него наверняка проблемы с желудком. И он поселился в туалете. Либо он мастурбирует, раз уж вы с ним только и делали, что разговаривали, а ему неймется.
Я усмехаюсь. О таком возможном развитии событий я не думал.
– Может, и так. Но меня больше расстроила репетиция. Мне ужасно жалко, что я не с вами.
– О, дорогой, – сочувствует мне Джордж: – Но ты же сделал свой выбор. И ты счастлив, верно?
– Похоже, я хочу усидеть на двух стульях.
– Следующим летом, хорошо?
– Ага.
Перед тем как пойти на ужин, мы принимаем в домике душ. А потом идем в столовую, где Хадсон сидит рядом со мной, но я по-прежнему чувствую дистанцию между нами.
– Ты в порядке? – тихо спрашиваю его я. – Я не видел тебя в бассейне.
– Прости. – Он сжимает мою ногу. – Заснул, когда писал родителям.
– О’кей.
– Я сегодня сонный. – Хадсон улыбается мне уголком рта, после чего возвращается к водянистой лазанье.
Мы немного говорим о спектакле и оттачиваем истории, заготовленные для вечернего костра, который будет посвящен ужастикам, и, похоже, с Хадсоном все хорошо, только он немного отчужденный, и мне хочется спросить, что беспокоит его, но я не хочу капать ему на мозги, хотя в то же время хочу знать, что с ним, хочу, чтобы он рассказал мне об этом. Мне хочется сражаться за него, но я не знаю как, потому что не понимаю, в чем дело.
Вечером у костра я едва слушаю истории, даже историю Эшли, хотя обычно она выдает нечто действительно ужасающее. Мне кажется, моя нынешняя жизнь куда более страшна, чем привидения или что там еще. Хадсон стоит рядом, поджаривает на огне зефирину и улыбается, и смеется, но не называет меня малышом и не кладет руку мне на бедро, как делал это всегда, и я понимаю: что-то идет не так, и у меня в желудке будто образуется комок грязи. Я так отчаянно хочу, чтобы он просто прижал меня к себе и между нами пробежало прежнее электричество, хочу слинять отсюда и целоваться в темноте, но он сегодня какой-то угрюмый.
Когда мы прощаемся, я целую его в губы, и он отвечает на мой поцелуй, но не так, как вчера вечером, не так, как в любой из предыдущих вечеров. Его поцелуй слабый. И спокойный.
После отбоя я долго лежу без сна, гадая, в чем я ошибся и можно ли исправить это, а также что будет, если я перестану беспокоиться о том, а нужно ли исправлять мою оплошность или не нужно, ведь это будет означать, что я смогу принять участие в постановке. Знает ли он? А если знает, но не стал сразу же порывать со мной, то это хорошо, но мой план все равно летит к черту, и если оно так, то следует ли пытаться осуществлять его и дальше, раз я могу вернуться в театр? Стоит ли Хадсон всех моих переживаний, если завтра наши с ним отношения могут пойти прахом?
Нет. Разумеется, стоит. Хадсон стоит того. Я внезапно осознаю, что, оставшись без Хадсона и без спектакля, я лишусь всего. Словно вода утечет сквозь пальцы. Смотрю в темноте на свои руки. Мне не хватает лака для ногтей. Мне не хватает Хадсона. И впервые за лето у меня не оказывается плана, следуя которому можно было бы вернуть их.
Семнадцать