Лагерь

– Со мной тоже. Кстати говоря, после того случая они никогда больше не разговаривали друг с другом. И мой знакомый горевал по этому поводу.

О. Смотрю на лагерь и сажусь так, что мои ноги опять свешиваются со скалы. Хадсон пристраивается рядом и протягивает мне бутылку с водой, я с наслаждением присасываюсь к ней.

– Ты можешь начать первым? – спрашивает он, прижавшись ко мне. – Ну раз уж ты предложил эту тему.

– Ага, – улыбаюсь я, ставлю бутылку между нами и обнимаю его за плечи. Воспоминания об этом событии в моей жизни почти мгновенно гасят долго испытываемое возбуждение. – Конечно. Это были мои родители. Все прошло не так уж и плохо. Я вроде как всегда знал про себя, кто я есть. Я хочу сказать, что никогда не считал себя натуралом, а просто какое-то время вообще не думал о сексе, если только такое возможно. А потом мне исполнилось двенадцать, и тут начались разговоры об этом и о предметах обожания, и у нас были занятия, посвященные здоровому образу жизни, и тут я понял, что родители должны знать о моих предпочтениях. И как-то за ужином я просто сказал им что-то вроде: «Знаете, я гей». Они перестали есть и какое-то время смотрели на меня, потом переглянулись, и мама кивнула и сказала: «Ну… хорошо». Не знаю, о чем там они говорили между собой, но где-то неделей позже папа спросил, а есть ли в моем классе девочки, которых мне бы хотелось пригласить на танцы. И я так удивился! Потому что я же все им сказал. И я посмотрел ему в глаза и ответил: «Ты хотел сказать, мальчики? Я же гей, ты что, забыл?», а потом тем же вечером мама и папа забросали меня вопросами: А откуда мне это известно? Не слишком ли я молод, чтобы решать? Говорил ли мне кто-то, что я гей? И я, должно быть, дал на эти вопросы убедительные ответы, потому что они лишь сказали: «О’кей», и на том дело и кончилось.

– Вау! – восклицает Хадсон, сжимая мою руку. – Как все просто. Но это здорово, что ты был таким откровенным и… настойчивым, я прав?

– Ну, мои родители повели себя просто потрясающе, они прочитали все, что можно, по этому вопросу, мама вступила в «Родители, родственники и друзья лесбиянок и геев» и много что у них разузнала. Но в итоге они поддержали меня. И все время были со мной. Знаешь, они любят меня, любят всего меня. Вот что ответила мне мама, когда я спустя несколько недель спросил, а не сердятся ли они с папой на меня. Они любят меня. Целиком. Такого, какой я есть.

– Это просто удивительно.

Я улыбаюсь, потому что сейчас он говорит о Рэнди. Это Рэнди был откровенным и настойчивым. Все работает, как и должно работать – он начинает узнавать подлинного меня.

– А твои родители показали себя с плохой стороны?

Он делает глубокий вдох:

– Нет. – Голос у него тихий и мягкий. – То есть… они оказались не такими понимающими, как твои родители. Хотя у меня тоже все прошло хорошо. Но сначала я признался бабушке. Мы были с ней очень близки. Она – прекрасный человек, один из лучших, что я когда-либо встречал. Она приехала сюда из Кореи, когда ей было лет пять. В шестидесятых и семидесятых она была подростком, и ей нравился стиль того времени. Она так долго носила круглые большие прически, что дождалась того, что они снова вошли в моду. Как-то я показал ей фотографию Эми Уайнхаус, и она произвела на нее большое впечатление. И на ней всегда было что-то неоновое и блестящее. Она не боялась говорить что думает, не боялась быть собой. Она всегда была счастлива и всегда могла рассмешить меня. Ну вроде как ты.

– Я похож на твою бабушку? – Это куда более «не сексуально», чем я надеялся.

– Ну, ты тоже смешишь меня. – Он сильно толкает меня плечом. – Сам понимаешь, что я хочу сказать. – Хадсон переводит дыхание. – Она умерла несколько лет тому назад. – Он смотрит на лагерь, его ноги болтаются над пропастью.

– Мне очень жаль. Если ты не хочешь говорить об этом… – Хотя мы уже разговаривали о ней, вот только он этого не помнит.

– Да нет. Я просто вспоминаю. Какое-то время я старался не думать о бабушке… но теперь мне нравится это. Она была удивительным человеком. Много присматривала за мной после школьных занятий, когда я был маленьким. Я приходил к ней домой, и мы… просто общались. Или шли в кино. Однажды… я не вспоминал об этом уже несколько лет… Однажды, когда я был совсем маленьким, мы пошли смотреть какой-то фильм, и он показался мне страшным, и в одном месте я даже вскрикнул – не помню точно, что это было. Может, огромные зубы? Какой-то зверь? Ну, в общем, я вскрикнул и спрятался у нее под мышкой, а парень, сидевший позади нас – и это взрослый человек – наклонился ко мне и упрекнул: «Эй, ты ведешь себя как девчонка», и моя бабушка, она просто повернулась к нему со словами: «А ты ведешь себя как засранец», он хрюкнул и откинулся на спинку стула, а она сказала мне: «Кричи, когда вздумается, малыш». Она была потрясающая.

Я смотрю на него и вижу, что глаза у него влажные, и он старается не расплакаться, и я сильно сжимаю его плечо, и он, привалившись ко мне, вытирает один глаз.

– Прости. Я уже столько лет не разговаривал о ней.

– Все в порядке.

– Когда мне было лет десять, родители сказали, что теперь после школы я могу идти прямо домой, вместо того, чтобы садиться на автобус и ехать к ней, и я стал меньше ее видеть. А когда мне было двенадцать, я вроде как понял, что я гей, потому что мне очень хотелось поцеловать одного мальчика из моего класса. А целоваться с девочками мне не хотелось. И я знал, что… быть геем не слишком уж хорошо. Знал, что таких, как я, не любят. И это в дополнение к тому, что я был одним из всего пяти азиатов в школе. Не слишком удачное сочетание для того, чтобы быть всеобщим любимчиком. Вот я и выскользнул из дома и прошел несколько миль – по той жаре, что стоит летом в Виргинии – до того места, где жила бабушка. Чтобы рассказать ей обо всем.

– И она приняла это как должное?

– Ага. Думаю, именно поэтому я и хотел открыться ей. Я знал, что она будет любить меня, невзирая ни на что.

И тут вдруг мне ужасно хочется сказать, что мы говорили о ней в темноте в первое наше лето в лагере. Но я, разумеется, этого не делаю, потому что это выдаст меня с головой.

– Она крепко обняла меня и сказала, что это не имеет для нее ровно никакого значения, но, да, другим это будет небезразлично, но разве нам есть до них дело? Я сильно плакал, и она не выпускала меня из своих объятий, казалось, целый час, но после того мне стало гораздо лучше. Она сказала, я должен гордиться собой из-за того, что знаю, кто я есть и чего хочу, и никогда не позволять кому-либо говорить мне, что следует стыдиться того, что делает меня счастливым. И я постарался запомнить ее слова.

– Это потрясающе. Значит, она отнеслась к этому нормально.

– Да. А мои родители не были так лояльны… Бабушка отвезла меня домой, и они не знали, где я был, и потому психовали, и она велела всем сесть и выслушать меня, и я сказал: «Мама, папа, я – гей». И мама обвинила бабушку в том, что она вбивает мне в голову всякие дурацкие идеи, а папа сказал, что никакой я не гей и что к этому разговору можно будет вернуться позже, когда я подрасту, и с этим я жил какое-то время.

– Но они послали тебя сюда. Значит, теперь они тебе верят, да?

Хадсон высвобождается из моих рук и ложится на траву, чтобы видеть кроны деревьев. Я тоже ложусь, но на этот раз он оказывается дальше от меня, чем раньше.

– Бабушка умерла через какое-то время после этого. С тех пор много что произошло. Мы все горевали о ней. Но я напомнил родителям о своей ориентации, и мы с бабушкой успели найти этот лагерь – она хотела, чтобы я поехал сюда, подружился с другими квирами и хорошо провел время. И я рассказал об этом родителям, сказал, что таким было ее последнее желание в отношении меня. Вот… я и приехал.

– Но это же прекрасно. – Я беру его руку в свою и переплетаю наши пальцы. – Она все же смогла сделать это для тебя.

– Ага, – шмыгает носом Хадсон. Я смотрю, как он вытирает слезы тыльной стороной ладони. Он отворачивается: – Прости, я не должен был делать этого.

– Чего?

– Плакать. Это не… Я не люблю, когда кто-то видит, как я плачу.

– Я не обращаю на это внимания. – Разворачиваюсь к нему всем телом, беру его за бедро и поворачиваю к себе. Его лицо слегка мокрое от слез. – Нет ничего плохого в том, чтобы обнаруживать свои чувства.

– Нет, есть, – издает он принужденный смешок. – Ты когда-нибудь плачешь в присутствии других? Они могут как следует поиздеваться над тобой. Помню, я получил удар в нос футбольным мячом прямо посреди школы, и все парни из моей команды кричали, чтобы я перестал, и до конца года обзывали меня. А мне уже пришлось туго с тем, чтобы доказать им, что я не какой-то там математический нерд, и я перечеркнул усилия, приложенные к этому, заставив их считать меня вроде как плаксой. Знаю, это сексизм, но именно так называют любящих поплакать девочек. Вот я больше и не плакал.

– Ну, со мной ты можешь не беспокоиться по этому поводу, – успокаиваю его я, вытирая катящуюся по его щеке слезу. – В моем присутствии ты можешь выказывать любые чувства. Ведь для того и существуют бойфренды, верно?

– Не знаю. Я никогда прежде не плакал перед своими бойфрендами.

– Передо мной ты вполне можешь плакать. Я не имею ничего против. Предпочитаю, чтобы ты открыто давал мне знать о своих чувствах, а не скрывал их.

– Это очень мило с твоей стороны, но… – Он поднимает обе руки, вытирает слезы и долго лежит с закрытым лицом.


– Это действительно так. – Я опускаю его руки. Слез на лице Хадсона почти нет.

Он улыбается:

– О’кей.

– Похоже, твоя бабушка была удивительным человеком.

– Да.

Несколько минут мы лежим молча и смотрим друг на друга. Он больше не плачет.

– Ты умеешь превращать деревья в звезды? – спрашиваю я.

– Что?

– Ляг на спину и посмотри на листья и пробивающийся между ними свет. – Мы оба поворачиваемся на спины. – А теперь немного расфокусируй взгляд и представь, что листья – это фон. Они – темнота, а проникающий свет – звезды. Целые галактики звезд, а не просто отдельно мигающие звездочки. Представь, что над тобой Млечный Путь.

– Я… о, – легко вздыхает он. – Вижу.

Мы с ним лежим и смотрим на несуществующие галактики, сцепив руки, пока Хадсон, резко поднявшись, не говорит:

– Мы опоздаем на обед.

– Верно. – Мы должны обязательно присутствовать на всех приемах пищи. В прошлом году какой-то мальчик проспал субботний обед, и всему лагерю пришлось отправиться на его поиски. Когда этого горемыку нашли, то безжалостно задразнили, а Джоан очень сердилась.

Мы быстро надеваем рубашки и отправляемся в обратный путь. Спускаться быстрее, чем подниматься, но мы все равно торопимся и потому не разговариваем и, в конце концов, врываемся в столовую с опозданием на пять минут. Все сидящие за столом пялятся на нас. На нас взирает Джоан. Джордж, Эшли, Брэд и Паз давятся от смеха.

Мы быстро садимся на места, которые, по счастью, занял нам Джордж, накладываем себе сырные тосты и только потом идем мыть руки.

– Ну… вы были чем-то заняты? – начинает Джордж.

– Мы ходили в поход, – отвечаю я. – И потеряли счет времени.

– Кто бы сомневался, – серьезно кивает Джордж.

– Как прошла репетиция?

– Хорошо!

– Джордж уже выучил свой танец для «Детей», – сообщает Паз, – а у меня так и не получается прыгнуть достаточно высоко, чтобы перелететь через руки Шренера.

– Кристал добавила еще один момент в танец под «Наденьте счастливое лицо», и теперь Джен приходится висеть на рукоходе, – доводит до моего сведения Эшли. – Похоже, Кристал просто выжила из ума.

– Но это будет действительно прикольно смотреться, – возражает Паз. – Дело происходит на игровой площадке, и Джен хочет, чтобы я продолжала, а я все отворачиваюсь от нее. А Эшли подсветит наши лица, это тоже будет очень прикольно. Марк говорит, он думал об этом, но решил, что такое невозможно.

– А я считаю, что очень даже возможно, – быстро говорит Эшли. – И все пытаюсь сообразить, как правильно это сделать.

– Обязательно сообразишь, – заверяет ее Паз.

– Я видел кое-что, – вступает в разговор Брэд. – Я говорю о репетиции. Это круто, чувак. Я и не подозревал, что нужно столько трудиться над спектаклем, ведь я видел только готовые постановки в конце лета. И все было так хорошо сделано, так идеально.

– Но ты не видел репетицию целиком. – Выражение лица Паз становится озорным.

– Да ладно тебе, – пытается осадить ее Брэд.

– Я застукала их, когда они целовались в шкафу с реквизитом, – ухмыляется Паз.

– У меня выдалось свободное время по ходу репетиции, – пожимает плечами Джордж. – И ты была единственной, кто наткнулся на нас.

– Я не знала, что вы там. В следующий раз запритесь, или повесьте носок на ручку дверцы, или придумайте что-то еще.

– Это было в театральном домике? – несколько шокирован я.

– Да мы просто целовались. – Джордж совершенно невозмутим. – И это ничуть не хуже того, что вы каждый вечер вытворяете перед нашим домиком.

– О’кей. – Брэд выглядит очень смущенным. – Я усвоил преподанный мне урок. Давайте забудем об этом.

Джордж хихикает и кладет руку на бедро Брэда.

– Как ваш поход? – интересуется он.

– Хорошо. Хадсон показал мне одно место, откуда открывается совершенно великолепный вид.