Лагерь

– Ну… вроде того, – повторяет он мои слова, вытягивая вверх руку и глядя в небо. – Вообще-то мне всегда нравилось бегать и все такое. Я всегда был активным ребенком. И мой папа любит разные виды спорта – так что у нас всегда был включен спортивный канал. Он смотрел не только бейсбол и футбол, но и соревнования по легкой атлетике, Олимпийские игры, сноубординг. И всегда старался втянуть меня в занятия спортом. А у меня было много энергии, и играть в детской лиге по бейсболу было весело, и, кроме того, я всегда был при деле, и мой папа болел за меня, сидя на трибуне: «Это мой пацан», ну и так далее.

Так что я много чем занимался. Но я никогда не любил Малую лигу так, как люблю легкую атлетику. Когда ты играешь в бейсбол, то играешь в команде и должен полагаться на других людей, чтобы послать мяч…

Повисает долгая пауза, и я слышу, как он сглатывает.

– Им не нравится, когда в команде играет мальчик-квир?

Он пожимает плечами:

– Наверное. То есть они никогда не называли меня гомиком или как-то еще, но… часто употребляли это слово.

Я качаю головой:

– Это слово мне не нравится.

– Ага. – Он снова поднимает лицо вверх, и я не вижу его выражения. – Мне тоже. – Голос у него странный, холодноватый. Но потом он смотрит на меня, и на его лице появляется очаровательная улыбка. – У тебя были проблемы, когда ты совершил каминг-аут?

Я тоже пожимаю плечами:

– Ну да, были какие-то. В основном меня просто игнорировали.

– Ты уже говорил мне это, а я так и не могу себе этого представить. – Он оглядывает меня с ног до головы.

Я краснею:

– Ну, в школе я веду себя тихо. То есть я открылся некоторым людям, и я не вру, когда меня спрашивают об этом, но… все всем и так понятно. Хотя мало что изменилось. Никто не перестал пользоваться словом «гей» как ругательством, ну и всякое такое. Однажды кто-то написал гомик на моем шкафчике. Мои родители пришли в ярость и стали метать громы и молнии в кабинете директора. Они выяснили, кто это сделал, и его временно отстранили от занятий. С тех пор меня, в общем-то, оставили в покое. Грязные взгляды, смех… до тех пор, пока я ни на кого не смотрю и хожу, опустив голову, но…

– Вау! Это здорово, что твои родители такие… хорошие.

– А твои родители не такие?

– Ну, однажды был случай с бассейном. Другие парни, многие из них играли в бейсбольной команде, отказались заходить в воду одновременно со мной, говорили, что подцепят мое гейство, не хотели, чтобы я смотрел на них или прикасался к ним под водой, такая вот ахинея. Тогда я еще не сделал каминг-аута. Но кто-то поймал меня за тем, что я рассматривал фотографии сексуальных парней в Инстаграме, и тут многие стали подозревать, что я гей, но никто со мной ни о чем не говорил. До того самого урока плавания. Тут уж всем все стало известно наверняка. Думаю, я мог бы отрицать это, но я ничего не отрицал. Я сказал им, что в таком случае буду плавать один и заражу всю воду своим гейством, потому что должен готовиться к соревнованиям в конце семестра. Таким оказался мой каминг-аут в школе. Похожим на твой. Да, и я выиграл те соревнования.

– А твоим родителям было все равно? Им ты открылся?

– Да. Но они лишь спросили, чем я привлек внимание тех парней, и сказали, чтобы я не щеголял своей ориентацией.

– Они осудили тебя. – Я словно смотрю на тени за его спиной, которые вполне могут быть его родителями.

– Да нет, не осудили, – быстро возражает Хадсон. – Они не плохие люди, просто… – вздыхает он, – родители есть родители. Им хочется защищать меня.

– Само собой.

– Вот почему я предпочитаю бегать один. Бросаю вызов самому себе. Так мне лучше. Никакие гомофобы не станут опускать тебя, если ты бежишь один. А они не выигрывают столько игр, сколько выиграли бы, будь я в бейсбольной команде.

– Так им и надо.

– Ага. Ну что, ты будешь ставить мне подачу? – Он разворачивается и выпячивает зад. – Так нужно встать?

Я захожу ему за спину, беру его руку и немного оттягиваю назад. Наши тела пылают. Мне так приятно прикосновение его тела. Он так хорошо пахнет.

Он прижимается ко мне задом. Я беру его за бедра и притягиваю ближе к себе. Он делает резкий вдох и слегка стонет.

– Это не слишком подходящее место для того, чтобы держать ракетку, – говорит он, и я, смеясь, отступаю от него. Что мы делаем? Тренируем подачу. А не обмен взглядами или что-то в этом роде. Потому что мы masc.

Вообще-то подаю я хорошо. Это похоже на танец: руки у тебя над головой, а потом ты опускаешь их, но кисть при этом оказывается под определенным углом, будто ты хочешь помахать публике.

– Здесь главную роль играет кисть. – Я беру его кисть в свою руку и, делая это, кладу голову ему на плечо и понижаю голос. – Нужно поднять ее выше, чтобы угол не был таким острым. – Он все крепче прижимается ко мне.

– О’кей. – Мы оба на мгновение замираем, но потом я все же делаю шаг назад.

– А теперь попробуй.

Он подает, и на этот раз мяч летит через сетку.

– Я сделал это! – восклицает он. Берет с земли еще один мяч и снова подает, и мяч опять оказывается по другую сторону сетки. – Вау! Малыш. Так… действительно получается гораздо лучше. – Он улыбается мне: – А я-то думал, ты затеял все это ради того, чтобы облапать меня.

– А разве я не могу сделать это не на уроке тенниса?

Он, по-прежнему улыбаясь, делает шаг ко мне.

– Ты можешь делать все и где хочешь, – глухо говорит он, прежде чем поцеловать меня. Потом крепко обнимает, наши языки находят друг друга. Он легонько покусывает мои губы, что для меня внове, но я получаю от этого удивительное наслаждение. Перевожу дыхание и перехожу от его губ к уху.


– Хочешь пойти на лодочную станцию? – шепотом спрашивает он.

– Конечно.





* * *


В пятницу мы снова преодолеваем полосу препятствий, и я благополучно ныряю в шину и даже умудряюсь схватиться за веревку над ямой, но перелететь через нее мне не удается. Тем не менее Хадсон говорит, что я молодец, и целует в щеку. Я попытался подготовиться к сегодняшнему дню. То есть к концу первой недели, когда Хадсон обычно с наступлением темноты приглашает своих бойфрендов в яму для арахисового масла, где они наконец раздеваются, и я бы тоже с радостью сделал это, но я понимаю, что должен отказать ему. Должен дать ему понять, что у нас с ним не просто интрижка. И я знаю, как это сделать. Когда он спросит, готов ли я к этому, то я скажу, что мне нужно еще больше разговоров, а затем начну говорить на самую неэротичную тему, какую только могу придумать, – о его каминг-ауте перед родителями.

– Эй, Дал, – стучит по моему плечу Брэд, когда мы смотрим, как справляются с препятствиями другие ребята. – Можно поговорить с тобой?

– Разумеется. – Интересно, он хочет предупредить меня о том, что имеет в виду Хадсон, приглашая меня в яму? Хочет сказать, чтобы я взял с собой презервативы? Это было бы вполне логично, и меня бы это не удивило.

Он уводит меня в сторону от Хадсона, тот пожимает плечами и продолжает смотреть на ребят.

– Что случилось? – спрашиваю я, когда никто уже не может слышать нас. Он наконец догадался, что я не ударялся головой?

– Это касается Джорджа.

– А в чем дело? – Меня вдруг охватывает паника, будто меня окатили ледяной водой. Я что-то упустил? Может, Джордж сердится на меня? Может, он потерял голос? – Что не так с Джорджем?

– Все так, – улыбается Брэд. – По крайней мере… я так думаю. Но мы флиртуем с ним уже неделю, и он, конечно, забавный, он смешит меня, но не похоже, чтобы он… Я не знаю, действительно ли я ему нравлюсь. Вы с Хадсоном за то время, что мы флиртуем, успели стать бойфрендами. И как же он ко мне относится? Может, мне стоит оставить все это?

– Я знаю, что он считает тебя милым, – осторожно проговариваю я. Никто никогда не обращался ко мне за романтическими советами. Но догадываюсь, что, если у тебя есть бойфренд, тебя начинают считать экспертом в такого рода делах. Особенно если у тебя имеется план по завоеванию партнера. – Джордж хочет чего-то легкого. Так он сказал.

– Я могу быть легким, – улыбается Брэд.

– Не в этом смысле. Просто ему нужен кто-то… с кем он мог бы оставаться самим собой. И мне кажется, его беспокоит, что ты хочешь от него…

– Чтобы он стал совершенно другим? – Брэд вскидывает брови и упирает руки в бока. – Интересно, с чего он это взял?

– Значит, ты знаешь, что никто тут не ударялся головой? – Я глубоко вдыхаю. Он пока еще ничего не рассказал Хадсону, и это хорошо.

– Я же не идиот. И, вообще, ты делаешь то, что хочешь делать. Я и прежде считал тебя клевым парнем. Ты просто сразил меня наповал, когда пел ту песню… Как назывался спектакль? «Грязный старикашка»?

– Ага. – Я чувствую, что улыбаюсь, вспоминая об этом.

– Но новый ты тоже прикольный. При условии, что ты не собираешься подшутить над моим другом.

– Нет, – быстро отвечаю я. – Я просто хотел, чтобы он меня заметил.

– Ну… ты получил, что хотел. А как сделать так, чтобы меня заметил Джордж?

– Ты не скажешь Хадсону? – В этом случае все пойдет прахом. Я ему нравлюсь, он запал на меня, и, может даже, он оказался бы способен разглядеть настоящего меня под блестящей обманной оболочкой, если бы знал, как оно все на самом деле, но это было бы слишком внезапно для него. Сначала надо, чтобы он полюбил меня.

– Я не шантажирую тебя, – раздражается Брэд. – Если ты не хочешь ничего говорить мне, то и не говори. Я все понял.

– Нет, – качаю я головой. – Джордж думает, что ты клевый и милый, и мне кажется, ты просто должен дать ему понять, что он нравится тебе таким, какой он есть, и что тебе безразлично, что он делает макияж и что у него большая коллекция вееров. Или тебе надо просто сказать ему об этом. Вызвать его на откровенность. Перестать флиртовать и сделать шаг. Чтобы ему было легко и просто с тобой.

– О’кей. Спасибо, друг. – Он обнимает меня, и я в ответ обнимаю его. – В свою очередь, могу сказать, что ты действительно нравишься Хадсону. И если ты сейчас настоящий, то это замечательно. Но, может быть, он – единственный человек в лагере, который имеет право знать, каким ты был прежде?

– Он узнает это. Как только я пойму, что я – не очередное его увлечение на две недели. Как только мы… – не заканчиваю я начатой фразы.

– О… идешь ва-банк. О’кей. Удачи.

– Спасибо. И знаешь, особой разницы нет. Между Рэнди и Далом. Я – по-прежнему я.

Брэд оглядывает меня и кивает:

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но если тебе действительно нужен Хадсон… Если ты хочешь, чтобы он полюбил тебя – то есть Рэнди, – ты должен все ему рассказать, правильно? Потому что если разницы нет, то он не будет иметь ничего против.

– Правильно, – соглашаюсь я. Так и должно быть. Вот только… не сейчас. Сначала нужно завершить начатое дело. А это означает, что мне нужно одержать победу – влюбить в себя Хадсона. Тогда ему и впрямь будет безразлично, что Дал – это Рэнди. Тогда он увидит меня, самое главное во мне, и все другое – театр, одежда, спорт, – все это окажется несущественным, и он будет любить меня независимо от того, крашу я ногти или нет. Я расскажу ему о своем притворстве, он засмеется и скажет: «Все это не имеет значения. Я знаю тебя. И ты особенный».

Если же я признаюсь ему во всем раньше времени, он назовет меня лжецом и не захочет никогда больше иметь со мной дело. Так что спешить нельзя.

– Спасибо.

Брэд бежит к ребятам, а я медленно иду за ним. Когда я оказываюсь рядом с Хадсоном, он протягивает мне руку.

– Так о чем вы говорили? – тихо спрашивает он.