Лагерь

– Да. И я целовал своего бойфренда, желал ему спокойной ночи, – слегка задрав подбородок, отвечаю я. Эшли таращит на нас глаза.

– Одним поцелуем дело не обошлось. – Джордж стоит рядом с ней и обмахивает себя теперь уже другим веером, на этот раз радужного цвета. – Но если вы хотите продолжить, уверен, публика не станет возражать. – Он показывает веером на идущих мимо ребят, некоторые из них смотрят на нас. Я отчаянно краснею, и мне остается только надеяться, что в темноте этого не видно.

– О’кей. – Я поворачиваюсь к Хадсону. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, малыш. – Он клюет меня в щеку и уходит.

– Вам двоим нужно следить за собой, – говорит Эшли. – А не то дело кончится тем, что вы будете трахаться у флагштока у всех на виду. А может, вам того и надо? Никто не станет осуждать вас, если вы эксгибиционисты, но тогда вам следует подыскать согласных лицезреть вас вуайеристов.

– Я не вуайерист. – отнекиваюсь я громче чем нужно, и ко мне поворачивается кое-кто из соседей по домику. Я плюхаюсь на свою кровать. – И, думаю, он тоже не из них.

– Да, этого не было в его профиле. – Джордж снимает ботинки и достает пижаму. Он надевает ее прямо на одежду и несколькими быстрыми движениями вытаскивает из-под нее майку и шорты.

– Ну да, а что там еще говорилось, ты не помнишь? Просто masc4masc? Или… что-то… похуже?

– Ты начал сомневаться в мужчине своей мечты? – язвит Эшли.

– Ну… после сегодняшней лекции… Я считал, что это всего лишь предпочтение, но…

– Там не было сказано «никаких толстяков, никаких женщин, никаких чернокожих», если тебя интересует именно это, – говорит Джордж. – А что-то вроде «masc парень ищет подобного себе».

– О’кей. Значит, это просто предпочтение, – киваю я.

– Если бы там говорилось «никаких», то это было бы плохо. – Эшли берет зубную щетку. – Это маргинализация. То есть «никаких толстушек» – это плохо, а «предпочитаю спортивных женщин» – нормально.

– Ну, грань между подобными заявлениями очень тонкая, – включается в разговор Паз, ложась на свою койку. – Что, если бы он написал, что ищет белого парня? От этого было бы не так уж далеко до «только белого».

– Ага, – соглашается Эшли. – Ты права. Прошу прощения.

– А что, если бы он признался, что ищет парня с волосами на теле? – размышляю я. – В этом же нет ничего плохого, верно?

– Исторически сложилось, что такие люди не обязаны пользоваться отдельными фонтанчиками для питья, – сухо отвечает Паз.

– Верно, – подтверждаю я. – Извините.

– Когда я читаю профиль, где сказано, что предпочтение отдается худым красавчикам, – высказывается Джордж, – то понимаю, что у меня нет ни малейшего шанса сойтись с тем, кто это написал. Но если говорится «не ближневосточная внешность», значит, меня отвергают таким, какой я есть, мою идентичность. Волосатый я или нет, это не так уж и важно для моей самооценки. А как быть с тем, что я еврей? Это обо мне. И заявлять, что ты отвергаешь такого человека, потому что он не возбуждает тебя? Значит, ты – расист. Твой член-расист и ты тоже, и такого не следует писать в Интернете. Это непорядочно.

– О’кей, – продолжаю я. – Но это не имеет отношения к мужественности и женственности. Тут все зависит от поведения. А оно переменчиво, ведь я изменился, верно? Как и женщина, надевшая туфли на каблуках. Нельзя сказать, что она поступила дурно, так? И… стал бы Хадсон аплодировать, когда она пришла в таких туфлях? Или сказал бы, что надо оставаться собой, даже если бы я – лесбийская версия Хадсона, как я это понимаю, – не запал бы на нее, будь она в кожаной куртке и джинсах?

– То есть если бы ты был здесь, где носить джинсы безопасно, потому что тебя не будут преследовать за это? – уточняет Паз.

– Он хочет знать, – поясняет Эшли, – а сочтет ли Хадсон нормальным, что ради него Рэнди стал мачо, потому что тогда он не будет и против, если Рэнди откажется от этого образа. – Она поворачивается ко мне: – Но мы знаем его не так хорошо, как тебя. – Она засовывает зубную щетку в рот и начинает чистить зубы. – Нуфно шпрошить у нефо.

– А ты что думаешь? – обращается ко мне Джордж.

– Я думаю… Думаю, что это, опять же, предпочтение. Что он бы сказал той женщине, что она должна оставаться собой, поскольку быть собой – это вовсе не то же самое, что быть привлекательной для женщин, которым нравятся только женственные женщины.

– Значит, ты считаешь, что он сказал бы тебе, что ты должен быть собой, – заявляет Джордж.

– Только если бы я хотел расстаться с ним, – говорю я быстро и словно защищаясь. – А я не хочу этого. Он не стал бы думать, что платье сделало ее лучше. Просто она оказалась привлекательнее для тех, кто любит девушек в платьях. И в этом, опять же, нет ничего плохого, верно?

– То есть следует признать, что человек нравится другому человеку благодаря своему характеру, а не гардеробу, – заключает Паз.

– Боже упаси, – якобы пугается Джордж. – А я-то оцениваю мужчин именно по содержанию их шкафов и ящиков, – добавляет он, поднимая и опуская брови.

Я весело фыркаю, встаю с кровати и иду со своими туалетными принадлежностями в ванную комнату. Чищу зубы, умываюсь и какое-то время смотрю на свое мокрое лицо в зеркале. Я сильно изменился за последний год и теперь выгляжу так, как это нравится Хадсону. В этом вся фишка. Ради него я встал на каблуки. И оно того стоит. Сегодняшний вечер доказал мне это – Хадсон добрый и занятный, и мне хочется целоваться с ним целую вечность. Это его предпочтение – любить такого меня, а не пухленького длинноволосого Рэнди с цветами в волосах и кружевами на шортах. В конце-то концов, ему нравлюсь я, а не просто мое лицо, тело и одежда. Мы разговаривали с ним. Он считает, что я особенный, что между нами есть связь. И если для того, чтобы он это понял, я должен был пожертвовать волосами, то, опять же, оно того стоило. И раз он признает меня особенным, то не станет возражать против того, чтобы мои волосы опять отросли, против того, что я люблю мюзиклы и крашу ногти. Возможно, Паз права, и неважно, что носить – каблуки или джинсы. Предпочтения – это то, на что реагирует наш член и от чего зависит, насколько быстро мы на кого-то западаем. А я возбуждаю Хадсона. И мы вполне можем полюбить друг друга. А любовь важнее всего. И я безумно, все больше и больше, влюбляюсь в него.





* * *


Следующий день проходит так же, как предыдущий: только вместо полосы препятствий мы отправляемся в пеший поход. Мы с Хадсоном при первой же возможности беремся за руки и за обедом сидим вместе, я выслушиваю рассказы Джорджа и Эшли о репетициях во время занятия в домике ИР (Джордж уже разучил свою песню и получает удовольствие от нее, Эшли внесла свои предложения о том, как изменить освещение, и они понравились Марку, и, по всей видимости, хореография Кристал в этом году совершенно безумная), а на спортивном занятии мы играем в кикбол. Затем мы все вместе плаваем, Хадсон обнимает меня, кладет голову мне на плечо и так разговаривает с Брэдом в бассейне. Затем мы с Хадсоном урываем какое-то время для поцелуев на лодочной станции – наши волосы все еще влажные и пахнут хлоркой, потом бежим в свои домики, чтобы переодеться к ужину, за которым сидим бедро к бедру, а потом наступает время вечернего костра, расположившись вокруг которого мы по очереди рассказываем истории о привидениях и жарим на огне зефир. Я сижу на бревне, Хадсон – напротив меня, и я обнимаю его, как он делал это в бассейне. Мне тепло, и я счастлив.

По правде говоря, я уже готов обнажиться в его присутствии, и я знаю, что он тоже. Но это пошло бы вразрез с планом. Вот мы и продолжаем предаваться любовной игре – только теперь прячемся лучше, чтобы избежать изумленных взглядов обитателей лагеря.

На следующий день, на лодочной станции, его руки залезают мне в плавки, когда я сижу верхом на нем, и впервые сжимают мой зад. Еще через день, лежа на диванчике, я чувствую, как наши возбужденные члены, а не только ноги, прижимаются друг к другу. Все это приносит мне неизведанное прежде чувство легкости, словно меня вынесли за пределы моего тела, потому что происходящее – это безумство, но оно действительно имеет место. Хадсон Аронсон-Лим – мой бойфренд. Хадсон Аронсон-Лим влюбляется в меня. Это лучше, чем мюзикл. Мюзикл – нечто вымышленное. А это реальность.

Вот только я нереален. О чем я вспоминаю на следующий вечер, когда мы, переплетя пальцы, выходим из столовой. Он поворачивается ко мне и спрашивает:

– Так что ты хочешь сейчас делать?


– Я? Не знаю. А ты?

– Да ладно тебе, ты здесь уже целую неделю и больше не новичок. И прекрасно знаешь, чем можно заняться вечером. Так что выбирай.

Я улыбаюсь ему, а внутри у меня такая паника, будто я стою на сцене, свет направлен на меня, а я забыл первые слова роли. Я не готов к тому, чтобы выбирать самому, – это он вводит меня в курс дела, играет мужскую роль. Я знаю, чего мне хочется – тусоваться в театральном домике и, может, красить друг другу ногти, но это определенно не то, чего хочет он. И не то, чего хотелось бы Далу. Как ведут себя на свиданиях парни-masc? До того мы с ним слонялись по территории лагеря, он показывал мне, где что расположено, а затем мы шли к лодочной станции, где заходили все дальше и дальше в любовной игре, и я наслаждался этими занятиями, особенно последним из них. Однако, полагаю, я не могу просто сказать: «Давай пойдем на лодочную станцию» или «Давай посмотрим спорт», потому что телевизора в лагере нет, да и на поле для кикбола никто ни во что не играет.

– Ну? – спрашивает он.

– Я смотрел, а не играют ли там во что-нибудь, – киваю я в направлении поля.

– Не-а, давай проведем время вдвоем.

Ладно. Сексуальное свидание крутых парней. Интимное свидание крутых парней. Я перебираю в уме некомандные виды спорта – стрельба из лука, пешие прогулки. Теннис. ТЕННИС.

– А что, если я покажу тебе, как надо играть в теннис? – Конечно, это может оказаться ужасным. Он говорил, что играет плохо, а у меня с этим все в порядке, но, подозреваю, его плохо и мое в порядке лежат в разных плоскостях. – Мы можем поработать над твоей подачей.

– О’кей, – улыбается он. Мы идем к теннисному корту, и я прокручиваю в голове порядок подачи. Он берет ракетки и мяч. На корте никого нет, и мы становимся рядом друг с другом в самом его конце, Хадсон, освещенный светом фонарей вокруг корта, смотрит на меня выжидающе.

– Ну хорошо, – говорю я. – Значит… это… э… – И название этой вот палки с круглой решеткой из струн совершенно вылетает у меня из головы. Я трясу ею, как будто мне очень весело.

– Ракетка? – Хадсон приподнимает одну бровь.

– Да. Правильно. А это мячик. – Я ударяю ракеткой по теннисному мячу, и он улетает вверх под каким-то странным углом и падает на другой стороне корта. Хадсон с подозрением следит за ним.

– А ты вроде говорил, что хорошо играешь.

– Ну… не знаю, насколько хорошо. Я хотел сказать, что могу ударить по мячу… – сглатываю я, – ракеткой… – Фу! – Иногда.

Хадсон смеется:

– Ты прикалываешься? – Он подходит совсем близко и кладет руку мне на бедро, его большие пальцы устремляются мне под одежду на уровне талии и гладят мое тело.

Я гляжу на его руки, в голове у меня пусто. Ну, не так уж, чтобы совсем пусто. Одна мысль в ней все-таки вертится. И она не имеет отношения к теннису.

– Может, нам просто стоит пойти на лодочную станцию? – с придыханием спрашиваю я.

Он опять смеется и делает шаг назад.

– О-ох. Да ты же показываешь мне, как надо подавать. Давай продолжим. – Он берет мяч, подбрасывает его в воздух, бьет по нему – и попадает прямо в сетку. – Видишь? У меня всегда так получается.

– О’кей, – говорю я, вставая за ним и позволяя своим рукам пробежаться по его плечам. Он прижимается ко мне спиной, его тело теплое, мое тоже. У меня возникает внезапное желание начать покусывать его ухо, лизнуть шею, затем стянуть с него рубашку и штаны и овладеть им прямо здесь, на теннисном корте.

Но нет. Надо остановиться! Не стану я его завоеванием на две недели! Он не станет для меня ХАЛом.

– Так ты любишь теннис? – Я разворачиваю его плечи и руку с ракеткой. – Много играешь? – направляю я разговор в безопасное русло. Не собираюсь сдаваться так скоро. Нужно лучше узнать его, сделать так, чтобы он влюбился в меня сильнее. Таков мой план.

– Сам не знаю. Вообще-то я предпочитаю те виды спорта, в которых соперничаю сам с собой. Вот почему мне так нравится полоса препятствий. И я люблю легкую атлетику. Я член сборной команды школы.

– Правда? – Стараюсь сделать вид, будто впечатлен его заявлением, хотя мне прекрасно известно это обстоятельство. Пытаюсь согнуть его руку так, чтобы можно было нанести хороший удар ракеткой по мячу и чтобы она оставалась при этом поднятой. Его кожа такая теплая, и это возбуждает меня. Я отвожу свою руку в сторону.

– Ага. Поэтому я не очень-то признаю теннис. А ты? Почему ты увлекся им?

– Потому что есть собаки, которые приносят мячи, – не подумав, брякаю я.

Он смеется и оборачивается, чтобы посмотреть на меня.

– Что?

– В Интернете можно найти видео, на которых собак учат приносить мячи, улетевшие за пределы игровой площадки. – И это правда. Это было мое второе любимое открытие, которое я сделал, когда гуглил разные виды спорта, первым же стала действительно забавная форма у некоторых спортсменов. Третье, если считать спортсменов, на которых эта форма надета. Четвертое, если считать этих же спортсменов без нее. Но точно в пятерке.

– Значит, ты полюбил теннис из-за собак?

Я пожимаю плечами:

– Ну… вроде того. – Я играю в теннис, потому что мне надо было заняться спортом, а заняться спортом надо было потому, что я полюбил тебя! Я едва удерживаюсь, чтобы не выдать ему это. Но такое признание не пойдет мне на пользу. – Думаю, мне нравится следить за противником, – говорю я, чтобы сказать хоть что-то. – Нужно раскусить его, понять, что он собирается сделать, а затем изобразить вариации на эту тему – создать у него впечатление, будто он знает, что происходит, а на самом деле обмануть его, чтобы все у него пошло наперекосяк. – И это – своего рода театр, и актеры часто играют по такому принципу. Что правда, то правда. Таков Рэнди… пропущенный через Дала.

– Значит, ты любишь соревноваться с другими.

– Думаю, так оно и есть.

– Здорово! Это тоже – хороший способ самосовершенствования. Благодаря ему мы становимся лучше.

Я киваю:

– Ты именно поэтому занялся спортом?