Лагерь

Хадсон и еще несколько мальчиков поднимают руки, и Конни дает им, одному за другим, команду приступить к преодолению полосы препятствий. Мы смотрим, как они делают это, но здесь, как и на прослушивании, никто ни с кем не состязается. Я болею абсолютно за всех ребят. Хадсон стартует пятым, и когда я гляжу, как он двигается, всего меня немного потряхивает. На нем сидящие на бедрах бежевые шорты и синяя футболка – она не тесна ему, но сильно задирается вверх, так что видны его живот и бедра. Смотрю, как он взбирается по склону, а потом идет по веревочной лестнице, и вижу, как работают мышцы его рук. Когда он прыгает с камня на камень, напрягаются его икры. Он самый совершенный человек из всех, кого я когда-либо видел.

И я поцеловал его вчера вечером.

Нет, это он поцеловал меня.

Что вообще происходит?

– Рэнди, – обращается ко мне Конни, и я понимаю, что она делает это уже во второй раз. – Ты уверен, что хочешь попробовать пройти полосу?

– Теперь я Дал, – поправляю ее я. К счастью, Хадсон находится на другом конце полосы препятствий и не слышит нашего разговора.

Она кивает:

– Хорошо, Дал. Твоя очередь.

У меня не было возможности учиться этому в Огайо. Я поднимал штангу и бегал, но единственное, что было на нашей школьной полосе препятствий, так это покрышки, по которым нужно прыгать. Я выполняю это быстро и легко, вроде как танцую. Нетрудно также проползти под сеткой, нужно лишь, чтобы твое тело извивалось и скользило наподобие змеиному – иногда мы практиковали нечто подобное с Кристал, чтобы разогреться. А потом нужно бежать вверх по крутому склону, а самый крутой склон, что я отыскал в Огайо, имел уклон где-то градусов в сорок, вот я и носился по нему. Но я изучил физику процесса, и потому это дается мне не так уж трудно – это же не то как Дональд О’Коннор взбегал по стенам в «Поющих под дождем». Это всего лишь крутой склон. «Я могу сделать это, – говорю я себе, вскакивая на ноги после ползания. – Просто нужно хорошенько разогнаться».

Вот я и разгоняюсь, и это срабатывает. Хватаюсь за вершину и подтягиваю вверх тело. Это не то чтобы здорово – Хадсону не пришлось прибегать к такой уловке, но дозволено правилами. Веревочная лестница тоже не так уж плоха, если двигаться по ней медленно и осторожно. В школьном театре я помогал устанавливать софиты, и сейчас делаю что-то вроде того, потому что лестница раскачивается подо мной взад-вперед. Страшно, конечно, но выполнимо. Горка – это всего лишь горка, а перепрыгивать с камня на камень, раз ручей сегодня их не захлестывает, опять-таки не составляет труда. Честно говоря, я в шоке от того, как легко мне все удается.

Мне надо было тренироваться на рукоходе. Рядом с моим домом есть парк, где он установлен, но предназначен он для маленьких детишек, и мне было неловко заниматься на нем. И я решил, что раз это способны делать дети, то сделаю и я. Вот только я не ожидал, что это так больно. Я повисаю на одной руке и тяну другую руку к следующей перекладине, и мой собственный вес растягивает мышцы руки. Я, весь потный, стараюсь передвигаться быстро, иначе руки соскользнут. Мальчик передо мной не смог преодолеть это препятствие, так что конец света в случае неудачи не наступит, но мне не хочется, чтобы Хадсон считал меня парнем второго сорта.

Может, это и на самом деле соревнование, но только для меня одного. Нужно лучше всех преодолеть полосу препятствий, завоевать Хадсона. Не является ли тот парень, что упал с рукохода, одним из его бывших? Сколько их здесь? Я пытаюсь не обращать на это особого внимания – Джордж говорит, это угнетает меня – и потому едва различаю их лица, словно служащие размытым фоном для фотографии Хадсона. Думаю, упавший паренек – одно из его завоеваний. А может, и тот, кто шел первым – он преодолел все, но свалился в яму.

Дело идет медленно, но я хватаюсь по очереди за перекладины и чувствую, что рубашка прилипла к потной спине. Если бы у меня по-прежнему были длинные волосы, они прилипли бы ко лбу. Когда я разделываюсь с рукоходом, кисти непроизвольно сжимаются в кулаки, ладони горят. Но у меня нет времени на то, чтобы обращать на это внимание. Следующее препятствие – канат, он туго натянут на расстоянии всего фута от земли. Я вовсе не готовился к такому испытанию, потому что прошлым летом каната не было. Но я становлюсь на него рядом с деревом, к которому он прикреплен, и сосредоточиваюсь. Хорошая новость – еще никому не удалось пройти по нему, и один лишь Хадсон снова и снова запрыгивал на него там, где падал, делал еще один шаг и опять падал. Все остальные сдались после первого или второго падения.

Но на самом-то деле это не так уж и трудно. Конечно, это непросто, не поймите меня неправильно. Канат прогибается и подрагивает под моими ногами, и мне жаль, что я не босиком – тогда бы я мог хоть как-то ухватиться за него ступнями. Но, когда мы танцуем в кордебалете, то должны двигаться строго по прямой. Если немного отклониться вправо или влево, то можно задеть рукой другого участника. Вот я и делаю то, что делаю, когда танцую, фокусируясь не на ногах, а на дереве, к которому привязан другой конец каната. Вытягиваю руки в стороны для равновесия и, не слишком медленно, иду.

Мне удается пройти половину пути прежде, чем я падаю – больше, чем кому-то еще. Но я встаю не на ноги, как другие, а на четвереньки. Это… не есть хорошо. Поднимаю глаза и вижу, что Хадсон вовсе не смеется, а подбадривает меня.

– Ну давай же, Дал! Вставай! Ты сделаешь это! – Я люблю его.

Смотрю с земли на канат, распрямляюсь и иду к следующему препятствию. Я уже много чего всем доказал. Теперь шина: она подвешена горизонтально, ее удерживают четыре толстые веревки. «Здесь надо правильно сгруппироваться, – напоминаю я себе. – Нужно прыгнуть в кольцо и, сделав сальто, встать на ноги и бежать дальше».

Я прыгаю и ударяюсь животом о шину. Я прыгнул недостаточно высоко. Слышу, как кто-то громко издает «ууф», но ударился я не больно. Это же резина. Но это «ууф» означает, что кто-то подумал, будто я облажался, а ведь так оно и есть, и я чувствую себя идиотом. Это обидно. Обида наполняет меня чувством типа «А зачем ты делаешь все это?» или «Твой план ни за что не сработает, если Хадсон поймет, что ты вовсе не крутой парень», а еще «Разве тебе не хотелось бы оказаться сейчас на прослушивании?» Чувствую, что моя кожа горит и становится ярко-красной. Надеюсь, кричал не Хадсон. Мне нужно сосредоточиться на том, чтобы закончить с шиной, но я повисаю на ней, вытянув руки, подобно Супермену, а мои ноги болтаются в воздухе. Хватаюсь за нижнюю часть шины, протискиваюсь через нее и некрасиво падаю на спину в песок, пахнущий ногами.

Какое-то мгновение смотрю на солнце, проглядывающее сквозь листву деревьев, – вы замечали когда-нибудь, что это зрелище напоминает Млечный Путь? Мы с Джорджем любим делать это после прослушиваний – лежать в тени, таращиться вверх, так что наши взгляды теряют резкость и свет между деревьями начинает казаться огромной звездной рекой, а листья – черными. День превращается в ночь, а потом снова в день.

– Ты можешь сделать это! – кричит кто-то. Хадсон.

Я рывком встаю.

Осталось только одно: яма для арахисового масла. «При чем тут арахисовое масло?» – спрашиваю я себя почти что вслух. Веревка висит посередине этой ямы, до нее далеко. Отступаю назад, разбегаюсь и прыгаю. Прыжок оказывается неудачным, руки лишь задевают веревку, и я падаю в яму. К счастью, здесь тоже имеется мат. Я вовсе не чувствую себя никчемным. Только Хадсону удалось справиться с ямой.

Выбираюсь из ямы с другой стороны, Хадсон обнимает меня, и боль в моем теле тут же исчезает. Мои руки уже не горят… То есть все еще горят, но им так хочется притянуть его поближе. Мое тело, испытывавшее боль мгновение назад, теперь в порядке. Мускулы расслабляются… Вот только одна из частей меня поступает наоборот. Хадсон пахнет землей, и, знаю, это звучит так, будто я фетишист, но ведь это всего лишь пот. Его пот пахнет хорошо. Запах сладкий, и таинственный, и чуть соленый. Мне бы хотелось собрать его в бутылочку или сделать ароматизированную свечу, чтобы она была у меня в комнате, и я зажигал бы ее только по особым случаям.

Кого я пытаюсь обмануть? Она горела бы у меня круглосуточно.

– Ты был великолепен, – говорит Хадсон. Через его плечо я вижу смотрящих на меня других ребят. Один из них, как я считаю, его бывший, ухмыляется и отводит взгляд в сторону. Я сжимаю Хадсона чуть сильнее.

– Я запорол шину, как и говорил.

– Зато ты очень хорошо шел по канату. И это невероятно. Как тебе это удалось? – Он разжимает объятия, но продолжает держать одну руку у меня на талии, и его кисть оказывается на моем бедре. Мне кажется, все мои нервные окончания перекочевали в это бедро и посылают в мозг разряды молний, и я не сразу осознаю, что он о чем-то спросил меня.

– Я сосредоточился на другом конце каната, а не на ногах.

– Разумно. Я постараюсь сделать так в следующий раз. А вот и Брэд.

Брэд тоже не справляется с канатом, но становится вторым парнем, преодолевшим яму. Они с Хадсоном приветствуют друг друга, ударяя открытыми ладонями.

– Канат – такая засада, – говорит Брэд.

– Но у Дала почти получилось. – Хадсон притягивает меня ближе к себе. Мне внезапно хочется захихикать, но я сдерживаюсь.

– Ага, – кивает Брэд, глядя на меня. – У тебя прекрасное чувство равновесия.

– Спасибо, – улыбаюсь я и отчаянно надеюсь, что он не выдаст меня. Джордж сказал, чтобы я не беспокоился по этому поводу, и я доверяю Джорджу, но, может, ему не стоит доверять Брэду.

– Это благодаря танцам? – спрашивает Брэд, и я делаю сконфуженное лицо, потому что в голове у меня нет ни одного ответа на этот вопрос.

– Ха. Не-а. Мы вчера вечером танцевали, и, должен сказать, он… не танцор. Без обид, малыш.

МАЛЫШ. Он назвал меня малышом. И мой мозг снова пуст. Я словно надувная кукла, и эти два парня, разговаривая обо мне, заставляют меня метаться между радостью и страхом.


– Нет? – смеется Брэд. – Это забавно.

– Я застенчивый, – наконец выдавливаю из себя я, и у меня нет ни малейшего представления о том, почему я это сказал и почему у меня такой писклявый голос.

– Да нет, просто ты немного зажат, – говорит Хадсон. – Это потому, что ты здесь новенький. Со временем все придет в норму. Ты расслабишься.

Я смеюсь, немного принужденно, и пытаюсь сглотнуть; горло у меня пересохло.

– Ну, по крайней мере, ты не сказал, что возьмешь это на себя, – закатывает глаза Брэд. – Не позволяй ему применять к тебе его приемчики, Дал. Может, он с виду и уверенный в себе малый, но на самом-то деле не менее застенчив, чем ты.

– Да?

– Не думаю, что кто-то из нас троих застенчивый, – возражает Хадсон.

– Ммм. – Брэда, похоже, не убедили его слова. – Послушай, Дал, мне интересно… а у Джорджа есть кто-нибудь? Может, у него есть парень там, где он живет, ну или кто-то еще?

– А кто такой Джордж? – интересуется Хадсон.

– Мой друг. – Я слегка раздосадован тем, что он не помнит этого. – Он живет в одном домике со мной, ближневосточная внешность, постоянно пользуется лаком для ногтей, а иногда и тенями для век.

– Ах да. – Хадсон поворачивается к Брэду. – В самом деле, лак для ногтей и тени для век?

– Да, и у него курчавые волосы на груди и, как я подозреваю, на заднице, – играет бровями Брэд. – И он очень забавный. Но… так у него есть кто-нибудь?

– Нет, никого.

– Клево. – Брэд несколько раз кивает сам себе.

– Молодцы! – кричит Конни, подходя к нам. Последний из нас закончил преодолевать полосу препятствий, и у нее в руках сумка-холодильник с бутылками воды. Мы с готовностью разбираем их. Вода так же приятна моему горлу, как Хадсон. То есть, я имею в виду его объятия. – Вы все сделали хорошо. Однако с канатом пока у всех неладно. Здесь очень важно уметь сохранять равновесие! Такое умение требуется везде – в походах, при занятиях спортом, в танцах, оно нужно и для того, чтобы доставать вещи с верхних полок. Так что давайте поработаем над этим. А ну-ка, все к канату.

Мы подтягиваемся к нему. Бутылки с водой пусты, и мы бросаем их обратно в сумку-холодильник, а затем вытягиваем руки перед собой так, чтобы они служили вроде как стенами, на которые могли бы опереться идущие по канату.

– А теперь, – продолжает Конни, – я хочу вам сказать, что, хотя, да, полоса препятствий – это состязание на скорость, и, да, в следующий раз я буду засекать время, вам все же нужно быть терпеливыми. Каждый ваш шаг должен быть осторожным, и прежде чем сделать его, вы должны обрести равновесие. Дал, у тебя это неплохо получилось. Хочешь попробовать еще раз?

– Конечно, – говорю я, понимая, что выбора у меня нет. Встаю на канат и сосредоточиваюсь, как перед батманом, а потом делаю шаг вперед, думая при этом о другом конце каната. Я иду медленно. Однажды моя нога соскальзывает, но чья-то рука поддерживает меня и помогает выпрямиться.

– Спасибо, – благодарю я, ни на кого не глядя. И продолжаю идти. Когда я добираюсь до конца каната, все аплодируют мне, в том числе и Конни.

– Хорошая работа, – хвалит она меня. – Ты делал вдох перед каждым следующим шагом, и твоя нога шла от бедра, а не от колена, и это было правильно.

– Спасибо. – Я внезапно смущаюсь. – И большое спасибо тому, кто поддержал меня.

– Это был я, – произносит тот парень, что ухмылялся мне прежде. Может, он не так уж и плох.

– Спасибо, – повторяю я.

– Мы всегда помогаем друг другу, – отзывается он.

– О’кей, – говорит Конни. – Следующим будет… Брэд, ты как?

– Ага. В первый раз у меня ничего не получилось.

– Вот именно. Так что вперед!

Я занимаю место в цепочке ребят, а Брэд становится на канат и пытается обрести равновесие. Он смотрит на ноги, делает один шаг, чуть не падает, и его подхватывают сразу несколько пар рук.

– Смотри вперед, – подсказываю я. – На другой конец каната.

Брэд поднимает голову и делает второй шаг. Он еще несколько раз ошибается, но все же не падает, потому что его ловят. Он доходит до конца каната и с облегчением вздыхает. Мы опять аплодируем.

– Высоким мальчикам приходится труднее, – объясняет Конни. – Нужно почувствовать, где у тебя центр тяжести. – Брэд кивает. – А ты дал Брэду хороший совет, Дал.

– Спасибо, – уже в который раз говорю я и вытягиваю руки, чтобы страховать следующего «канатоходца».

– Джейн, давай теперь ты.

Итак, я не справился с шиной, но по-прежнему нравлюсь Хадсону, а может, теперь и Конни? Может, мой план не только сработает, но благодаря ему я заслужу уважение многих людей? Может, все эти спортсмены станут моими друзьями? Вот смеху-то будет.





Двенадцать