Лагерь

ЧЕТЫРЕ ЛЕТА ТОМУ НАЗАД


Я просыпаюсь от плача. Тихого, почти призрачного, и поначалу я боюсь, что, может, в тех историях о привидениях, которые уже побывавшие в лагере ребята рассказывали в первую мою ночь здесь, действительно заключена некая правда, но затем решительно трясу головой. Истории о привидениях – неотъемлемая часть жизни во всех лагерях. А привидения – нет. Но если они действительно обитают в лагере для квиров, то должны быть весьма эффектными, так что это даже прикольно. Сажусь в темноте на кровати. Свет в комнате вожатых не горит, луны нет, так что тьма в домике такая, что хоть глаз выколи. Прислушиваюсь.

Да, действительно, кто-то плачет, слегка приглушенно, прямо подо мной.

Я сплю на верхней койке, потому что никогда прежде не спал на двухъярусной кровати и занял первую попавшуюся мне на глаза койку. Подо мной расположился симпатичный мальчик по имени Хадсон, тоже новичок, но он уже очень популярный. Осторожно выбираюсь из кровати. Плачет определенно Хадсон. Опускаюсь на колени, как полагаю, рядом с его головой и шепчу:

– Хадсон, ты что?

Он продолжает тихо плакать. Я пытаюсь осторожно коснуться его руки. Но вместо этого натыкаюсь, похоже, на щеку и поспешно отдергиваю руку. Плач на секунду прекращается.

– Привет? – вопросительно произносит он тоже шепотом.

– Ты плакал. У тебя все нормально?

Он проснулся и больше уже не плачет, но шмыгает носом.

– Прости, мне снился сон.

– О чем? – спрашиваю, прислонившись к ножке кровати.

– Неважно.

– Я просто хочу, чтобы тебе стало лучше, – объясняю я. И это правда. Потому что в лагере живут квиры, а я никогда прежде не общался с ними, и мне хочется, чтобы всем нам было хорошо. Чтобы нам было лучше друг с другом, чем в присутствии посторонних людей. Я хочу быть другом Хадсона. Я хочу дружить со всеми. – Может, если ты расскажешь мне, в чем дело, тебе станет легче?

Он снова сопит носом, и на какое-то мгновение мне кажется, что он опять уснул.

– Мне снилась бабушка, – тихо говорит он. – Мне приснилось, что она снова с нами, но еще во сне я вспомнил, что это не так, и… – Он продолжает шмыгать носом, и мне кажется, опять плачет. Глупый Рэнди, ты сделал только хуже.

– Она умерла?

– Да. Перед самым моим приездом сюда.

– А какое у тебя лучшее воспоминание о ней?

– Что?

– Об этом меня спросила мама, когда умерла моя бабушка. Она сказала, что если я буду держать в памяти лучшее воспоминание о ней, то это будет означать, что она по-прежнему со мной.

– О. – Хадсон, без сомнения, снова начинает плакать. Я слышу, как он вытирает ладонью щеку. – Она была такой… хорошей. Это она отправила меня сюда.

– Правда? А я даже не открылся бабушке с дедушкой.

– Она была первым человеком, которому я все рассказал. Она крепко обняла меня и сказала, что я всегда должен быть самим собой и гордиться тем, какой я есть.

– Это хорошее воспоминание.

– Ага. Она хотела, чтобы я приехал сюда и подружился с такими же, как я, ребятами.

– Ну, ты это и сделал. – Я кладу руку на край его матраса. Он, должно быть, чувствует это и накрывает мою руку своей.

– Спасибо. Ты же никому не скажешь, что я плакал, правда?

– Нет, если ты этого не хочешь, – обещаю я.

– Просто я скучаю по ней.

– Я знаю.

Темнота, кажется, какую-то секунду вибрирует, и он вздыхает.

– Просто мне хочется, чтобы у меня стало лучше с этим.

– С чем?

– Не знаю… со всем. С тем, чтобы быть геем.

– Не думаю, что есть способ стать геем получше. – Это объяснял нам Марк, театральный вожатый, во время прослушивания на прошлой неделе. Он говорил, что наш спектакль будет очень гейским, но не в том смысле, что мы себе представляем, а просто он будет преисполнен гордости. И это лучший способ быть геем. Не уверен, что я все правильно понял, но, мне кажется, сейчас самое время повторить его слова.

– Не знаю, – говорит Хадсон.

– Просто мы в самом деле должны быть собой. И нам не следует бояться внешнего мира, где нам приходится таиться, чтобы нас не травили. И это все, что нам нужно для того, чтобы быть хорошими геями.


– Ага. Мне это нравится. – Мы какое-то время сидим молча. – Эй… ты не можешь сделать мне одно странное одолжение?

– Какое?

– Ты не можешь несколько минут гладить меня по спине? Моя мама всегда делает это, чтобы помочь мне заснуть.

Я улыбаюсь в темноте:

– Конечно, могу.

– Знаешь, а ты прав, – говорит он, поворачиваясь на живот. – Мы можем стать кем только захотим. И не только здесь. Моя бабушка хотела бы этого для меня.

Он делает глубокий вдох. И я чувствую, как его рука на ощупь касается в темноте моего предплечья, а потом, ненадолго остановившись, спускается к кисти, и у меня по коже бегут мурашки, словно пузырьки в газировке. Он берет меня за руку и сжимает ее. Я в ответ сжимаю его руку.

– Спасибо тебе. Ты действительно особенный. – Голос у него такой тихий, что я едва разбираю слова. Но неожиданно у меня внутри будто взрываются звезды.

Я несколько минут глажу его по спине, а потом его дыхание становится глубоким, и я забираюсь к себе в койку. Я понимаю, что он, вероятно, даже не понял, что это был я. Если он похож на моего отца, то утром ничего не вспомнит. Но это не имеет никакого значения.

Закрываю глаза и пытаюсь заснуть, но внутри у меня словно формируется галактика, и я не успеваю оглянуться, как наступает утро.

– Эй, ты в порядке? – интересуюсь я, свешивая голову с кровати и глядя на Хадсона.

– А в чем дело? – удивляется он. – Я храпел?

Так и есть – он не помнит.

– Просто ты разговаривал во сне.

– О… – Он трет глаза. – А я и не знал. Мне снились хорошие сны.

Я улыбаюсь:

– Я рад этому. – Он смотрит на меня немного странно, и я кладу голову на подушку и начинаю пялиться в потолок. Это благодаря мне ему снились хорошие сны. Он сказал, что я особенный. И он прав – речь не только о том, что надо быть самими собой, быть теми, кем мы не можем быть во внешнем мире. Но и о том, кем мы хотим быть.

Один из моих новых друзей по театральной студии, Джордж, накрасил вчера ногти суперским лаком, который очень мне понравился. Может, сегодня я попрошу Джорджа заняться моими ногтями. Думаю, это именно то, чего я хочу. Мне нравится, что блестящие ногти создают впечатление, что ты – существо волшебное. Словно внутри у тебя звезды.

Хадсон встает и идет в ванную комнату, его волосы очаровательно взлохмачены. Я вдруг вспоминаю, как ночью он сжал мою руку и как я себя при этом почувствовал, и представляю, что, будь мои ногти накрашены, они поблескивали бы в темноте. Думаю, это бы ему понравилось. Мне бы точно понравилось – наши пальцы переплетены, каждый мой ноготь мерцает. Может, раз уж он знал, что я особенный, то знал и о звездах у меня под кожей, знал об этом даже в темноте. Даже не имея ни малейшего представления о том, кто я.

Мне нравится этот лагерь. Нравится, что я решил стать другим. Я спускаюсь со своей койки и начинаю готовиться к предстоящему дню.





Одиннадцать




Будь все как обычно, я бы сегодня проходил прослушивание. Никого не прослушивают на какую-то определенную роль (хотя, уверен, Джордж изо всех сил пытается получить роль Ким), а просто каждый поднимается на сцену и исполняет соло по своему выбору, а затем Кристал отбирает тех, кто умеет хорошо двигаться. Затем в течение получаса все тусуются вне театрального домика, отдыхая после танцев или еще раз пролистывая пьесы. После чего претендентов на роли возвращают в домик. Они поют номера из будущего спектакля, все вместе играют отрывки, все вместе танцуют, и это продолжается до обеда. Позже в этот же день Марк и Кристал вывешивают списки – кто на какую роль назначен.

День прослушивания проходит весело. Напряженно, трудно, но весело. Ты танцуешь, слушаешь, как поют и играют другие, практикуешься сам и многому учишься. Знаю, было бы ужасно, если бы ребята подсиживали друг друга, говорили друг другу всяческие гадости, желая вывести соперников из себя, но ничего такого у нас не бывает. Просто все хотят, чтобы спектакль получился великолепным. Не знаю, почему так происходит – то ли потому, что это лагерь для квиров и все мы радуемся общению, то ли потому, что Марк и Кристал не терпят никакой подлости, а может, это просто какая-то магия лета, но прослушивание – всегда сплошное удовольствие.

Но сегодня я в прослушивании не участвую. Хотя это как посмотреть…

– Первое, что мы сегодня сделаем, так это пробежим по полосе препятствий, – говорит Конни. Мы все выстроились перед ней, подобно новобранцам или вроде того, вот только Конни не служила в армии. Она – бывшая олимпийка. Легкая атлетика. Две серебряные медали и одна бронзовая. Самая знаменитая из всех сотрудников лагеря, и потому о ней обязательно пишут во всех рекламных материалах, и, кроме того, она не обязана жить в лагере летом, подобно другим работающим здесь людям. Конни приезжает сюда на машине. Она высокая, худая, темнокожая, с длинными прямыми черными волосами. Не смени она пол, могла бы стать знаменитым тренером. Не будь на свете еще более знаменитых олимпийцев-трансгендеров, могла бы сделать карьеру на телевидении или же ее книга продавалась бы лучше. Темная кожа тоже является причиной того, что мир игнорирует ее. Но, похоже, в лагере ей нравится. Остальное время она работает тренером. Любит заниматься с детьми.

По крайней мере, я так считаю. По ее лицу трудно что-либо понять. Она оценивающе оглядывает каждого из нас. Когда доходит до меня, одна ее бровь приподнимается, равно как и уголок рта. Ну что такого смешного в том, что я здесь? То есть, конечно, это смешно, но в то же самое время – нет. Я могу сделать это. Это всего-навсего полоса препятствий. Нужно лишь попрыгать по автомобильным покрышкам, проползти под сеткой, взбежать по крутому склону, проползти по горизонтальной веревочной лестнице, прикрепленной к деревьям, спуститься с горки, перебраться, перепрыгивая с камня на камень, через небольшой (но глубиной по талию и обжигающе холодный) ручей, преодолеть рукоход, пройтись по канату, прыгнуть сквозь шину на веревках в углубление с песком и добраться по нему до последнего грандиозного препятствия – до веревочной петли над глубокой ямой. Остается с ее помощью перелететь через эту яму, и дело сделано. Хитрость с петлей заключается в том, что она совершенно неподвижна и никак не помогает тебе ухватиться за нее. До нее нужно допрыгнуть.

Только и всего. Конечно, это трудно. Но не менее трудно взять верхнюю ноту в «Грязном старикашке», а в прошлом году мне это удалось.

– Если вы упадете или у вас ничего не получится, не надо расстраиваться. Просто вернитесь на исходную позицию и начните все сначала. Если захотите пропустить какое-нибудь препятствие, то так и сделайте – обогните его. Никто вас не осудит. Я просто хочу выяснить, кто из вас на что способен. Но в конце лета вы должны будете легко преодолевать всю полосу. – При этих ее словах некоторые из лагерных новичков бледнеют. И я, наверное, тоже.

– Хождение по канату – это что-то новенькое, – взволнованно шепчет мне Хадсон. Наши плечи соприкасаются, я будто чувствую все его тело, и у меня начинает кружиться голова. – Для этого нужно уметь прекрасно удерживать равновесие. – Я обреченно вздыхаю.

– А мне кажется, труднее прыгнуть через шину, – шепчу ему в ответ я.

– Под песком есть мат. Так что ты не ушибешься.

– Это почти что вызов. И, если честно, я не готов принять его.

Хадсон смеется, и Конни смотрит на нас, ее брови вновь ползут вверх.

– Не волнуйтесь, – успокаивающе говорит она. – Мы будем заниматься не только этим. А еще будем ходить в походы, взбираться по деревьям, учиться ставить палатки и разжигать костры. И я хочу дать вам понять, что вы все готовы к вызовам, ведь жизнь не замедлит бросить их вам. И, может, ваш перелет через яму не заставит какого-нибудь засранца перестать обзывать вас, но все же принесет вам удовлетворение, обещаю. Итак, кто хочет быть первым?