Лабиринт Медузы
Часть 16 из 47 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Разумеется, – повторила Агата задумчиво, а потом добавила: – Ты можешь быть свободна, Ника.
Вот так, ее отсылают как прислугу. А впрочем, чем девочка для порки отличается от прислуги? Лишь тем, что ее можно ударить. Пусть не кулаком, так словом. Зато потом, когда все закончится, она сможет видеть силуэты, свет и тень. У нее будет трастовый фонд и деньги. Это ли не веский повод для того, чтобы засунуть свою гордость куда подальше и потерпеть?
– Я согласна, – сказала Ника неожиданно для самой себя. – Мне не нужна ночь, чтобы принять решение.
– Возможно, тебе и не нужна, – послышался легкий вздох и звук удаляющихся шагов, – но в отличие от тебя у меня еще есть кое-какие неотложные дела, а потом мне потребуется отдых. Иди, девочка. Завтра я пришлю за тобой.
Снаружи Нику уже ждал Артем Игнатьевич. Подслушивал или просто не хотел, чтобы она болталась одна по дому?
– Вы с Агатой все решили? – спросил с вежливым равнодушием.
– Да.
– Тогда, позвольте, я провожу вас до вашей комнаты.
Ника думала, что после всего случившегося, после разговора с Агатой этой ночью уснуть у нее не получится. Она ошибалась. Силы покинули ее сразу, как только голова коснулась подушки. Были мысли попросить Ариадну найти для нее информацию об Иване Серебряном. Об обоих Иванах, если уж на то пошло. Но мысли эти вдруг истаяли в наползающем тумане…
…Море билось в агонии уже второй день. Накатывало на Костяной мыс со страшным рычанием и отступало, унося с собой каменные валуны вперемешку с человеческими костями. Но ненадолго, лишь затем, чтобы набраться сил, подкопить ярости и снова броситься на врага. Никс стояла на берегу, босая и простоволосая, и прислушивалась к голосу моря. Прислушивалась, выслушивала обиды и угрозы. Иногда ветер доносил до нее крики и стоны. То с берега, то со стороны моря. Они пугали куда сильнее, чем ярость стихии, заставляли испуганно замирать, а потом бороться с отчаянным желанием сбежать.
Люди пришли к старухе на третий день, пришли с мольбами и дарами. Люди просили усмирить бурю и спасти тех, кого море взяло в плен. Хотя бы тех, кого еще можно было спасти. Старуха перебирала низку ракушек, всматривалась в черный горизонт и шептала что-то на незнакомом языке. Никто так и не понял, отказала она или пообещала помочь.
– Твое время, девочка. – Старуха встала рядом, ласково и успокаивающе погладила поднырнувшую под ладонь волну. – Покажи, что ты умеешь.
Вот только она ничего не умеет. Ничего из того, что поможет тем, кто вернулся в деревню, и тем, кто сейчас в море. Кому нужны окаменевшие в полете чайки и пригоршни самоцветов, когда речь идет о жизни и смерти?
– Я не смогу, – сказала и отступила, повернулась к беснующемуся морю спиной.
Не надо было поворачиваться. Море не любит гордых… Море умеет наказывать непокорных…
Ледяная волна накрыла ее с головой, сбила с ног, подхватила и поволокла, а торжествующие крики чаек заглушили ее собственный отчаянный крик.
Вот и все… Старуха обманула… Старуха не рассказала, как чувствует себя песчинка в смертельных объятиях моря. А песчинка чувствует ужас и собственную никчемность. А песчинка соглашается исчезнуть, раствориться в небытии, только бы прекратилась эта пытка.
– Ты не песчинка… – Голос в голове ласковый и злой одновременно. – Ты мое дитя!
Она не песчинка, она дитя! И та, которой нет уже много веков, все равно думает и заботится о всех своих дочерях. Некогда под ее взглядом каменело само море. Его синяя шкура шла трещинами и разломами, топорщилась острыми иглами скал. И море не забыло! Оно до сих пор помнит ту боль.
– Я ее дочь! – Сил хватило, чтобы закричать, чтобы вырваться из холодных объятий. – Слышишь ты меня?!
Силы! Кто бы мог подумать, что ее ничтожные силы способны противостоять морю! Противостоять, усмирять, примирять с неизбежным. Что одним лишь своим взглядом она может накинуть на его разверстую пасть каменную узду. Сначала накинуть, а потом потянуть, вытаскивая на поверхность острый шип новорожденной скалы. Сначала один, потом второй, потом третий…
– Остановись. – Снова голос. Теперь в нем нежность пополам с гордостью. – Остановись и отпусти. Ты показала свою силу.
Да, она показала силу. Она еще не богиня, но уже не человек. Она дочь Медузы! И усмиренное море больше не беснуется, а покорно припадает к ее босым ногам, шершавым языком зализывает каменные шипы на своей шкуре, выносит на берег новорожденной скалы самоцветы и золотые монеты.
Победитель должен быть милостив к побежденному. Это уже не голос Медузы, это ее собственные мысли. И она принимает дары, гладит море по вздыбливающейся, но тут же опадающей под ее прикосновениями шерсти. Она будет милостивой. И она спасет тех, кого еще можно спасти.
Море сторожко топорщит острое ухо, прислушиваясь к ее шепоту, а крикливые чайки сбиваются в стаи, разрисовывая стремительно светлеющее небо живыми узорами. Море готово служить ей верой и правдой. Море готово вернуть тех, кого забрало в качестве дани. Оно выталкивает со дна потопленные корабли, выбрасывает на берег рыбацкие лодки с людьми. Люди чаще мертвы, чем живы, и море виновато ворчит, отгоняет голодных альбатросов от распластанных тел. Море делает все, чтобы загладить свою вину перед дочерью Медузы.
А она смотрит на мужчину у своих босых ног. Еще один трофей, которым поделилось с ней море. Длинноволосый, голый по пояс, с исполосованной в кровь загорелой спиной. Кровь все еще сочится из глубоких ран, подкрашивает морскую шкуру розовым. Это хорошо, что розовым, это значит, что есть надежда.
Она подходит к мужчине без страха, гладит сначала по припорошенным песком волосам, потом по плечам, переворачивает на спину. Он красив. Даже сейчас, едва живой, он все равно красив, как бог. Его ресницы, черные и длинные, как у девушки, вздрагивают. И ее сердце вздрагивает в унисон. Она готова простить морю все проступки за этот бесценный подарок. Она готова умереть сама, лишь бы он остался жить. Ее сил хватает, чтобы вытащить мужчину на берег. Море помогает, придерживает и подталкивает. Морю хочется, чтобы она поскорее ушла.
А на берегу ее ждет старуха. Она сидит на черном валуне, как старая облезлая чайка. И смотрит, по-птичьи склонив набок голову. Не помогает.
– Спаси его! – После противостояния с морем ее собственных сил не хватит, ей нужна помощь.
– Оставь его. – Старуха не двигается с места, склоняет голову к другому плечу.
– Нет! – Она не оставит и не допустит, чтобы он умер. А если он умрет, она спустится за ним хоть в преисподнюю, чтобы вывести из тьмы его душу.
– Глупая… – Старуха вздыхает, сползает с валуна, ковыляет медленно, слишком медленно. Но лишь на нее одну сейчас надежда. Она помогла отцу, поможет и этому незнакомцу. – Ему не жить. – Она тычет палкой в одну из бесчисленных ран. За это ее хочется убить, порвать на мелкие клочки.
– Помоги ему. Я прошу тебя…
– Мне понадобятся силы. Много сил. – Старуха смотрит за горизонт, хмурится.
– Бери! – Никс не колеблется, она приняла решение.
– Это будет не так, как с твоим отцом. Это будет больнее. – В голосе старухи нет жалости – лишь далекое эхо разочарования.
– Я готова. – Откуда взялось это чувство, что без него ей не жить? Откуда в ней вообще такие острые, такие болезненные чувства?..
– Это все ее кровь, – шепчет старуха и с кряхтением встает на колени перед неподвижным телом. – С ней всегда все слишком ярко, слишком сладко, слишком больно. Особенно когда дело касается мужчин. Подумай, дитя, – а теперь в ее голосе жалость, почти мольба. – Может так статься, что отныне больно тебе будет всегда.
Никс не хочет думать, она яростно мотает головой, падает на колени рядом со старухой, гладит мужчину по щекам, стирает кровь и песчинки. Она все решила.
Легкий вздох за спиной, словно порыв ветерка, и в шею, в самую незащищенную часть впиваются острые птичьи когти.
– Я предупреждала… – прорывается сквозь кровавую пелену голос старухи. – Я тебя предупреждала…
* * *
Иван проснулся рано, несмотря на то что накануне ночью спал очень мало. После происшествия с Никой уснуть никак не получалось, в голову лезли всякие странные мысли. И то, что еще сутки назад казалось ему наивными деревенскими сказками, сейчас обретало плоть, невидимой рукой ерошило на затылке волосы. Такой же невидимой, как объекты, которые напугали Нику… Он был там, он тащил ее из воды на берег, чувствовал, как бешено бьется ее сердце, как судорога завязывает узлами мышцы. И ее разговор с Ариадной тоже слышал. Вот этот разговор смущал его больше всего. Сбой программы? Или слуховые галлюцинации? Не потому, что Ника сумасшедшая, а потому, что очень сильно испугалась.
Он так и уснул с этими тревожными мыслями, а проснулся уже почти нормальным, с ясной головой. То, что вечером казалось странным и загадочным, при свете дня не стоило и выеденного яйца. Сбой программы, только и всего.
К морю Иван спустился после легкого завтрака, сварганенного Рафиком Давидовичем, прихватив с собой не только ласты с маской, но и альпинистское снаряжение. Лодку нашел на том же месте, где вчера они ее оставили. Осмотрелся и вздохнул с облегчением, не обнаружив на берегу никого из славных детишек Адамиди. Хотелось тишины и одиночества. Тренировки требовали сосредоточенности и ясной головы.
До острова Медузы он добрался быстро. Пока греб, вспоминал вчерашний инцидент и последовавший за ним разговор с отцом. Каким-то немыслимым образом отец узнал о разбитом Олежкином носе. Наверное, от Артема Игнатьевича, хотя тот и не походил на стукача. Отец был недоволен. Нет, не так, отец был встревожен и тревогу свою не скрывал.
– Что у вас там происходит, сын? – спросил строго и вытащил из кармана измятую пачку сигарет.
Сигареты были контрабандные, отец бросал курить уже, наверное, в десятый раз. Клятвенно обещал маме, и всякий раз случалось что-нибудь экстраординарное, что заставляло его отказаться от данного слова. Ивану хотелось верить, что причиной очередного срыва стала не драка с Олежкой Троекуровым.
– Где? – Иван понимал, что с отцом лучше не юлить, с детства привык решать любые вопросы и проблемы в режиме диалога. Но сейчас ведь не случилось ничего особенного, ничего такого, что требовало бы обсуждения с отцом.
– На берегу. С этой… девочкой. – Отец глубоко затянулся и выдохнул идеальное колечко дыма, а потом тут же добавил: – Маме не говори.
Иван кивнул. Да, это был заговор. Но заговор безобидный. Мама и сама прекрасно знала про все отцовские слабости и срывы.
– И с Троекуровым.
– Троекуров подонок.
Отец вздохнул, глянул искоса, спросил:
– Что, совсем без вариантов?
– Совсем.
– А девочка? – Вопрос прозвучал странно. Про девочек Ивана расспрашивала мама, этак мягенько, ненавязчиво прощупывала почву. А вот отец никогда.
– Которая из них?
– Та, с которой ты ушел с ужина.
В этом весь его отец. Все держит под контролем, все замечает.
– С ней все хорошо.
– Она нездорова?
– Это ты так деликатно намекаешь на то, что она слепа?
– Я просто интересуюсь кругом твоих друзей.
Теперь пришла очередь Ивана вздыхать и смотреть искоса:
– Папа, у меня нет здесь друзей. Ты уж извини, но общество здесь слишком… специфичное.
– Специфичное. – Отец кивнул. – С Агатой тяжело, но она мой давний деловой партнер. Я многим ей обязан, поэтому тебе, младший, придется немного потерпеть.
– Я потерплю, – пообещал Иван. – Только и ты не спрашивай у меня, за что я бью морду Троекурову. Надеюсь, это не сильно навредит твоим деловым отношениям с его папенькой.
– Навредит. – Отец снова затянулся. – Но не так, чтобы очень. Ты главное, больше ему ничего не сломай. И с этой девочкой… – Он сделал паузу, словно подбирая верные слова, – ты поаккуратнее с ней.
– Почему? Потому что она не нашего круга? – Стало вдруг обидно и за Нику, и за отца, который никогда раньше не отличался особым снобизмом.
– Потому что она очень необычная девочка. – Отец не смотрел в его сторону. – А с необычными девочками может быть тяжело.
– Так же тяжело, как тебе было с мамой?
Вот так, ее отсылают как прислугу. А впрочем, чем девочка для порки отличается от прислуги? Лишь тем, что ее можно ударить. Пусть не кулаком, так словом. Зато потом, когда все закончится, она сможет видеть силуэты, свет и тень. У нее будет трастовый фонд и деньги. Это ли не веский повод для того, чтобы засунуть свою гордость куда подальше и потерпеть?
– Я согласна, – сказала Ника неожиданно для самой себя. – Мне не нужна ночь, чтобы принять решение.
– Возможно, тебе и не нужна, – послышался легкий вздох и звук удаляющихся шагов, – но в отличие от тебя у меня еще есть кое-какие неотложные дела, а потом мне потребуется отдых. Иди, девочка. Завтра я пришлю за тобой.
Снаружи Нику уже ждал Артем Игнатьевич. Подслушивал или просто не хотел, чтобы она болталась одна по дому?
– Вы с Агатой все решили? – спросил с вежливым равнодушием.
– Да.
– Тогда, позвольте, я провожу вас до вашей комнаты.
Ника думала, что после всего случившегося, после разговора с Агатой этой ночью уснуть у нее не получится. Она ошибалась. Силы покинули ее сразу, как только голова коснулась подушки. Были мысли попросить Ариадну найти для нее информацию об Иване Серебряном. Об обоих Иванах, если уж на то пошло. Но мысли эти вдруг истаяли в наползающем тумане…
…Море билось в агонии уже второй день. Накатывало на Костяной мыс со страшным рычанием и отступало, унося с собой каменные валуны вперемешку с человеческими костями. Но ненадолго, лишь затем, чтобы набраться сил, подкопить ярости и снова броситься на врага. Никс стояла на берегу, босая и простоволосая, и прислушивалась к голосу моря. Прислушивалась, выслушивала обиды и угрозы. Иногда ветер доносил до нее крики и стоны. То с берега, то со стороны моря. Они пугали куда сильнее, чем ярость стихии, заставляли испуганно замирать, а потом бороться с отчаянным желанием сбежать.
Люди пришли к старухе на третий день, пришли с мольбами и дарами. Люди просили усмирить бурю и спасти тех, кого море взяло в плен. Хотя бы тех, кого еще можно было спасти. Старуха перебирала низку ракушек, всматривалась в черный горизонт и шептала что-то на незнакомом языке. Никто так и не понял, отказала она или пообещала помочь.
– Твое время, девочка. – Старуха встала рядом, ласково и успокаивающе погладила поднырнувшую под ладонь волну. – Покажи, что ты умеешь.
Вот только она ничего не умеет. Ничего из того, что поможет тем, кто вернулся в деревню, и тем, кто сейчас в море. Кому нужны окаменевшие в полете чайки и пригоршни самоцветов, когда речь идет о жизни и смерти?
– Я не смогу, – сказала и отступила, повернулась к беснующемуся морю спиной.
Не надо было поворачиваться. Море не любит гордых… Море умеет наказывать непокорных…
Ледяная волна накрыла ее с головой, сбила с ног, подхватила и поволокла, а торжествующие крики чаек заглушили ее собственный отчаянный крик.
Вот и все… Старуха обманула… Старуха не рассказала, как чувствует себя песчинка в смертельных объятиях моря. А песчинка чувствует ужас и собственную никчемность. А песчинка соглашается исчезнуть, раствориться в небытии, только бы прекратилась эта пытка.
– Ты не песчинка… – Голос в голове ласковый и злой одновременно. – Ты мое дитя!
Она не песчинка, она дитя! И та, которой нет уже много веков, все равно думает и заботится о всех своих дочерях. Некогда под ее взглядом каменело само море. Его синяя шкура шла трещинами и разломами, топорщилась острыми иглами скал. И море не забыло! Оно до сих пор помнит ту боль.
– Я ее дочь! – Сил хватило, чтобы закричать, чтобы вырваться из холодных объятий. – Слышишь ты меня?!
Силы! Кто бы мог подумать, что ее ничтожные силы способны противостоять морю! Противостоять, усмирять, примирять с неизбежным. Что одним лишь своим взглядом она может накинуть на его разверстую пасть каменную узду. Сначала накинуть, а потом потянуть, вытаскивая на поверхность острый шип новорожденной скалы. Сначала один, потом второй, потом третий…
– Остановись. – Снова голос. Теперь в нем нежность пополам с гордостью. – Остановись и отпусти. Ты показала свою силу.
Да, она показала силу. Она еще не богиня, но уже не человек. Она дочь Медузы! И усмиренное море больше не беснуется, а покорно припадает к ее босым ногам, шершавым языком зализывает каменные шипы на своей шкуре, выносит на берег новорожденной скалы самоцветы и золотые монеты.
Победитель должен быть милостив к побежденному. Это уже не голос Медузы, это ее собственные мысли. И она принимает дары, гладит море по вздыбливающейся, но тут же опадающей под ее прикосновениями шерсти. Она будет милостивой. И она спасет тех, кого еще можно спасти.
Море сторожко топорщит острое ухо, прислушиваясь к ее шепоту, а крикливые чайки сбиваются в стаи, разрисовывая стремительно светлеющее небо живыми узорами. Море готово служить ей верой и правдой. Море готово вернуть тех, кого забрало в качестве дани. Оно выталкивает со дна потопленные корабли, выбрасывает на берег рыбацкие лодки с людьми. Люди чаще мертвы, чем живы, и море виновато ворчит, отгоняет голодных альбатросов от распластанных тел. Море делает все, чтобы загладить свою вину перед дочерью Медузы.
А она смотрит на мужчину у своих босых ног. Еще один трофей, которым поделилось с ней море. Длинноволосый, голый по пояс, с исполосованной в кровь загорелой спиной. Кровь все еще сочится из глубоких ран, подкрашивает морскую шкуру розовым. Это хорошо, что розовым, это значит, что есть надежда.
Она подходит к мужчине без страха, гладит сначала по припорошенным песком волосам, потом по плечам, переворачивает на спину. Он красив. Даже сейчас, едва живой, он все равно красив, как бог. Его ресницы, черные и длинные, как у девушки, вздрагивают. И ее сердце вздрагивает в унисон. Она готова простить морю все проступки за этот бесценный подарок. Она готова умереть сама, лишь бы он остался жить. Ее сил хватает, чтобы вытащить мужчину на берег. Море помогает, придерживает и подталкивает. Морю хочется, чтобы она поскорее ушла.
А на берегу ее ждет старуха. Она сидит на черном валуне, как старая облезлая чайка. И смотрит, по-птичьи склонив набок голову. Не помогает.
– Спаси его! – После противостояния с морем ее собственных сил не хватит, ей нужна помощь.
– Оставь его. – Старуха не двигается с места, склоняет голову к другому плечу.
– Нет! – Она не оставит и не допустит, чтобы он умер. А если он умрет, она спустится за ним хоть в преисподнюю, чтобы вывести из тьмы его душу.
– Глупая… – Старуха вздыхает, сползает с валуна, ковыляет медленно, слишком медленно. Но лишь на нее одну сейчас надежда. Она помогла отцу, поможет и этому незнакомцу. – Ему не жить. – Она тычет палкой в одну из бесчисленных ран. За это ее хочется убить, порвать на мелкие клочки.
– Помоги ему. Я прошу тебя…
– Мне понадобятся силы. Много сил. – Старуха смотрит за горизонт, хмурится.
– Бери! – Никс не колеблется, она приняла решение.
– Это будет не так, как с твоим отцом. Это будет больнее. – В голосе старухи нет жалости – лишь далекое эхо разочарования.
– Я готова. – Откуда взялось это чувство, что без него ей не жить? Откуда в ней вообще такие острые, такие болезненные чувства?..
– Это все ее кровь, – шепчет старуха и с кряхтением встает на колени перед неподвижным телом. – С ней всегда все слишком ярко, слишком сладко, слишком больно. Особенно когда дело касается мужчин. Подумай, дитя, – а теперь в ее голосе жалость, почти мольба. – Может так статься, что отныне больно тебе будет всегда.
Никс не хочет думать, она яростно мотает головой, падает на колени рядом со старухой, гладит мужчину по щекам, стирает кровь и песчинки. Она все решила.
Легкий вздох за спиной, словно порыв ветерка, и в шею, в самую незащищенную часть впиваются острые птичьи когти.
– Я предупреждала… – прорывается сквозь кровавую пелену голос старухи. – Я тебя предупреждала…
* * *
Иван проснулся рано, несмотря на то что накануне ночью спал очень мало. После происшествия с Никой уснуть никак не получалось, в голову лезли всякие странные мысли. И то, что еще сутки назад казалось ему наивными деревенскими сказками, сейчас обретало плоть, невидимой рукой ерошило на затылке волосы. Такой же невидимой, как объекты, которые напугали Нику… Он был там, он тащил ее из воды на берег, чувствовал, как бешено бьется ее сердце, как судорога завязывает узлами мышцы. И ее разговор с Ариадной тоже слышал. Вот этот разговор смущал его больше всего. Сбой программы? Или слуховые галлюцинации? Не потому, что Ника сумасшедшая, а потому, что очень сильно испугалась.
Он так и уснул с этими тревожными мыслями, а проснулся уже почти нормальным, с ясной головой. То, что вечером казалось странным и загадочным, при свете дня не стоило и выеденного яйца. Сбой программы, только и всего.
К морю Иван спустился после легкого завтрака, сварганенного Рафиком Давидовичем, прихватив с собой не только ласты с маской, но и альпинистское снаряжение. Лодку нашел на том же месте, где вчера они ее оставили. Осмотрелся и вздохнул с облегчением, не обнаружив на берегу никого из славных детишек Адамиди. Хотелось тишины и одиночества. Тренировки требовали сосредоточенности и ясной головы.
До острова Медузы он добрался быстро. Пока греб, вспоминал вчерашний инцидент и последовавший за ним разговор с отцом. Каким-то немыслимым образом отец узнал о разбитом Олежкином носе. Наверное, от Артема Игнатьевича, хотя тот и не походил на стукача. Отец был недоволен. Нет, не так, отец был встревожен и тревогу свою не скрывал.
– Что у вас там происходит, сын? – спросил строго и вытащил из кармана измятую пачку сигарет.
Сигареты были контрабандные, отец бросал курить уже, наверное, в десятый раз. Клятвенно обещал маме, и всякий раз случалось что-нибудь экстраординарное, что заставляло его отказаться от данного слова. Ивану хотелось верить, что причиной очередного срыва стала не драка с Олежкой Троекуровым.
– Где? – Иван понимал, что с отцом лучше не юлить, с детства привык решать любые вопросы и проблемы в режиме диалога. Но сейчас ведь не случилось ничего особенного, ничего такого, что требовало бы обсуждения с отцом.
– На берегу. С этой… девочкой. – Отец глубоко затянулся и выдохнул идеальное колечко дыма, а потом тут же добавил: – Маме не говори.
Иван кивнул. Да, это был заговор. Но заговор безобидный. Мама и сама прекрасно знала про все отцовские слабости и срывы.
– И с Троекуровым.
– Троекуров подонок.
Отец вздохнул, глянул искоса, спросил:
– Что, совсем без вариантов?
– Совсем.
– А девочка? – Вопрос прозвучал странно. Про девочек Ивана расспрашивала мама, этак мягенько, ненавязчиво прощупывала почву. А вот отец никогда.
– Которая из них?
– Та, с которой ты ушел с ужина.
В этом весь его отец. Все держит под контролем, все замечает.
– С ней все хорошо.
– Она нездорова?
– Это ты так деликатно намекаешь на то, что она слепа?
– Я просто интересуюсь кругом твоих друзей.
Теперь пришла очередь Ивана вздыхать и смотреть искоса:
– Папа, у меня нет здесь друзей. Ты уж извини, но общество здесь слишком… специфичное.
– Специфичное. – Отец кивнул. – С Агатой тяжело, но она мой давний деловой партнер. Я многим ей обязан, поэтому тебе, младший, придется немного потерпеть.
– Я потерплю, – пообещал Иван. – Только и ты не спрашивай у меня, за что я бью морду Троекурову. Надеюсь, это не сильно навредит твоим деловым отношениям с его папенькой.
– Навредит. – Отец снова затянулся. – Но не так, чтобы очень. Ты главное, больше ему ничего не сломай. И с этой девочкой… – Он сделал паузу, словно подбирая верные слова, – ты поаккуратнее с ней.
– Почему? Потому что она не нашего круга? – Стало вдруг обидно и за Нику, и за отца, который никогда раньше не отличался особым снобизмом.
– Потому что она очень необычная девочка. – Отец не смотрел в его сторону. – А с необычными девочками может быть тяжело.
– Так же тяжело, как тебе было с мамой?