Квини

– Ну твоя бабушка. Она за обедом сказала, что у нашего будущего ребенка должен быть твой «ровненький нос».

– Не обращай внимания. Она ведет себя как все старики, – сказал Том, убирая телефон на тумбочку у кровати. – У тебя славный мягкий носик. Может, это даже моя любимая часть твоего лица.

– О. Ну спасибо, – ответила я, снова взяв книгу. – Будем надеяться, что нашим детям не достанутся мои мятые черты.

– Я сказал «мягкий», а не «мятый». И мне бы хотелось, чтобы дети были похожи на тебя, а не на меня – твоя внешность интереснее моей. И я люблю твой нос почти так же сильно, как люблю тебя всю, – сказал Том, нажимая на мой нос кончиком пальца, будто дополняя свой ответ на вопрос.

Он подвинулся так, чтобы я смогла уткнуться в него, и, хотя я не из тех людей, которые часто чувствуют себя в безопасности, но у меня было именно это ощущение, правда, всего лишь на секунду.

– Значит, ты уже думал об этом? – спросила я, глядя на него снизу вверх.

– О твоем носе? Конечно, у тебя прелестный носик, – он прижался подбородком к моему лбу.

– Нет, о детях. О наших будущих.

– Да, я уже все продумал. Через шесть лет, когда у нас будет дом, и я, наконец, затащу тебя к алтарю, у нас будут дети, – сказал Том с улыбкой. – Трое в самый раз.

– Трое?

– Один – вырастет эгоистом, двое – значит, они постоянно будут соревноваться между собой, а трое детей уже смогут присматривать друг за другом, как только старшему исполнится восемь.

– Ладно, ладно. Трое детей цвета кофе. Но с молоком, да? Как бабушка и заказывала.





* * *


Квини:

Том, ответь



Квини:

Ты видишь мои сообщения?



Квини:

Я позвоню, когда поеду домой



Квини:

Мне еще надо в аптеку за таблетками



Квини:

Напиши, если нужно что-то купить



Я сидела в коридоре, уставившись в разбитый экран телефона, и ждала ответа Тома. Прошло несколько минут, и я, наконец, двинулась в сторону приемной. Чем ближе я подходила, тем громе слышался голос Мэгги.

– Однажды, много лет назад, мой бывший муж сказал, что должен сгонять за бензином, и знаешь что? Его не было пятнадцать часов! А когда он вернулся, я спросила: «Теренс, ты где покупал бензин, в Шотландии?» – она сделала паузу для пущего эффекта. – После такого я велела ему убираться. Мне надо было заниматься ребенком, оплачивать счета, а разбираться с мужской глупостью мне было недосуг. – Мэгги сделала паузу, чтобы поправить грудь. – А на следующий день после его ухода я пошла к доктору и сказала: «Слушайте, завяжите мне узлом эти трубы, и больше никаких детей!» Серьезно. Моей дочке сейчас пятнадцать, и с ней одни проблемы. Только макияж, и мальчики, и накладные ресницы, и съемка видео для Ютьюба. Не для этого моя мать приехала с Ямайки – не для того, чтобы ее внучка плюнула на образование, – Мэгги сложила руки и потом снова опустила. – Я хожу в церковь и молюсь, молюсь за себя, и за свою дочь, и за племянницу. Я могу только надеяться, что Он слышит меня, Марина.

Как так получилось, что моя тетя и эта незнакомка уже называют друг друга по имени? Я не так долго отсутствовала. Я уселась рядом с тетей. Сидевшая напротив Марина продолжала рьяно кивать, хотя Мэгги уже ничего не говорила.

– И что сказали? – спросила Мэгги, снова доставая гель для рук.

Я ушла от ответа.

– Да ничего. Так, проблемы по-женски.

– Какие проблемы по-женски? – Мэгги – ямайская иммигрантка в первом поколении, так что считает себя вправе вызнавать о других все, что захочется.


– Просто проблемы по-женски! – сказала я, выжимая из себя улыбку, которая казалась мне убедительной.



Мы с Мэгги стояли у больницы на автобусной остановке. Она что-то говорила, но я не особо внимательно слушала, потому что смотрела вверх на три гигантских здания напротив, таких высоких, что их вершины почти терялись в темных облаках. Я запрокинула голову, надеясь, что если продержусь так достаточно долго, то слезы, застилавшие мне глаза, не прольются наружу.

– Квини, так что сказала врач? – тетя сделала большие глаза. – Я на эту чушь о «проблемах по-женски» не куплюсь. Мне из тебя ответ силой вытягивать?

И почему я решила, что мы закрыли эту тему?

– Она хотела взглянуть на шейку матки, Мэгги, – ответила я в надежде, что теперь она от меня отстанет. – Какое-то там сужение.

Она посмотрела на меня, и ее лицо исказилось сначала от раздражения, а потом от шока.

– Что? Обязательно меня смущать? – оглядываясь, процедила она сквозь зубы. – Не надо на людях произносить слово на «в».

– Я не говорила «влагалище», я сказала «шейка матки», – ответила я.

Она сжала губы.

– А вот и автобус.



Сто тридцать шестой полз по Льюишам Хай-стрит, и за каждый метр пути Мэгги успевала произнести по сотне слов.

– В те времена, когда мама переехала, черным женщинам вставляли импланты и спирали без их ведома, чтобы мы не беременели, – она кивнула головой. – Чтобы мы не размножались! Это чистая правда! – она подняла брови. – Знаешь мамину подругу, Глинду, которая все подчистую съедает в доме, когда заходит в гости? Так вот, она не могла забеременеть много лет и понятия не имела, почему. Так что не надо было тебе вообще связываться с этой штукой, ни по политическим причинам, ни по физиологическим. Ты даже не знаешь, что она с тобой делает.

Она так лихорадочно говорила, что ее огромные пластиковые серьги отстукивали саундтрек к потоку ее слов.

– Тело черной женщины плохо принимает такие штуки. Ты что, не читала? Химический дисбаланс, поглощение меланина – а это влияет на гипофиз и эпифиз. Отеки, опять же.

Мэгги прекратила болтать, чтобы позвонить Диане, так что я попыталась набрать Тома. Первые три раза я послушала гудки, а теперь включилась голосовая почта. Уже шесть, так что он наверняка вышел с работы.

– Все еще не отвечает? – спросила Мэгги.

– А? – я посмотрела в окно. – Кто, Том? Да, он прислал сообщение, что будет ждать меня дома.

Она знала, что я вру, но мы подъезжали к моей остановке, так что дальше допрашивать меня она не могла.

– Ты точно не хочешь пойти со мной в церковь в воскресенье? Двери открыты для всех. Даже для тебя, с твоей спиралью, – она посмотрела на меня краем глаза. – Господь спасет даже самых беспутных…

Я закатила глаза и встала.

– Завтра позвоню, – сказала я и стала выбираться из автобуса, пытаясь никого и ничего не коснуться руками, затем вышла.

Я стояла и махала тете на прощание, пока двери не закрылись и автобус не тронулся. Это у нас семейный обычай. Раздражающий и отнимающий время.



Когда я вернулась домой, в квартире было холодно. Я наполнила ванну и выбралась из одежды. Я сморщилась от вида геля для УЗИ, присохшего к ластовице трусов, и забросила их в корзину для грязного белья. Согнувшись пополам, я уселась на край ванны. Кровотечение прекратилось, а спазмы – еще нет.

Я обернула волосы шарфом и забралась в ванну. Сидя в воде, я ощупывала свой живот и поскуливала, задевая особо чувствительные точки. Почему так вышло? Мне было двадцать пять, и я не собиралась рожать. Очевидно. Но было бы неплохо самой сделать выбор. Что ж, то, что я поместила в свое тело контрацептив, абсолютно точно значило, что я не собиралась заводить ребенка, так что да – я бы выбрала не вынашивать дитя и не растить его потом, но дело не в этом.

«Была ли я готова?» – я спросила себя вслух, поглаживая живот. Маме было двадцать пять, когда она забеременела мной. Полагаю, это многое говорит о том, насколько я была бы не готова. Я лежала, и онемение окутывало мое тело, пока горячая вода омывала холодную кожу.



Полночь, а Тома все еще не было. Спать я не могла, потому что матка будто пыталась выбраться из меня наружу, так что я достала несколько коробок и начала упаковывать мою часть вещей из гостиной, чтобы все выглядело так, будто я куда-то собираюсь в скором времени. Снежный шар из Парижа, из нашего первого общего с Томом отпуска; до смешного уродливый фарфоровый ослик из Испании, из второй совместной поездки, и турецкая висюлька в форме глаза – из третьей. Я аккуратно упаковала все эти воспоминания о наших отношениях, перекладывая их слоями бумаги и заклеивая скотчем. Потом я перешла к тарелкам, потом к чашкам, а потом остановилась, чтобы достать из коробки ослика. Я развернула его и водрузила обратно на полку. Если уж оставлять Тому напоминание о нашем романе, то пусть это будет такой предмет, который мне на новом месте не понадобится. Я упаковывала и упаковывала, пока не впала в совершенное неистовство бумаги и скотча, остановившись лишь тогда, когда наткнулась на две чашки на сушилке для посуды. На одной была рельефная буква «Т», на другой – «К».





* * *


– Зачем тебе столько барахла? – спросил Том, оперевшись на картонную коробку с надписью «Разное 7» и вытирая пот со лба. – У меня всего несколько худи и две пары носков.

– Не знаю, может, я незаметно для себя превратилась в барахольщицу? – ответила я, обняв его лицо ладонями. – Но раз ты хотел жить со мной, то придется жить и со всем этим.

– Да ладно, я не жалею, – сказал Том, целуя меня в лоб. – Квини, у тебя слишком сухой лобик для человека, которому по идее нужно таскать коробки.

– Да, наверное, но мое дело – упорядочивать, а не таскать, – ответила я. – Я слежу, чтобы коробки с надписью «кухня» оказались в кухне.