Кузены

«Это все, что ты мне хочешь сказать?»

Могу еще послать куда подальше. Однако набираю только: «Ага. Ну, мне пора».

Не обращая внимания на сигнал о еще одном сообщении, я убираю телефон обратно. Обри поднимает руки к волосам, затягивая хвост потуже.

— Кстати, мои соболезнования по поводу «лагеря гениев», — говорит она.

— Что?

— Это мы с Милли так назвали твой научный лагерь, куда ты собирался, — поясняет она, склонив голову набок. — Может, у тебя еще будет шанс? Следующим летом, например? Или уже слишком поздно?

— Да. Весь смысл был в дополнительных баллах для поступления в колледж.

В отсутствие Милли сарказм у меня как-то не получается. Разговаривать так с Обри — все равно что пинать щенка ногами.

— Жаль. Честно говоря, не думала, что ты все-таки поедешь на остров. Ты вроде так резко был против…

— Оказалось, что у меня особо нет выбора.

— Похоже, у нас у всех его не было.

Обри закидывает ногу на ногу и, покачивая ступней, уставляется в окно на сгущающиеся тучи. От Хайанниса до Чаячьего острова тридцать пять миль, и погода портится чем дальше, тем больше.

— Твой отец — дядя Андерс… — Обри произносит так, будто это имя персонажа из фильма. — Какой он? Я совсем его не помню. Кажется, последний раз мы виделись, когда мне было пять?

— Он… настойчивый, я бы так сказал.

Голубые глаза Обри рассеянно глядят куда-то вдаль.

— О нем папа меньше всего говорит. Мне кажется, тетя Аллисон ему ближе всего, к дяде Арчеру он относится как-то покровительственно… А вот твоего отца едва вспоминает. Не знаю почему.

Сглотнув, я облизываю губы. Это скользкая тема. Как много можно ей сказать?

— Отец, он… всегда был как бы «белой вороной» в семье. По крайней мере, ему самому так казалось, насколько я понимаю.

— Вы с ним близки?

С этим козлом?! Еще чего! Однако я проглатываю неприятную правду и, изображая безразличие, пожимаю плечами:

— Все сложно. Сама, наверное, сталкивалась…

— Да уж. Особенно в последнее время.

Окно покрывается капельками дождя. Обри, приложив ладони козырьком к стеклу, выглядывает наружу.

— Думаешь, она будет ждать нас на пристани?

— Милли? Считаешь, найдет до того времени компанию получше? — не без надежды спрашиваю я.

— Да я не про нее, — смеется Обри. — Про бабушку.

Ее искренняя реакция застает меня врасплох. Мы как-то слишком легко нашли общий язык, и это не здорово. Как говорят на всяких реалити-шоу: «Я здесь не для того, чтобы заводить друзей».

— Ага, сейчас, — фыркаю я. — Она больше ни одного письма не прислала.

Лицо Обри омрачается.

— Тебе тоже? Я шесть раз ей писала, и она не ответила.

— Я не написал ни разу — с тем же результатом.

— Прямо мороз по коже. — Обри даже слегка поеживается, хотя речь, понятно, идет не о температуре. — Не понимаю. Ну ладно, впервые написать своим внукам с предложением о работе — как будто не родным, а просто наемным помощникам! Но могла бы по крайней мере как-то поддерживать контакт… В чем вообще весь смысл, если она даже не пытается узнать нас поближе?

— Дешевая рабочая сила, — пытаюсь пошутить я, но у Обри только еще больше опускаются уголки рта.

Я уже собираюсь отойти под каким-нибудь предлогом, когда замечаю яркую красную вспышку на лестнице — Милли возвращается. Это должно было бы подстегнуть меня еще больше, но я почему-то не двигаюсь с места.

— Разбирайте.

Милли с трудом удерживает в руках четыре пластиковых стакана — один с прозрачной жидкостью до краев и большой долькой лайма, три других со льдом. Усевшись рядом с Обри, разливает содержимое поровну и протягивает нам двоим.

— За — ну, не знаю, за долгожданную встречу с таинственной Милдред, наверное.

Мы чокаемся. Обри делает длинный глоток, но почти тут же все выплевывает.


— Фу! Милли, что это?!

Та невозмутимо протягивает ей платок.

— Пардон, забыла про лайм. — Она выдавливает в стаканы сок из дольки. — Джин с тоником, а что?

— Ты серьезно?! — Обри с гримасой отвращения отставляет свой. — Спасибо, но я не пью спиртное. Как тебе его вообще продали?

— У меня свои хитрости. — Милли отвлекается на гуськом спускающихся по лестнице пассажиров, которых дождь прогнал с верхней палубы, потом вновь переводит взгляд на нас с Обри. — Ну, потрепались на славу, давайте теперь всерьез. Что мы друг от друга скрываем?

У меня разом пересыхает в горле.

— О чем ты?

Милли пожимает плечами.

— Вся наша семья — одни сплошные секреты. У Стори по-другому не бывает. Наверняка у вас найдется что-нибудь интересненькое. — Она наклоняет стакан в мою сторону. — Давай, выкладывай.

Я чувствую, как дергается мускул под челюстью. Я бросаю взгляд на Обри — та вся побледнела, что и веснушек стало не видно.

— Нет у меня никаких секретов.

— У меня тоже, — выпаливает она. Руки стиснуты на коленях, вид такой, словно вот-вот расплачется или ее стошнит. Я был прав — врать она совсем не умеет, с этим у нее даже хуже моего.

Однако она Милли не интересует. Обернувшись ко мне, та подпирает рукой подбородок (чересчур большие часы съезжают вниз, на предплечье), слегка подается вперед и делает глоток из стакана.

— У всех есть секреты. Тут двух мнений быть не может. Вопрос только в том, чьи они — твои собственные или кого-то еще.

На лбу у меня выступает испарина. С трудом поборов желание утереть ее, я разом выпиваю половину коктейля. Не люблю джин, но тут хватаешься за то, что есть под рукой.

— А что, и те, и другие сразу не могут быть? — интересуюсь я с деланым ленивым раздражением.

Дождь так и хлещет по стеклу. Глаза Милли неотрывно смотрят на меня.

— У тебя, Джона? — спрашивает она, приподняв изогнутую, безукоризненной формы бровь. — Очень даже могут, я думаю.





Глава 4. Милли




— Выглядит не особо, да? — говорит Джона.

Я искоса взглядываю на него из-за Обри. Дождь перестал, мы стоим на верхней палубе и смотрим на приближающийся Чаячий остров. Джона облокачивается на поручни и подается вперед. Ветер треплет его волнистые темно-каштановые волосы — нечто среднее по цвету между светлыми прядями Обри и почти черными моими. Острый подбородок, который я запомнила, превратился в квадратный, и скобки на зубах пошли только на пользу. Улыбаются, правда, эти губы нечасто.

— А мне нравится! — громко произносит Обри, стараясь перекричать шум двигателя.

Паром резко кренится набок, подняв в воздух брызги белой пены. Вцепившись одной рукой в поручень, я прикусываю костяшку большого пальца на другой — есть у меня такая привычка, когда нервничаю. Мама терпеть ее не может. Губами я ощущаю вкус соли на мокрой коже, однако это приятнее, чем вдыхаемый нами воздух, наполненный выхлопными газами.

— Мне тоже, — откликаюсь я рефлекторно, лишь бы не соглашаться с Джоной.

Однако, по сути, он прав. Даже на расстоянии остров выглядит плоским и невзрачным. Тускло-желтая лента пляжей постепенно сливается с океаном, почти таким же серым, как нависшие плотные облака над нами. Крохотные белые домики усеивают берег, выделяясь на фоне невысоких деревьев. Единственное яркое пятно — приземистый маяк, желто-коричневый в веселенькую голубую полоску.

— Такой маленький, — замечает Обри. — Как бы нас клаустрофобией не накрыло.

Вытащив палец изо рта, я опускаю руку. Тяжелые часы соскальзывают на запястье. Старенькие дедушкины «Патек Филипп» — единственная память о нем, полученная еще до того, как бабушка прекратила общаться с детьми. Сколько мама ни пыталась, их так и не удалось починить. На них всегда три часа — и все же дважды в сутки, как сейчас, например, они не врут.

— Может, Милдред так нас загрузит, что нам вообще будет ни до чего, — откликаюсь я.

Обри переводит взгляд на меня:

— Ты зовешь ее Милдред?

— Ну да. А ты как?

— Бабушка. Папа всегда говорил о ней «твоя бабушка», и я как-то привыкла. — Она поворачивается к Джоне: — А для тебя она кто?

— Никто, — отрывисто отвечает он.

На несколько минут между нами повисает молчание. Паром продолжает двигаться к берегу. Белые домики становятся больше, желтая полоса пляжей обозначается четче. Скоро мы проходим мимо маяка, так близко, что видно гуляющих возле него людей. Пристань заполнена суденышками — по большей части они куда меньше того, на котором мы стоим. Оно ловко втискивается между двумя другими, и шум двигателей внезапно обрывается.