Кузены
Часть 26 из 48 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Она обводит нас испытующим взглядом. Я изо всех сил демонстрирую безразличие.
— Да… Так странно.
Обри и Джона просто смотрят в землю.
— Столько всего сразу, — добавляет Тереза. — Надеюсь, вы понимаете, что завтрак может оказаться короче, чем мы думали.
Я киваю:
— Конечно.
Она распахивает дверь и жестом приглашает нас в огромный холл с девственно-белыми стенами и теряющимся в высоте потолком. Все пространство заполнено искусно подобранной коллекцией картин, скульптур и ваз — я такое раньше видела только в музеях. Худой мужчина во всем черном, прилипнув взглядом к одной из стен, что-то помечает в записной книжке. Я немало времени провела в художественной галерее матери моей подруги Хлои и практически уверена, что перед ним подлинник Сая Твомбли[3].
Увидев нас, мужчина прерывает свое занятие и поворачивается к Терезе:
— Уверен, что нас это заинтересует. Я с вами свяжусь.
— Прекрасно, благодарю вас.
Она возвращается к входу и открывает дверь. Оба обмениваются еще парой фраз вполголоса. Вернувшись к нам, Тереза лучезарно улыбается.
— Ваша бабушка подумывает передать куда-нибудь часть своей коллекции.
То есть избавиться… Каждая из картин, висящих там, может быть, и не принадлежит к числу лучших у Твомбли, но денег, вырученных за нее, хватило бы, чтобы оплатить наше обучение в любом из самых престижных колледжей. Мне, конечно, так и так туда не поступить, но все же…
Горькая мысль гложет меня всю дорогу, пока Тереза не распахивает перед нами двойные застекленные двери. Мы оказываемся на обширной террасе с видом на океан, с поручнями из нержавеющей стали. Меня немедленно охватывает ощущение дежавю — хотя я никогда и не была здесь, но мама столько раз описывала ее во всех деталях… Это было ее любимое место во всем доме.
— Милдред, дети здесь, — сообщает Тереза.
Бабушка сидит у тикового столика в тени гигантского кружевного зонтика, установленного позади. Накрыто на четверых, в трех многоярусных подносах аппетитный набор сэндвичей, выпечки и фруктов. На Милдред, несмотря на зонтик, еще шляпа от солнца и чудесный узорчатый шарфик поверх льняного платья цвета сливок, с длинными рукавами. Короткие перчатки в тон, на левой руке несколько золотых браслетов. Вьющиеся снежно-белые волосы распущены, лицо скрывают большие темные очки.
«Так нечестно», — думаю я, усаживаясь. Я свои не взяла, решив, что надеть их будет грубо. А мне бы они для этого разговора тоже пригодились.
— Обри. Джона. Милли. — Бабушка слегка кивает нам по очереди. — Добро пожаловать в Кэтминт-хаус.
Тереза отходит. Сзади из ниоткуда появляется человек в черном фартуке и вполголоса предлагает на выбор чай, кофе или сок.
— Прошу, угощайтесь. Накладывайте, что вам по вкусу, — добавляет Милдред.
— Спасибо, — хором отзываемся мы, но никто не делает ни малейшего движения к закускам.
— Вам ничего не нравится? — сухо интересуется она.
Тут же раздается звон серебра — мы все одновременно бросаемся наполнять свои тарелки. «Черт бы ее побрал», — думаю я, подцепляя вилкой ломтик дыни. Не прошло двух минут, а мы уже прыгаем по команде, как дрессированные собачки.
Джона, который сидит рядом, смотрит на сэндвичи с легким ужасом.
— Они все с латуком, — шепчет он мне. — И его там полно.
— Вот. — Я накалываю ему один своей вилкой. — Этот, кажется, с ростбифом.
Джона с благодарностью хватает его. Обри благоразумно набирает себе всякой мелкой выпечки.
— Итак… — Милдред складывает руки под подбородком. Я жду очевидного вопроса: «Зачем вы здесь?», но вместо этого она поворачивается к Джоне: — Должна признаться, я не нахожу в тебе ни малейшего сходства с Андерсом.
Тот пытается выиграть время, откусив от своего сэндвича сразу половину, но тут случается катастрофа. Лицо краснеет, на глазах выступают слезы… Задыхаясь, Джона выхватывает платок и выплевывает в него полупережеванные комки пищи, тянется за стаканом воды и сипит:
— Что это?!
В недоеденной половинке между слоями начинки виднеется что-то белое и сметанообразное.
— Эм-м… Похоже на хрен. Прости, — говорю я, пока Джона в два глотка осушает стакан. — Он не любитель, — поясняю я бабушке.
— Я заметила.
Отщипнув с миниатюрного пирожного крупную ежевику, она отправляет ее в рот. Даже странно видеть — неужели Милдред ест, как обычный человек? Я бы не удивилась, узнав, что она питается исключительно давнишними обидами.
Разжевав и проглотив, она наконец снимает очки и кладет их на стол рядом с тарелкой. Густо подведенные, как и в первую нашу встречу, глаза по-прежнему направлены на Джону.
— Расскажи мне — как дела у Андерса?
Тот замирает, лишь чуть подергивается мускул у рта. Молчание длится так долго, что я уж думаю — вопрос остался неуслышанным. Затем Джона тянется за водой и наливает себе еще, хотя тишина становится совсем уж невыносимой. Наконец он смотрит на Милдред и делает глубокий, медленный вдох, словно готовясь говорить долго и много.
— Хотите, чтобы я ответил честно?
Голос звучит спокойно, с ноткой вызова. Вся прежняя неловкость вдруг куда-то испарилась. Отчего-то из-за этого теперь уже мне не по себе…
Милдред приподнимает бровь:
— Разумеется.
У меня вырывается нервный кашель. Джона, моргнув, оглядывается на меня и заливается густой краской. Обернувшись к Милдред, он бормочет:
— Нормально, кажется. Я не в курсе. Мы не очень близки.
На ее лице мелькает какое-то непонятное выражение, и она поворачивается к Обри:
— Ты тоже мало похожа на отца, хотя кое-что все же есть — в форме глаз и подбородка. — Та выглядит удивленной и польщенной таким сравнением. — Как там Адам?
Обри нервно оттягивает ворот платья и облизывает губы. Она так и не притронулась ни к еде, ни к напиткам. Голос, однако, звучит вполне ровно:
— Ну… как обычно.
Милдред изящно отпивает чай.
— Другими словами, по-прежнему думает, что солнце восходит и заходит для него, и окружает себя теми, кто с этим согласен?
У меня от неожиданности глаза лезут на лоб. «Господи, дамочка, — думаю я про себя, — если он действительно такой, может, надо было что-то с этим сделать?»
Обри краснеет. На ее лице отражается борьба между преданностью отцу, которой тот совсем не заслуживает, и явным согласием с отпущенной колкостью. Милдред смягчается и на секунду даже касается пальцами в перчатке ладони внучки.
— Извини меня. Выходные выдались тяжелыми. Я не хотела… Словом, давай поговорим о чем-то более приятном. Как я понимаю, ты занимаешься плаванием и участвуешь в соревнованиях? — Та кивает. — Отец должен тобой гордиться. Он всегда ценил спортивные достижения.
Обри колеблется, будто подозревая ловушку.
— Я… я надеюсь, что так.
Милдред снова поворачивается к Джоне, который до этого молча заедал чересчур острую приправу фруктовыми мини-пирожными.
— Слышала, у тебя отличные оценки? Собираешься поступать в Гарвард?
Тот делает паузу, чтобы проглотить кусок. Это легкий вопрос.
— Да, наверное.
Только минут через пятнадцать до меня доходит общее направление разговора. Есть немало животрепещущих тем, которые мы могли бы обсудить, — изгнание наших родителей, смерть доктора Бакстера, возвращение на остров дяди Арчера и, разумеется, главный вопрос, который должен волновать Милдред: «Какого черта вы вообще сюда приперлись?» Однако ничего подобного. Она по очереди расспрашивает Обри и Джону про отцов, достижения и жизнь вообще. Порой это больше похоже на допрос — бабушку явно интересует что-то конкретное о двух старших сыновьях, но она не хочет говорить прямо. Однако ее острый интерес не ослабевает ни на секунду.
Джоне явно здорово не по себе, но он держится и ничем себя не выдает. Обри же от избытка внимания распускается, как цветок под солнцем.
Меня здесь как будто и нет. Я всю жизнь представляла себе, как мы с бабушкой наконец встретимся. Конечно, про магазин — это просто глупые фантазии, однако все было гораздо глубже. Я думала — то, что меня назвали в ее честь, что-то да значит. И мое сходство с матерью. И дедушкины часы, которые я практически не снимаю. И наш общий интерес к искусству и моде.
Теперь же, сидя здесь, в любимом мамином месте легендарного Кэтминт-хауса, глядя на барашки волн у горизонта и наедаясь куда плотнее, чем предполагала, потому что ни одного вопроса мне так и не задали, я понимаю: ничего это не значит.
Может, Милдред расистка, поэтому не обращает внимания на свою единственную не-белую внучку? Или сексистка и ее интересуют только сыновья? Или я ей просто не нравлюсь?
— Мне нужно в туалет, — говорю я, резко вставая.
Она указывает на выход:
— Налево по коридору. Уборная через две двери.
— Ясно, — говорю я.
Однако, выйдя из смежной с террасой комнаты, я сворачиваю направо. К черту указания Милдред. Я никогда раньше не была в доме, где росла мама, и хочу осмотреться. Сбросив сандалии и держа их в одной руке, я тихонько прохожу через огромные, великолепно обставленные, словно с журнальных страниц, комнаты. Повсюду предметы искусства и свежие цветы. Кухня, куда я заглядываю, оборудована самой высококлассной техникой, сверкающей так, будто ее никогда не использовали для чего-то столь приземленного, как готовка. Мое внимание привлекает мягкий голос, и я следую за ним обратно в коридор.
— По-моему, это было чересчур, — говорит Тереза Райан. Она в комнате рядом с кухней, отсюда мне видна стена, сплошь закрытая полками с книгами. — Мы такое уже проходили. Кажется, что избавляешься от проблемы, а на самом деле создаешь десяток новых.
В тоне чувствуется злость, которая как-то не вяжется с обычно безмятежной помощницей бабушки. Я подбираюсь ближе.
— Они как раз здесь. Я пытаюсь не дать этому затянуться, но не знаю, когда смогу ее отвлечь. Какое-то, я бы сказала, болезненное любопытство. — Следует долгая пауза, потом Тереза добавляет: — Ну а сами как думаете? Все та же прежняя навязчивая идея. А сейчас совсем не время отвлекаться. — Снова пауза. — Да, согласна, так будет лучше для всех. Хорошо, после обеда еще созвонимся.
Услышав звук шагов, я быстро отступаю обратно в кухню и ныряю за стойку. Тереза без остановки минует коридор, напевая что-то себе под нос. Когда слышать ее голос перестала, я выскальзываю наружу и заглядываю в комнату, из которой она вышла. Это кабинет — повсюду книги, шкафчики для документов и огромный резной деревянный стол. Умираю от желания рассмотреть все получше, но я и так пропала слишком надолго. Время есть, только чтобы проверить кое-что.
На столе проводной телефон с дисплеем на трубке. У мамы на работе такой же — никак не хочет отказаться от этого старья. Я нажимаю кнопку меню и выбираю «Последний набранный номер». На дисплее появляется имя — Дональд Кэмден.
— Да… Так странно.
Обри и Джона просто смотрят в землю.
— Столько всего сразу, — добавляет Тереза. — Надеюсь, вы понимаете, что завтрак может оказаться короче, чем мы думали.
Я киваю:
— Конечно.
Она распахивает дверь и жестом приглашает нас в огромный холл с девственно-белыми стенами и теряющимся в высоте потолком. Все пространство заполнено искусно подобранной коллекцией картин, скульптур и ваз — я такое раньше видела только в музеях. Худой мужчина во всем черном, прилипнув взглядом к одной из стен, что-то помечает в записной книжке. Я немало времени провела в художественной галерее матери моей подруги Хлои и практически уверена, что перед ним подлинник Сая Твомбли[3].
Увидев нас, мужчина прерывает свое занятие и поворачивается к Терезе:
— Уверен, что нас это заинтересует. Я с вами свяжусь.
— Прекрасно, благодарю вас.
Она возвращается к входу и открывает дверь. Оба обмениваются еще парой фраз вполголоса. Вернувшись к нам, Тереза лучезарно улыбается.
— Ваша бабушка подумывает передать куда-нибудь часть своей коллекции.
То есть избавиться… Каждая из картин, висящих там, может быть, и не принадлежит к числу лучших у Твомбли, но денег, вырученных за нее, хватило бы, чтобы оплатить наше обучение в любом из самых престижных колледжей. Мне, конечно, так и так туда не поступить, но все же…
Горькая мысль гложет меня всю дорогу, пока Тереза не распахивает перед нами двойные застекленные двери. Мы оказываемся на обширной террасе с видом на океан, с поручнями из нержавеющей стали. Меня немедленно охватывает ощущение дежавю — хотя я никогда и не была здесь, но мама столько раз описывала ее во всех деталях… Это было ее любимое место во всем доме.
— Милдред, дети здесь, — сообщает Тереза.
Бабушка сидит у тикового столика в тени гигантского кружевного зонтика, установленного позади. Накрыто на четверых, в трех многоярусных подносах аппетитный набор сэндвичей, выпечки и фруктов. На Милдред, несмотря на зонтик, еще шляпа от солнца и чудесный узорчатый шарфик поверх льняного платья цвета сливок, с длинными рукавами. Короткие перчатки в тон, на левой руке несколько золотых браслетов. Вьющиеся снежно-белые волосы распущены, лицо скрывают большие темные очки.
«Так нечестно», — думаю я, усаживаясь. Я свои не взяла, решив, что надеть их будет грубо. А мне бы они для этого разговора тоже пригодились.
— Обри. Джона. Милли. — Бабушка слегка кивает нам по очереди. — Добро пожаловать в Кэтминт-хаус.
Тереза отходит. Сзади из ниоткуда появляется человек в черном фартуке и вполголоса предлагает на выбор чай, кофе или сок.
— Прошу, угощайтесь. Накладывайте, что вам по вкусу, — добавляет Милдред.
— Спасибо, — хором отзываемся мы, но никто не делает ни малейшего движения к закускам.
— Вам ничего не нравится? — сухо интересуется она.
Тут же раздается звон серебра — мы все одновременно бросаемся наполнять свои тарелки. «Черт бы ее побрал», — думаю я, подцепляя вилкой ломтик дыни. Не прошло двух минут, а мы уже прыгаем по команде, как дрессированные собачки.
Джона, который сидит рядом, смотрит на сэндвичи с легким ужасом.
— Они все с латуком, — шепчет он мне. — И его там полно.
— Вот. — Я накалываю ему один своей вилкой. — Этот, кажется, с ростбифом.
Джона с благодарностью хватает его. Обри благоразумно набирает себе всякой мелкой выпечки.
— Итак… — Милдред складывает руки под подбородком. Я жду очевидного вопроса: «Зачем вы здесь?», но вместо этого она поворачивается к Джоне: — Должна признаться, я не нахожу в тебе ни малейшего сходства с Андерсом.
Тот пытается выиграть время, откусив от своего сэндвича сразу половину, но тут случается катастрофа. Лицо краснеет, на глазах выступают слезы… Задыхаясь, Джона выхватывает платок и выплевывает в него полупережеванные комки пищи, тянется за стаканом воды и сипит:
— Что это?!
В недоеденной половинке между слоями начинки виднеется что-то белое и сметанообразное.
— Эм-м… Похоже на хрен. Прости, — говорю я, пока Джона в два глотка осушает стакан. — Он не любитель, — поясняю я бабушке.
— Я заметила.
Отщипнув с миниатюрного пирожного крупную ежевику, она отправляет ее в рот. Даже странно видеть — неужели Милдред ест, как обычный человек? Я бы не удивилась, узнав, что она питается исключительно давнишними обидами.
Разжевав и проглотив, она наконец снимает очки и кладет их на стол рядом с тарелкой. Густо подведенные, как и в первую нашу встречу, глаза по-прежнему направлены на Джону.
— Расскажи мне — как дела у Андерса?
Тот замирает, лишь чуть подергивается мускул у рта. Молчание длится так долго, что я уж думаю — вопрос остался неуслышанным. Затем Джона тянется за водой и наливает себе еще, хотя тишина становится совсем уж невыносимой. Наконец он смотрит на Милдред и делает глубокий, медленный вдох, словно готовясь говорить долго и много.
— Хотите, чтобы я ответил честно?
Голос звучит спокойно, с ноткой вызова. Вся прежняя неловкость вдруг куда-то испарилась. Отчего-то из-за этого теперь уже мне не по себе…
Милдред приподнимает бровь:
— Разумеется.
У меня вырывается нервный кашель. Джона, моргнув, оглядывается на меня и заливается густой краской. Обернувшись к Милдред, он бормочет:
— Нормально, кажется. Я не в курсе. Мы не очень близки.
На ее лице мелькает какое-то непонятное выражение, и она поворачивается к Обри:
— Ты тоже мало похожа на отца, хотя кое-что все же есть — в форме глаз и подбородка. — Та выглядит удивленной и польщенной таким сравнением. — Как там Адам?
Обри нервно оттягивает ворот платья и облизывает губы. Она так и не притронулась ни к еде, ни к напиткам. Голос, однако, звучит вполне ровно:
— Ну… как обычно.
Милдред изящно отпивает чай.
— Другими словами, по-прежнему думает, что солнце восходит и заходит для него, и окружает себя теми, кто с этим согласен?
У меня от неожиданности глаза лезут на лоб. «Господи, дамочка, — думаю я про себя, — если он действительно такой, может, надо было что-то с этим сделать?»
Обри краснеет. На ее лице отражается борьба между преданностью отцу, которой тот совсем не заслуживает, и явным согласием с отпущенной колкостью. Милдред смягчается и на секунду даже касается пальцами в перчатке ладони внучки.
— Извини меня. Выходные выдались тяжелыми. Я не хотела… Словом, давай поговорим о чем-то более приятном. Как я понимаю, ты занимаешься плаванием и участвуешь в соревнованиях? — Та кивает. — Отец должен тобой гордиться. Он всегда ценил спортивные достижения.
Обри колеблется, будто подозревая ловушку.
— Я… я надеюсь, что так.
Милдред снова поворачивается к Джоне, который до этого молча заедал чересчур острую приправу фруктовыми мини-пирожными.
— Слышала, у тебя отличные оценки? Собираешься поступать в Гарвард?
Тот делает паузу, чтобы проглотить кусок. Это легкий вопрос.
— Да, наверное.
Только минут через пятнадцать до меня доходит общее направление разговора. Есть немало животрепещущих тем, которые мы могли бы обсудить, — изгнание наших родителей, смерть доктора Бакстера, возвращение на остров дяди Арчера и, разумеется, главный вопрос, который должен волновать Милдред: «Какого черта вы вообще сюда приперлись?» Однако ничего подобного. Она по очереди расспрашивает Обри и Джону про отцов, достижения и жизнь вообще. Порой это больше похоже на допрос — бабушку явно интересует что-то конкретное о двух старших сыновьях, но она не хочет говорить прямо. Однако ее острый интерес не ослабевает ни на секунду.
Джоне явно здорово не по себе, но он держится и ничем себя не выдает. Обри же от избытка внимания распускается, как цветок под солнцем.
Меня здесь как будто и нет. Я всю жизнь представляла себе, как мы с бабушкой наконец встретимся. Конечно, про магазин — это просто глупые фантазии, однако все было гораздо глубже. Я думала — то, что меня назвали в ее честь, что-то да значит. И мое сходство с матерью. И дедушкины часы, которые я практически не снимаю. И наш общий интерес к искусству и моде.
Теперь же, сидя здесь, в любимом мамином месте легендарного Кэтминт-хауса, глядя на барашки волн у горизонта и наедаясь куда плотнее, чем предполагала, потому что ни одного вопроса мне так и не задали, я понимаю: ничего это не значит.
Может, Милдред расистка, поэтому не обращает внимания на свою единственную не-белую внучку? Или сексистка и ее интересуют только сыновья? Или я ей просто не нравлюсь?
— Мне нужно в туалет, — говорю я, резко вставая.
Она указывает на выход:
— Налево по коридору. Уборная через две двери.
— Ясно, — говорю я.
Однако, выйдя из смежной с террасой комнаты, я сворачиваю направо. К черту указания Милдред. Я никогда раньше не была в доме, где росла мама, и хочу осмотреться. Сбросив сандалии и держа их в одной руке, я тихонько прохожу через огромные, великолепно обставленные, словно с журнальных страниц, комнаты. Повсюду предметы искусства и свежие цветы. Кухня, куда я заглядываю, оборудована самой высококлассной техникой, сверкающей так, будто ее никогда не использовали для чего-то столь приземленного, как готовка. Мое внимание привлекает мягкий голос, и я следую за ним обратно в коридор.
— По-моему, это было чересчур, — говорит Тереза Райан. Она в комнате рядом с кухней, отсюда мне видна стена, сплошь закрытая полками с книгами. — Мы такое уже проходили. Кажется, что избавляешься от проблемы, а на самом деле создаешь десяток новых.
В тоне чувствуется злость, которая как-то не вяжется с обычно безмятежной помощницей бабушки. Я подбираюсь ближе.
— Они как раз здесь. Я пытаюсь не дать этому затянуться, но не знаю, когда смогу ее отвлечь. Какое-то, я бы сказала, болезненное любопытство. — Следует долгая пауза, потом Тереза добавляет: — Ну а сами как думаете? Все та же прежняя навязчивая идея. А сейчас совсем не время отвлекаться. — Снова пауза. — Да, согласна, так будет лучше для всех. Хорошо, после обеда еще созвонимся.
Услышав звук шагов, я быстро отступаю обратно в кухню и ныряю за стойку. Тереза без остановки минует коридор, напевая что-то себе под нос. Когда слышать ее голос перестала, я выскальзываю наружу и заглядываю в комнату, из которой она вышла. Это кабинет — повсюду книги, шкафчики для документов и огромный резной деревянный стол. Умираю от желания рассмотреть все получше, но я и так пропала слишком надолго. Время есть, только чтобы проверить кое-что.
На столе проводной телефон с дисплеем на трубке. У мамы на работе такой же — никак не хочет отказаться от этого старья. Я нажимаю кнопку меню и выбираю «Последний набранный номер». На дисплее появляется имя — Дональд Кэмден.