Кузены

— Понятно, — говорю я, чувствуя себя глупо.

Отец учился на последнем курсе Гарварда, когда произошел разрыв с Милдред, поэтому не имел возможности вернуться в Кэтминт-хаус и сам забрать свои вещи. Их сложили в коробки и отправили почтой, но семейных снимков там почти не оказалось. Было бы здорово заполучить какую-нибудь фотографию, но как объяснить все это скучающей девице за кассой?

Повернувшись, я едва не натыкаюсь на того, кто стоит за мной.

— Отличное фото, правда? — произносит знакомый голос. — Картина, правда, полный кошмар.

Хейзел Бакстер-Клемент, пропуская следующего перед собой, делает шаг к снимкам. На этот раз она одна, ее дедушки нигде не видно.

— Это был первый ежегодный художественный конкурс на острове. Хотелось бы думать, что с тех пор мы как-то продвинулись.

— А ты тоже рисуешь? — спрашиваю я.

— Я? Нет. Просто интересуюсь местной историей. — Хейзел поправляет браслеты. — Как у вас дела?

— Неплохо. Как твой дедушка?

— Все нормально. — Она улыбается, слегка наклонив голову набок. — Я надеялась, вы позвоните.

— Совершенно некогда было, — неубедительно вру я. Через плечо Хейзел я вижу, как Милли показывает на свои огромные золотые часы, которые не идут, и потом на дверь. — Мы и сейчас спешим. Пора возвращаться на работу.

— Что ж, дайте знать, если появится возможность. Дедушка в последнее время чувствует себя лучше — возможно, мог бы рассказать пару историй о ваших родителях.

Соблазн велик, и я колеблюсь.

— Не скажешь еще раз свой номер? Знаю, Джона записывал, но он такой неорганизованный…

— Конечно, — кивает Хейзел, просияв. Продиктовав цифры, она отходит. — Пишите в любое время.

Милли уже стоит у открытой двери, придерживая ее одной ногой, а другой нетерпеливо притопывая.

— Что ей надо? — звучит вполголоса, когда я подхожу.

— Все то же, хочет расспросить нас, — отвечаю я, протягивая стаканчик с холодным кофе. Мы переступаем порог. — Говорит, дедушке сейчас лучше. Может, теперь удастся выведать, о чем он говорил в первую нашу встречу…

Милли со скептическим выражением опускает солнечные очки на нос.

— Или это просто уловка, чтобы написать по нам курсовую.

Мы идем по тротуару, удаляясь от пристани, мимо вереницы магазинов и ресторанов.

— Прямо Пятая авеню в миниатюре, — говорит Милли. Замедлив шаг, она всматривается в витрину под надписью «Бутик Кайлы». — Ух ты, неплохо. За платьями пойдем сюда.

— Ладно, — откликаюсь я.

Мои мысли все еще поглощены фотографией на стене кондитерской. Мне давно следовало позвонить отцу, и сегодня впервые за все время я искренне хочу с ним поговорить. На снимке с бабушкой он выглядит спокойным и счастливым, и это напоминает о том, как вот так же ослепительно папа улыбался мне самой. Не давая себе возможности передумать, я достаю телефон и набираю номер.

— Мне надо позвонить по-быстрому, — шепотом поясняю я Милли.

Отец берет трубку после четырех гудков.

— Обри? — отрывисто бросает он.

— Привет, пап, — на ходу говорю я, резко сворачивая на боковую улочку, где меньше людей. Тротуар здесь затеняют высокие деревья за какой-то каменной стеной. Сзади я слышу стук сандалий Милли. — Как дела?

— Хорошо, — холодно отвечает отец и замолкает — как будто связь прервалась. Однако я слишком хорошо его знаю — это он наказывает меня за то, что не звонила всю неделю. Он всегда так делает, когда злится. Вся любовь и приязнь словно пропадают, чтобы как можно яснее выказать недовольство. Прием мне отлично знаком, и все же…

— Мы встречаемся с бабушкой в следующие выходные, — бросаю я. — Мама тебе говорила?

— Да. — Снова долгая пауза. — Много же времени понадобилось…

— Бабушка уезжала в Бостон по делам, — отвечаю я, досадуя за то, что начинаю оправдываться. Делаю глоток кофе, и меня вдруг начинает тошнить — мне по ошибке дали с лесным орехом, а я его терпеть не могу. Выбрасываю на ходу практически полный стаканчик в урну.

— Я в курсе. Просто удивлен, что ты это допустила.

Наверное, я не так расслышала. Затыкаю второе ухо пальцем, чтобы не слышать уличный шум.

— Что ты имеешь в виду? Я ничего не допускала… Она просто уехала, и все.

— Ну разумеется. Потому что ты не проявила достаточной активности.

— Не проявила активности? — эхом повторяю я, останавливаясь как вкопанная. Милли замирает рядом. Мы возле какой-то каменной арки, табличка с золотой окантовкой указывает, что за ней, видимо, какая-то достопримечательность, но у меня перед глазами сейчас все плывет, и я не могу разобрать надпись. — Значит, по-твоему, я должна была быть активнее?


— Да. В этом твоя самая большая проблема, Обри. Ты пассивна. Так можно и все лето провести впустую, если не взять дело в свои руки. — Он говорит все громче и громче, словно набирает обороты, как будто уже давно хотел мне это высказать и наконец представился отличный повод. — Тебе не приходило в голову попытаться самой связаться с бабушкой или поговорить с ее помощницей?

Я не отвечаю, и тон отца становится все высокомернее:

— Видимо, нет. Потому что ты никогда не действуешь первая, ты только реагируешь на чужие действия. Вот что я имею в виду под «быть активнее».

На несколько секунд я буквально теряю дар речи. Ноги будто приросли к тротуару, в голове звучат слова, сказанные доктором Бакстером в мой первый день на Чаячьем острове: «У Адама были блестящие задатки, блестящие. Но он растратил их зря. Глупый мальчишка. Одно слово, и он мог бы все изменить».

Что это за слово, интересно? Оно так же способно вывести из себя, как?..

— Активнее?! — Я словно выплевываю острую ледышку. — Как когда ты трахнул и обрюхатил мою тренершу?! К такому мне надо стремиться?!

Милли, издав писк, обеими руками упирается в меня и заталкивает под арку, подальше от редких здесь пешеходов. Мы оказываемся в каком-то тихом, наполненном зеленью месте, но я ничего вокруг не вижу и не слышу, только громовой голос отца:

— Что ты сказала?! — с недоверчивым изумлением переспрашивает он.

Вся трясясь, я слепо шагаю вперед. Милли старается не отставать.

— Ты меня услышал, — едва выговариваю я.

— Обри Элизабет, как ты смеешь разговаривать со мной подобным образом?! Извинись немедленно!

Я почти готова подчиниться. Стремление угодить отцу за семнадцать лет так прочно укоренилось во мне, что даже сейчас, несмотря ни на что, я готова на все, лишь бы он сменил гнев на милость. Хотя на самом деле злиться должна я — и так оно и есть, но это не то тяжелое и непреклонное презрение, которого отец заслуживает. Боюсь, если разговор будет продолжаться, я и правда рассыплюсь в извинениях.

— Нет, — умудряюсь выдавить я. — И я кладу трубку. Не хочу больше с тобой разговаривать.

Отсоединившись, я сразу выключаю телефон, сую его в карман, камнем падаю на траву и закрываю лицо ладонями. Рядом раздается шорох, и чья-то рука нерешительно треплет меня по плечу.

— Ого. Это было просто… Вот уж вообще неожиданно, — произносит Милли. Я не отвечаю, и она добавляет, словно сама себе: — Не думала, что ты можешь так взорваться.

Я опускаю руки и смотрю на нее с укоризной:

— Да? То есть ты согласна с моим отцом, что я ни на что не способная неудачница? Ну спасибо, Милли!

Та с ужасом широко распахивает глаза:

— Да нет, господи! Я ничего такого… Я только… Прости, я совсем не умею утешать. Ну, ты поняла. — Ее рука все еще механически гладит меня по плечу. И правда — ничего успокаивающего в этом движении нет. — Дядя Адам — последняя сволочь. Правильно меня на него стошнило, когда мне было два.

Я невольно хрюкаю от смеха.

— Правда?

— Если верить маме.

— Он никогда не рассказывал. В общем, ничего удивительного — мы не говорим ни о чем, что может хоть немного бросить тень на его совершенство. Об этом я тоже не должна была упоминать… — В горле у меня встает ком, но я сглатываю его. — Он ведь мало того, что изменил маме, так еще с кем! Я занималась у тренера Мэтсон со средней школы! Я ее боготворила, хотела быть такой же, как она. Я даже… Господи, я сама как дура их познакомила!

Весь этот месяц картинка из прошлого года так и стояла у меня перед глазами — как я тащу папу к краю бассейна, уговаривая встретиться наконец с женщиной, у которой занимаюсь уже несколько лет. Как я гордо стою между ними — своей молодой очаровательной тренершей и знаменитым представительным отцом, — радуясь, что свела вместе двух самых обожаемых мною людей. Мне даже в голову не приходило, что их может связать что-то еще кроме меня. В этой ситуации хуже всего то, что обо мне оба, кажется, даже и не думали.

Слезы наполняют мои глаза и текут по щекам. С прошлого месяца, когда отец огорошил нас новостью, я так и не плакала по-настоящему. Сначала потрясение оказалось слишком велико, чтобы хоть как-то реагировать, а потом, как всю свою жизнь, я просто подстраивалась под папу. Он не желал об этом говорить, и я тоже молчала. Вообще, он держался так, как будто не сам причинил горе нашей семье, а просто с нами вдруг случилась какая-то непредвиденная неприятность, которую никак нельзя было предугадать или предотвратить. Мне понадобилось оказаться за три тысячи миль от него, чтобы понять, как это чудовищно неправильно.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки, но вместо этого у меня вырывается громкое рыдание.

— Ой. Ой, ну не надо. Все, э-э… все образуется, — уговаривает Милли, но я реву только сильнее. — Подожди, у меня где-то был платок…

До меня доносится, как она роется в сумке, потом ее голос, уже с ноткой отчаяния:

— Нет, платка нет! Вот, есть тряпочка для солнечных очков. Она тоже удобная, мягкая. И чистая. Практически. Дать?

Я беру, смеясь сквозь слезы, и утираю глаза.

— У тебя и правда ужасно получается.

— Ну, зато ты улыбнулась. Хоть немного.

Милли берет мою руку в ладони. Энергичное пожатие скорее подходит для формата предвыборной кампании, чем для утешения, но я не обращаю внимания.

— Мне правда очень жаль, — искренне говорит двоюродная сестра. — И ты ни в чем не виновата. Совершенно естественно было хотеть, чтобы два дорогих тебе человека поладили.

— Еще как «поладили», — глухо говорю я. — Хуже всего то, что я думала — они только из-за меня друг другу симпатизировали. Как можно быть такой жалкой?

— Да уж, — говорит Милли. Я снова бросаю на нее укоризненный взгляд, и она добавляет: — Я думала, ты про нее. Типичная «разлучница». Да и дядя Адам не лучше — явный кризис среднего возраста. Банально до тошноты.

Я смаргиваю вновь выступившие слезы.

— Все пошло наперекосяк. Я чувствую себя такой виноватой, что не могу нормально общаться с мамой, хотя она миллион раз говорила — я здесь ни при чем. Бросила плавание, потому что не в силах быть рядом с тренером Мэтсон. И, наверное, уже не вернусь. Даже не представляю, что будет в следующем году, когда все в команде узнают. Пока еще никто в школе не в курсе…