Кошмары [сборник]

Наконец я причалил к Эдгархафену и поднял тревогу. Комендант выслал на реку пять лодок и две большие джонки. Еще три дня продолжались поиски вдоль реки, но все было тщетно! Мы разослали телеграммы на все стоянки вниз по реке. Ничего! Так никто и не видел больше бедного морского кадета. Думаю, плот зацепился где-нибудь за берег и встал, или же его нанесло течением на ствол большого дерева, и он разбился. Так или иначе, крокодилы получили свою добычу.

Старик осушил стакан и протянул его индусу. Когда тот подлил, снова залпом выпил его. Потом он медленно провел своими большими ногтями по седоватой бороде.

– Да, – продолжал он, – таков он, мой рассказ. Когда мы возвратились в бунгало, то Хонг-Дока там уже не было, а с ним исчезли и его слуги. Потом началось расследование, но я уже говорил вам об этом… Оно, конечно, не дало ничего нового. Хонг-Док бежал. И я долго ничего не слышал о нем, пока совершенно неожиданно не получил этой шкатулки. Кто-то принес ее в мое отсутствие. Слуги сказали, что это был китайский купец; я велел разыскать его, но тщетно. Вот, возьмите ее; посмотрите картинки, которые еще не видели.

Он придвинул ко мне перламутровые пластинки.

– Вот тут изображено, как слуги Хонг-Дока несут его ко мне в носилках. А вот здесь вы видите его и меня на этой веранде, здесь изображено, как я хватаю его за горло. На нескольких марках нарисовано, как мы стараемся сдвинуть с места лодку, а на других – как ночью ищем плот на реке. На этой марке изображено распятье От-Шэн и морского кадета, а вот здесь им зашивают губы. Вот это – бегство Хонг-Дока, а здесь видите мою руку с когтями. На другой стороне марки изображена шея с шрамами.

Эдгар Видерхольд снова закурил трубку.

– А теперь берите шкатулку, – сказал он. – Она ваша. Пусть эти марки принесут вам счастье в игре, ведь крови на них предостаточно.

Атлантика, корабль «Король Вильгельм II»

Март 1908





Как умер Езус Мария фон Фридель

Раздвоение




И боги вняли мольбам нимфы Салмакиды: ее тело слилось воедино с телом ее возлюбленного, прекрасного сына Гермеса и Афродиты.

Аристобул





Мужчина – творение солнца, а женщина – дитя земли. Луна же, идущая и от солнца, и от земли, создала третий пол – причудливый, необычный…

Эриксимах





Нет ни капли правды в том, что барон Езус Мария фон Фридель покончил с собой. Куда правильнее сказать, что он застрелил баронессу Марию фон Фридель. Или это она его, Езуса, убила? Что так, что этак – самоубийством не назовешь.

Я знал Езуса достаточно хорошо, встречал его время от времени дома и на чужбине. То тут, то там я слышал о нем от знакомых. Я знаю о его смерти не больше подробностей, чем кто-либо другой, только то, что было напечатано в газетах и что подтвердил его адвокат, включая также информацию о том, что труп его был найден лежащим в ванне.

Вот некоторые моменты из жизни барона. Осенью 1888 года барон Фридель, юноша в самом расцвете сил, драгун в лейтенантском чине, участвовал в скачках с препятствиями. Дело было в Граце[33]. Хорошо помню, как гордился им его дядя-полковник, когда он раньше всех пришел к финишной ленте.

– Посмотрите, какой удалец! Без меня его сгноили бы те бабы! – Тут полковник кое-что объяснил, рассказав, как чуть больше года назад забрал парня у своей сестры, старой девы из Моравии.

Там, в замке Айблинг, его, сироту, и растили три тетки – одна совсем старая и две помладше.

– Трио чокнутых! – смеялся вояка. – Хотя квартет ведь – памятуя о гувернере! Он был, видите ли, поэт – воспевал женскую душу. Видел святую в каждой профурсетке! Конечно, он научил парня уйме разных дисциплин – в пятнадцать лет Езус знает больше, чем любой в нашем полку, включая врача. Ладно бы этим ограничилось, но все остальное… сущий ужас – те бабы учили его вышиванию, плетению кружев, вязанию крючком и всяким легкомысленностям в том же духе. Будто перед ними не парень был, а барышня кисейная – на него нельзя было взглянуть без содрогания! О, как эти кошки взвыли, когда я его вырвал из их молочнокислой клоаки! Сам мальчишка выл пуще всех – я буквально тащил его за длинные волосы. Клянусь, одна только добрая память о брате придавала мне сил: у меня поначалу надежды не было когда-нибудь сделать мужчину из мальчишки, приученного к платьям и оборочкам. И смотрите-ка, настоящий смекалистый богатырь вышел, клянусь чертом!

С довольной улыбкой рассказывал дядя об успехах своего племянника – как даже сам он на пирушке свалился под стол, а племянник продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, как мальчишка был первым, кто возглавил атаку в двух боях против тевтонов. Езус прослыл превосходным фехтовальщиком, не имеющим себе равных в Граце, саблей размахивал, как кучер хлыстом.

– Никогда не видал такой удали, а уж если про верховую езду говорить… ну, вы сами только что видели! А успех у женщин! Пресвятая Варвара, такого дебюта в этой области не имел еще ни один кавалерист по обе стороны Леды. Когда он учился в Вене, в военном училище, то жил у одной хозяйки, у которой были три юных дочери. Так вот, все три теперь ждут от него ребенка. Деньги на содержание он, конечно, охотно заплатит. Ай да парень!

Езуса Марию я встретил пять лет спустя в Коломые, на Украине – из всех возможных мест. Он был там с одной особой… не стану называть ее имя, она и ныне разъезжает по всей Европе, и провинциальные газетенки дружно превозносят ее исполнение классической пьесы «Медея». В то время ее имя звенело, как золотая монета, в Бургтеатре[34], и гастроли по жалким глухоманям Галиции и немецко-чешской Буковины казались чем-то из ряда вон. Я, само собой, посетил это любопытное представление, где меня щедро одарили Шиллером. У барона была маленькая стихотворная партия, несколько неуверенная, но я осыпал молодое дарование аплодисментами авансом. Коломийцы восприняли меня как авторитет, потому что я был в смокинге, так что вечер удался на славу.

Я ужинал с обоими артистами после представления. Было очевидно, что их турне было своего рода медовым месяцем, притом очень странным. С тех пор, как Езус оставил службу в армии, тетушки взялись прилично его спонсировать. У той артисточки денег тоже куры не клевали – она спускала их сразу, как только зарабатывала.

Какова была цель этого театрального турне по самым несчастным землям Европы? Это была не единственная загадка. Все знали, что прима была мужененавистницей. Многие все еще помнили скандал, когда она однажды ночью ускользнула с графиней Шендорф – года за два до того, как я встретил ее в Коломые. Некоторое время спустя режиссер, с которым она работала, ударил ее по лицу во время репетиции – якобы из-за того, что у нее был роман с его женой. Никогда ни до, ни после этого никто не слышал, чтобы у великой звезды Медеи был собственный Ясон. Но я видел, как она целовала руки барона за ужином. Я решил, что вместе этих двоих свела выпивка – по Грабену гуляли сотни анекдотов об этой любившей хмель героине. В тот вечер она тоже себя не стесняла, начав с того, что выпила перед супом большую рюмку коньяку. Но барон не проглотил ни капельки – и вообще, как выяснилось, слыл трезвенником. Как же так вышло? На сей день мне понятна природа их связи, но вот в то время я не мог найти в ней ни рифмы, ни смыла.

Позже барон Фридель много путешествовал. Я встречался с ним время от времени, но только мимолетно, едва ли на час за раз. Я установил, что он сопровождал Амундсена в его первом путешествии на Северный полюс. Позже он был адъютантом полковника де Вильбуа Марейля во время англо-бурских войн. Он был ранен во время осады Мафекинга и захвачен англичанами у рудника Хартебистфонтейн в Южной Африке.

В какой-то момент у него вышли книга стихов и очень интересный биографический труд о Доминико Теотокопули, которого современники звали «Эль Греко», – по итогу вояжа в Испанию. Поместье барона было буквально завешено гротескными портретами кисти того художника. Таким образом, Езус Мария фон Фридель был единственным человеком из всех, кого я когда-либо знал, который ценил эти серебристо-черные неясные изображения.

Я снова встретился с ним на заседании Научно-гуманитарного комитета в Берлине. Он сидел напротив меня, в компании миссис Инес Сикл и комиссара полиции мистера фон Трескофф. Он снова пил, курил и очень внимательно слушал лекцию. Речь шла о том, как Хиршфельд[35] жестко определил одних индивидов как гомосексуальных, а других – как гетеросексуальных; научная часть этого вопроса была, по всеобщему признанию, решена, оставалось лишь сделать практические выводы. Я мало пообщался с бароном тогда, но все же помню, что он мне сказал, когда мы забирали наши пальто из гардероба:

– Эти джентльмены думают, что все так просто, но поверьте мне – есть такие случаи, что требуют какого-то другого объяснения.


Далее, как я знал, Фридель долгое время жил с одной дамой в Стокгольме, что обрела известность, исполняя забавную и неуважительную интермедию по мотивам «Ханны Пай» Августа Стриндберга. По сути, та же история, что и с артисткой-Медеей, но тут барон играл полновесную роль в представлении, что само по себе выход на новый уровень сложности.

Позже Езус был замешан в каком-то скандальном деле в Вене, в ходе коего публично был унижен. Об этом почти не упоминалось в газетах, и я почти ничего не знаю – только и слышал, что из-за того случая родственники внезапно оборвали с ним все связи, и он, продав все имущество, уехал в Америку.

Год спустя я случайно услышал его имя в редакции немецкой газеты «Ла Плата» в Буэнос-Айресе. Я спросил о нем и узнал, что барон Фридель полгода работал журналистом. До этого он успел побывать мажордомом на ранчо в Аргентине. Совсем недавно кто-то еще видел, как он работал кучером в Росарио. Тем не менее его там больше не было, и теперь он бродил где-то в Парагвае.

Именно там я снова нашел его при очень примечательных обстоятельствах. Но сначала мне нужно немного рассказать о людях, решивших объявить Парагвай Землей Обетованной. Это странное сообщество – настолько странное, что кто-то должен написать об этом книгу.

Как-то раз оно привлекло человека, который ненавидел евреев и считал Германию слишком прогрессивной, – рыжебородого горлопана с безумными голубыми глазами. «О, вам бы понравился доктор Ферстер!» – заявил однажды мой друг, адвокат Филипсон. Его правда – такого, как Бернхард Ферстер, оценишь хоть бы и за радужную наивную веру в несбыточный идеал, равно как и за непрошибаемую искреннюю тупость. Возможно, не он один такой, а все, кто, презрев дом, отправляются искать утопию где-то там, за морем.

Элизабет Ферстер-Ницше, худосочная жена-интеллектуалка доктора, уехала вместе с ним. Она вернулась в Европу спустя много лет и после его смерти рылась в бумагах своего великого брата, играя в оставленную Пифию и удивляя безобидных граждан словами «Да мой брат – сам Ницше!». Мыслитель мертв, и нет никого, кто мог бы спасти его от этакой сестринской любви; а там, в Парагвае, все еще возмущены ее отъездом. Ну что ж, вестимо, там народ темный – не питает никакого уважения к гордой жрице, служащей в своем храме в Веймаре. Рассказывают о ней всякие гадости, надо же. Впрочем, и ее рыжему муженьку тоже достается – говоря о нем, люди обычно смеются, но со слезами на глазах. Ну еще бы, идея Новой Германии в земле обетованной, свободной, огромной, великой! Как лихо этот фантазм заставлял шестерни того дурня вращаться! Но жизнь-то все расставила по своим местам – наступил крах, а за ним и смерть.

Он был их лидером. Они понаехали из Германии – за ним, с ним и после него. Графы, бароны, аристократы, офицеры и сельские сквайры, они были странной компанией. Это были люди, которые хотели вернуться к старым обычаям. Германия, какую они когда-то любили, стала слишком современной – прямо как Америка.

Мне пришлось видеть однажды в Парагвае одного гусарского ротмистра, который рыл колодец. Возле него стоял его друг кирасир – руководил. И у обоих не было ни малейшего понятия о том, как роют колодцы, они играли, словно два мальчика, которые хотят прорыть дыру через весь земной шар. В другой раз я зашел как-то в лавку и спросил коньяк; в ответ на это мекленбургский граф продолжал спокойно сидеть на стуле, весь в чтении допотопного номера немецкой газеты.

– Налейте мне коньяку! – повторил я. Он даже не шелохнулся.

– Тысяча чертей! – крикнул я, теряя терпение. – Подайте коньяк!

Только тогда он все же нашелся с ответом, обеспокоенный моим криком:

– Вот бутылка. Обслужи себя сам!

Они драгоценны, эти люди из мертвого времени, застрявшие посреди первобытного леса. Правильно это или нет, но они питаются за счет богатств, которые привезли с собой, влача жалкое существование за счет скромного сельского хозяйства и скотоводства. Все они – как дети, и именно такой жизни они хотят. Было бы смешно, не будь так грустно. Впрочем, им не занимать гостеприимства – вас примут, будь вы немец, француз, англичанин, испанец или итальянец. Все рады видеть вас в качестве гостя на своих одиноких ранчо. Совершенным незнакомцам – только лучшее, и с вами там обращаются по-королевски. На самом деле, они были бы очень счастливы, если бы вы вообще никогда не уезжали.

У немцев-аристократов, конечно, тоже можно жить, но на несколько иных условиях, ибо это не простые смертные. Быть принятым ими – большая честь. Однако в таких случаях человеку, попавшему к ним, не очень-то хорошо живется, приходится платить втридорога. Но хозяева никогда не называют свое заведение гостиницей – это постыдно! У них всегда пансионы, а пансион – место, где и барона могут принять. При этом хозяева не позаботятся даже о том, чтобы у гостя были вычищены сапоги; единственный их интерес – ваши деньги. Почти у каждого немца есть такой пансионат, и каждые десять лет или около того какой-нибудь ничего не подозревающий гость будет останавливаться там – разок.

В то время я жил в пансионе графини Мелани. Я могу описать ее очень легко. Если вы хотите встретить кого-то вроде нее, встаньте как-нибудь рано утром и отправляйтесь в зоопарк. Вы наверняка увидите там кого-то точно такого же, как она. На ней уродливая маленькая шелковая шляпка и черное платье для верховой езды, покройщик которого был величайшим врагом всех женщин, когда-либо ходивших по земле. Она до жути белобрысая, костлявая и худая – типичная жена немецкого офицера. Если вам не свезет познакомиться с одной такой дамой, потом придется здороваться со всеми – они ведь все выглядят до одури одинаково. Однажды я встретил кого-то, кого принял за графиню Мелани; я был уверен, что это она, но, как оказалось, ошибся. Это был какой-то другой человек, никогда прежде не встреченный.

Ей было тридцать пять, и она жила на этой земле уже по меньшей мере четверть века. Она была богата и могла бы вести действительно хорошую жизнь в Европе, но жила просто и бедно, командовала домашним хозяйством точно так же, как когда-то командовал ею ее отец, ругалась со слугами и ездила верхом по ранчо в черном платье. Это была единственная женская черта в ней. Когда она отдавала приказ, он звучал, как у прусского кавалерийского капитана, ясно и резко. Однажды она завопила так громко, что эхо разнесло по всем жилым комнатам:

– МАРИ-И-И!

«Мари» пришла – и вот ее-то я признал сразу. Ошибки быть не могло – передо мной стоял Езус Мария фон Фридель. Он был обряжен в черное платье для верховой езды, как и графиня, и подвел обеих лошадей прямо под мое окно. Графиня взяла поводья и галантно подставила ему руки. Он укрепил ногу на ее сплетенных пальцах и запрыгнул в седло – в дамское, само собой. После этого графиня также вскочила на лошадь и на пару с «Мари» помчала в лес.

Оказалось, графиня Мелани сделалась преемницей звезды «Медеи» и стокгольмской исполнительницы. На смену легковесным актрисам пришел настоящий команданте в юбке. С такой спутницей, подобной мужчине по характеру, барон фон Фридель стал женственным до крайности – теперь он разгуливал в женском платье и состоял при графине горничной.

В тот день я его больше не видел, но на следующее утро повстречал на веранде. Барон сразу узнал меня, и я кивнул ему. В одно мгновение он развернулся и убежал. Через полчаса он пришел в мою комнату – уже в мужской одежде.

– Вы надолго здесь? – осведомился он.

Я ответил, что у меня нет совсем никаких планов и я могу уехать хоть сегодня, хоть на следующей неделе. Затем он спросил, может ли он поехать со мной. Было бы лучше, если бы я ушел прямо сейчас. Я извинился, сказал, что мой приезд был чистым совпадением, что я никоим образом не хотел вмешиваться в его жизнь на этой вилле с этой амазонкой. Пусть он спокойно остается на месте, а я уеду один, раз стесняю его.

– Нет, дело совсем не в этом, – произнес он. – Теперь я – другой человек, и мне лучше уехать сегодня при любых обстоятельствах. Не могу оставаться здесь больше ни часа.

Мы путешествовали вместе полгода. Мы охотились в Чоко, что в Колумбии. Охотно признаю, что барон фон Фридель был лучшим ездоком и охотником, чем я. В странствии нашем случались некоторые накладки – главным образом потому, что он не упускал из виду ни одной встречной индианки. Европейские женщины устраивали его лишь наполовину; одну туземку он несколько дней таскал повсюду, посадив ее перед собой на седло.

В Асунсьоне в консульстве его ждало приятное известие: последняя из его теток ушла из жизни, и теперь он владел значительным состоянием. Мы вместе вернулись в Европу. Мое облегчение, когда этот молодчик сошел во французской Болонье, не описать словами, ведь на пароходе барон вел себя в высшей степени легкомысленно и подчас невыносимо: каждую ночь играл в азартные игры, пил и устраивал скандалы, буянил в курительной комнате. Его заигрывания и вторжения в личное пространство более-менее охотно воспринимались всеми служанками на корабле, но пара девиц в третьем классе, кого барон натурально преследовал, пожаловались на него капитану. Последствием этого стали скандал, сплетни и пересуды. Несмотря на это, барон умудрился соблазнить молодую жену одного коммивояжера, попутчика в круизе по испанской Мадейре, и провернул все столь дерзко и беззастенчиво, что я и поныне не возьму в толк, как этого ни одна живая душа, кроме меня, не заметила.

Мне всегда казалось, что все, что фон Фридель делал, исходило из непреодолимого побуждения снова и снова доказывать себе и другим свою мужественность. Должен сказать, он проделывал довольно хорошую работу.

Все описываемое мной происходило за год до его смерти. Езус Мария фон Фридель застрелился в Айблинге – в замок он отбыл, едва возвратившись в Европу. Там он жил вдали от всякого общества, ведя уединенный в полном смысле слова образ жизни: его окружали старые слуги, и кроме них он почти никого не видел. Иногда фон Фридель ездил верхом по буковым лесам, но большую часть времени проводил в библиотеке замка. Это я знаю от Иосифа Кохфиша, его адвоката-душеприказчика; Кохфиш также дал мне прочесть то, что барон написал за недели и месяцы до своей смерти. Я называю этот материал «заметками» – лучшего слова попросту не подобрать. Судя по всему, изначально он планировал сделать из черного гроссбуха книгу рукописных мемуаров, но очень скоро затея переросла в своего рода дневник, который через несколько страниц сбивался то и дело на стихи, житейские наблюдения и странные размышления на грани потока сознания. Чем дальше я продвигался по тексту, тем запутаннее и страннее тот становился.

И вот еще какая странность: записи вносили два разных почерка. Они начинались наклонным твердым почерком барона, который я хорошо знал, так длились первые четыре дюжины страниц, и вдруг на новой странице на протяжении двадцати страниц начинала хозяйничать изящная женская рука. За ней снова последовала сильная рука барона, которая очень скоро во второй раз растворилась в почерке женщины. Позже в книге почерк будет меняться так часто, что в конце концов они оба станут появляться в одном предложении.

Я определил, что все стихи, кроме двух, были писаны рукой женщины. Кроме того, она также оставила чувственное эссе о музыке Л. фон Хоффмана и парочку превосходных переводов Альфреда де Виньи. Но наряду с этим следующие произведения были написаны твердой рукой барона: целый ряд описаний сражений с бурами, весьма точный критический разбор влияния Гофмана на французов XIX столетия, обширная разгромная критика стихов Уолтера Уитмена и, наконец, обстоятельнейшая статья по шахматному делу, восхвалявшая талант Руя Лопеса[36] к хитрым комбинациям.

Рукой барона было выведено всего два стихотворения. Одно из них – разудалая, в духе георгианства, застольная песнь «о пользе выпивки и кумара». Другое довольно-таки показательно, и я считаю необходимым привести его здесь целиком. Озаглавлено оно было «К незнакомке внутри».

Твои глаза волшебные ответят,

И поцелуй твой мудрый объяснит,

Как может сполох, что внутри горит,

Зажечь края – и вот уж пламень светит?



Ты деве поцелуй дала – и вот

От уст твоих уж юноша идет,