Кошмары [сборник]
Часть 36 из 43 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И дочь твоя, к нему прижавшись телом,
Ему приносит плод любви неспелый.
И тем – его сломает невзначай,
Преобразиться даст ему желанье,
И на заре двоякое созданье
Опять тебе как женщину встречать.
Я не знаю, является ли тема этого стихотворения результатом личного опыта или просто упражнением словесных образов. Тем не менее этот набросок позволяет достаточно глубоко заглянуть в душу написавшего, подтверждая половое расстройство барона, как я его понимаю. Мне потребовалось много времени, чтобы упорядочить то, что я знаю о его жизни. На самом деле все не столь примечательно, как может показаться на первый взгляд. Вся половая жизнь барона не так уж необычна, за исключением резких крайностей, и он, конечно, не одинок в своих причудах – психика любого индивида, сдается мне, не зажата в тиски одного пола, а сочетает как мужские, так и женские аспекты. Мы можем уважать свою мужественность, но это не мешает женственности в нас время от времени прорывать барьеры, слава Богу. Существенно больший недостаток, когда этого не происходит.
Также и другой момент, который у барона проявляется таким радикальным образом – осознание единства с женской частью своей психики, – представляется странным лишь при поверхностном взгляде. В сущности, подобное стоит признать вполне естественным и даже нормальным. Если во вполне мужском теле с чисто мужским ощущением пола живет женская душа (использую это слово для простоты и понятности рассуждений), все-таки это ощущение не может быть достаточно сильным, чтобы миновать преграды, которые всецело естественно препятствуют сближению с мужчиной. Инстинктивное тяготение к женщине остается, и даже если оно вопреки душе носит в себе женский элемент, все-таки «итоговое» чувство лишь кажется однополым. Базовым неизбежно остается желание кавалера к даме, которое в своем женском ощущении лишь прикрывается удобной маской.
В случае с бароном я вижу необычайно резкое преувеличение этого классического явления в манере, которую я часто наблюдал раньше, но никогда – в такой ярко выраженной форме. Доказательством верности моего утверждения является вопиющий случай с моей подругой, которая всегда выбирала в партнеры лесбиянок с сильно развитым «мужским» характером. Дело, похоже, в том, что девиантная психика ищет себе в партнеры столь же девиантную психику… противоположного пола. Я получил явное разрешение от одной из дам сказать, что у нее никогда в ее очень богатой жизни не было никаких отношений с мужчинами, кроме случая с бароном.
Можно заподозрить, что это явление, когда мужчина избегает женщины, внезапно выражающей чувства к тому или иному мужчине, является реакцией на подавленные женские чувства, которые дремлют в нем, или что она реагирует на женскую природу в мужчине. Эти явления, вероятно, шагают рука об руку. Забавно, но тут вспоминается мне старая басня Платона о трех полах – она выставляет эти перверсии в совершенно новом свете.
Для среднестатистического гражданина любовь между мужчиной и женщиной – самая банальная вещь в мире. Но при тщательном рассмотрении все становится непомерно сложным. Например, мужчина, который чувствует себя женщиной, любит женщину. Или женщина с мужским характером все же любит мужчину. Но все эти выверты в конечном счете разрешаются в совершенно естественных, нормальных чувствах обоих полов, какие звучат в каждом из них. Взаимные чувства переживаются как нормальные и лишь слегка испорчены намеком на инверсию.
По всем этим причинам записки барона Езуса предлагают мне редчайший материал для изучения психологии полов. Они не представляют особого интереса, за исключением некоторых мест, выходящих за края мужского и женского начал его души, показывающих, как раздвинул он эти границы – и на что мы, люди, в целом способны. Почти все эти записи сделаны ближе к концу гроссбуха, и сделаны они как мужской, так и женской рукой. Их я свожу здесь вместе – это необходимая мера по отделению зерен от плевел, ибо изначальный материал разрознен и плохо организован.
Стоит подчеркнуть, что вся последняя часть этих заметок обладает фантастической силой и художественной образностью, рожденной этим странным конфликтом полярных половых инстинктов. Эти отрывки создают впечатление, что барон фон Фридель – совсем не тот человек, которого я знал, почти дилетант в вопросах отношений; обладая тонкими чувствами и впечатляющей проницательностью, он все же оказался, похоже, неспособен перешагнуть эти последние психические границы.
Страница 884, почерк барона:
Теперь, когда наступил вечер, по земле бегали серые сухопутные крабы. Они бежали бесконечным потоком, как будто ожила сама земная твердь. Резвые твари кишели повсюду. Они были всех размеров: малыши, не больше моего ногтя, и крупные, с мясистыми лапами, крошечные и размером с блюдо, так их было много. Один могучий зверь был столь огромен и силен, что еле ползал. Там были крабы-пауки, дюжие и косматые, с глазами на длинных омматофорах, и ядовитые щетинистые крабы с узкими клешнями, напоминавшими щипцы. Всюду вокруг меня земля была изрыта, и из ям поднимались все новые и новые чудовища. Я даже не смог проехать на лошади – пришлось вести кобылу за поводья, пока она боязливо высматривала, где можно наступать.
А они все прибывали и прибывали, откуда-то из-под земли, и все направлялись в одну сторону: на запад, навстречу заходящему солнцу, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Прямо, как военные на марше, все дальше и дальше вдаль.
Мне прекрасно известна причина их оживления. Где-то в западной стороне покоился труп, терзаемый стервятниками под вечер, – да, так оно и было! Они бежали на кладбище бедняков в Сан-Игнасио. Сегодня днем хоронили трех пеонов[37], умерших от лихорадки. Я видел их все еще недавно – они пили и шумели у испанского ресторана. Но уже завтра, до восхода солнца, от них останутся лишь гладкие кости на взрыхленной земле. Остальное порвут на миллионы кусочков и запихнут себе в желудки эти чертовы сухопутные крабы.
О, какие они уродливые! Ни один индеец не потревожит этих нечистых созданий, которые грабят их кладбища. Только негр ест их, варит в своем отвратительном супе или хватает, отрывает когти и высасывает плоть, прежде чем выбросить ее обратно. Остальные бросаются к изуродованному собрату и жрут его живьем. Не остается и самого маленького кусочка. Тот треск, с которым раскалывается его броня…
Я знаю, что эта женщина похожа на огромного отвратительного краба. Неужели я тогда уже труп, который она обоняет, выкапывает и пожирает до гладких костей? О да. Она должна обладать моей плотью, чтобы жить. Но ты увидишь – я не позволю себя сожрать! Я переверну тебя, отломаю когти и, подобно негру, высосу все живое.
Страница 896, почерк барона:
В Буэнос-Айресе я однажды был в Королевском театре. Мы сидели наверху в ложе, Уолтер Геллиг, две девицы и я. Мы пили шампанское, шумели и срывали представление – едва ли бросили хоть один взгляд на сцену, разве что затем, чтобы выкрикнуть какое-нибудь дерзкое слово или оскорбление. Нам было весело.
Полувьетнамку-полуфранцуженку на сцене звали Уитли, и это была подруга наших спутниц. Мы выпили за нее, пожелали рождения близняшек и поздравили с днем рождения. Толпа внизу кричала, чтобы мы заткнулись. К тому времени, когда Уитли закончила свое выступление и в гневе побежала к нам, Геллиг был так пьян, что не стоял на ногах. Служка отнес его на закорках вниз, и девицы свезли его домой в экипаже.
Я остался и пил в одиночестве. На сцену вышли трое парней-янки. Тупые, уродливые мужланы из Бауэри взялись орать какую-то плебейскую песню. Зрители шипели на них и всячески освистывали, кричали, чтобы катились ко всем чертям, но парни, на диво стойкие, остались еще на номер. На этот раз они больше не пели, а танцевали, отстукивая башмаками матросскую джигу в бешеном темпе. Я заглянул в программу, чтобы узнать, кто они такие. Они значились там как «Трио Диксонов».
Когда я снова посмотрел на сцену, то Диксонов там больше не было. Я увидел только шесть ног, в диком темпе отбивающих такт, семенящих, стучащих друг о друга, ломающих половицы. Шесть ног, шесть сильных ног в черных брюках.
Занавес опустился, и публика стала аплодировать. Люди ничего не заметили и теперь ничего не видели, когда – одна за другой – к рампе подошли шесть ног, отвешивая поклоны. Шесть ног трех Диксонов.
Кто украл у них туловища? Нет, не так – наверное, нужны были ноги, а не их тела. Тела никуда не годились – безобразные головы, впалые груди, узкие плечи и обезьяньи руки, – кому такая третьесортица нужна? Но эти шесть ног – мускулистые, стройные, сильные, – о да, они чего-то да стоят!
Мой отель находился на 25-й улице Сан-Де-Майо. В нелюдном казино по соседству все еще было шумно. Я вошел туда. На сцене были три женщины, в программе говорилось, что это трио «Грациэллы» – дико скучные блондинки в длинных синих бархатных платьях с разрезами по бокам. Они спели свою песню, а затем, в припев, высоко подняли свои платья в воздух и затанцевали. Они не носили нижних юбок. Их ноги были затянуты в высокие черные чулки. Стройные, крепкие, сильные ноги – я сразу же понял, что они принадлежали трем Диксонам. Внезапно я почувствовал сильный страх, поняв, что у меня тоже что-нибудь украдут. Не только мои ноги – все! Но это чувство длилось всего мгновение, а в следующий миг я уже смеялся над абсурдной мыслью. Мне вдруг пришло в голову: что, если Диксоны застраховали себя против кражи? Наверное, эти три женщины дали им свои костлявые ноги заправских проституток, а сами щеголяют теперь прекрасными диксоновскими ходилками. Но как же Диксонам доказать, что их обокрали? Страховое общество, конечно, откажется уплатить им, и тогда дело дойдет до суда. Я вернулся в отель и набросал письмо Диксонам, предлагая свои услуги в качестве свидетеля.
Страница 914, женский почерк:
Усталая, я еду куда-то вечером, всегда – по какому-нибудь полю или лесу. Там есть стена, длинная серая стена с высокими деревьями за ней. За этой стеной находится большой сад. Иногда стена ломается на короткое время. Если я захочу, то смогу заглянуть в пробоину и узнать, что там за ней.
Дорога утекает вдаль, гладкая, бесконечная. Теперь там есть луг. Густой кустарник окутан сном, лебеди поют в темных прудах, когда наступает ночь. И ни звука, ни малейшей доли эха вокруг.
Когда я подъеду к воротам, то соскользну с седла, поцелую в нос своего серого коня и слегка постучу кнутом по тяжелому железу. Я знаю, что они откроются – медленно, легко, без скрежета петель. Они откроются сами по себе, эти могучие врата, и примут меня в лоно великого сада, сада моих желаний.
Там, вдалеке, среди платанов бродит красивая женщина. Там, куда она идет, ее шаги звенят, как колокольчики на ветру. Когда она дышит, ее дыхание сияет, как серебристый туман. Когда она смеется, соловьи забывают свою песню. Когда она говорит, жемчужины капают с ее губ.
– Мальчик, – говорит она мне. – Мой дорогой мальчик. – И я так счастлива, что моя девочка зовет меня своим мальчиком. Никакие слова не могут описать то, что я чувствую, когда она берет мои руки и целует их. Покой кроется в глазах этой прекрасной женщины, и ее поцелуи наполняют меня умиротворенностью… Скоро, скоро приду я к тем вратам…
Я никогда не нахожу проем – только проломы в стене, да и те загорожены кованой решеткой. Но я могу заглянуть в таинственный сад, если захочу. Там только густые кусты, темные пруды и длинная, широкая дорога, которая никогда не кончается. Вот стена, серая протяжная стена с высокими деревьями, возвышающимися над ней.
Усталая, я еду вечером по полям и лесам – куда-то.
Страница 919, почерк барона:
Я очень хорошо знаю, что это шутка, и я бы от души посмеялся над ней, если бы это случилось с кем-то другим. Но я все еще не могу прийти в себя, и не приду ни сегодня, ни через десять лет. Если я снова увижу баронессу или шутника, который подал ей такую идею, клянусь, стегану хлыстом для верховой езды по их наглым лицам.
Баронесса Изабо Примавези определенно не была святой! Она переспала с польским скрипачом и мистером фон Штачингом. Я полагаю, что у нее тоже была любовная связь со своим шофером и бог знает с кем еще.
В тот раз я заигрывал с ней при дворе – ну да, я хотел заполучить ее, потому что она была красивой женщиной, и к тому же очень популярной. Сил на нее я положил немерено – куда больше, чем на иных претенденток.
Наконец во время бала в казино дело наладилось. Мы сидели в нише, и я заговорил с ней со всем красноречием. Сначала она побледнела, а потом покраснела от моих пылких слов. Ее уши и лоб залились ярко-красным. Она не протянула мне руку, когда встала, но сказала: «Придите ко мне в замок сегодня ночью в три часа. Вы увидите свет в одном окне, влезете в него». И она быстро умчалась танцевать кадриль с финским художником.
Ночью я перелез через решетку сада и побежал к замку. Я сейчас же увидел окно, в котором мерцал свет сквозь закрытые ставни. Я взял лестницу, забытую у стены, быстро влез по ней и тихо постучал в окно. Но никто не ответил мне. Я постучал еще раз. Потом я осторожно приоткрыл окно, раздвинул ставни и вошел в комнату.
Моим глазам предстала роскошная спальня графини Изабо. На софе лежало желтое шелковое платье, которое на ней было вечером. Где же она сама? Я тихо позвал ее по имени – и ответа не получил. Завидев, что за пологом горит свеча, я прошел туда и заглянул за него, и там… там стояла широкая, низкая, пышная кровать графини – совершенно пустая. А к ножке той кровати был привязан старый тощий козел, который таращил на меня глаза. Он поднялся на задние ноги и громко заблеял при виде меня.
Не помню, как я оделся. Лестницы у окна больше не было, и я должен был спрыгнуть вниз. Быть может, это мое воображение, но мне показалось, что я слышал два смеющихся голоса, когда бежал через сад.
Рано утром следующего дня я отправился выяснять отношения. По счастливейшему совпадению я наткнулся в пути на самого Руаля Амундсена и вместо дрязг отправился с ним покорять Северный полюс.
О нет, это была не просто шутка, это было трусливое, презренное оскорбление, как если бы кто-то плюнул мне в лицо. В то время я этого не осознавал, даже чувствовал себя виноватым. Я чувствовал себя больным, уязвленным в своей гордости – вот и все…
Но теперь я смотрю на это иначе. Если бы она взяла козу, то это было бы шуткой. Это была бы дерзкая, обидная шутка, но все еще немного остроумная – глупо отрицать. Так показалось бы, что она оставила мне следующее послание: «Глупый, самоуверенный юнец, хочешь покорить графиню Изабо? Ту, которая выбирает мужчин по собственному желанию и разумению? Увы, мой дорогой, проходи и утешься со старой тощей козой, ибо она как раз по тебе!»
Но она выставила мне козла. Умышленно, бьюсь об заклад! О, никогда еще мужчина не был поруган так неслыханно!
Страница 940, почерк барона:
У Кохфиша, моего распорядителя, завелся глист. Он носится с ним уже много лет и порой становится тревожным и раздражительным. Но если закрыть на это глаза, этот тип счастлив, как никто другой. Он такой простой парень. Да, бывают и у него плохие деньки – нелегко идти по жизни, когда тебя мучает паразит. Но глиста все же можно уморить у себя в кишках, а силы, способной изгнать паразита, живущего во мне, нет и не предвидится!
Прежде я чувствовал себя актером на сцене. Я ходил по сцене, был рад или печален, согласно роли; я играл довольно сносно. Потом я вдруг исчезал, сникал в забвение, падал в тот самый секретный театральный люк, и вместо меня на сцену выпускали женщину. И не было ни предупреждения, ни подсказки – меня убирали, а она оставалась. Неизвестно, что она вытворяла, пока я был под сценой – в крепком сне. Снова пробуждаясь, я находил себя стоящим на сцене, а леди пропадала. Кто она – эта нерожденная сестра, намеренная в меня вторгнуться? Не ведаю, но известно мне следующее.
Помню один случай в Монтерее, штат Коахила, на арене в амфитеатре. Всюду стояли сиденья – простые длинные перекладины. Люди на них кричали и плевались, толстый и потный начальник полиции сидел в своей ложе. Его пальцы были унизаны бриллиантовыми кольцами. Индийские солдаты патрулировали этот район.
Мексиканцы, индейцы и испанцы вместе с несколькими мулатами и китайцами сидели на солнце, с одной стороны амфитеатра. Прибывшие колонисты, немцы и французы, сидели в верхней ложе в тени. Там не было англичан. Они не пришли на корриду.
Но громче всех кричали янки, так называемые джентльмены, железнодорожники, шахтеры, механики и инженеры. Все они были грубыми и пьяными.
Рядом с ложей начальника полиции в середине затененной стороны сидели девять высоких обесцвеченных блондинок из пансиона мадам Бейкер. Ни один кучер не клюнул бы на них в Гэлвистоне или в Новом Орлеане, но тут мексиканцы прямо-таки дрались за их внимание, соря напропалую деньгами и драгоценными камнями.
Пробило четыре, шоу должно было начаться час назад. Мексиканцы мирно ждали, раздевая глазами дам мадам Бейкер. Они наслаждались этими свободными часами и видом этих похотливых дамочек. Но американцы теряли терпение, крича все громче и громче:
– Выведите женщин! Приведите этих проклятых женщин!
– Они все еще наводят марафет? – крикнул один из них.
– Пусть эти хрюшки выходят пастись голыми! – взвыл высокий тучный тип.
«Солнечная сторона» амфитеатра поддержала его восторженным воплем:
– Да, пусть являются в чем мать родила!
На арене показалась квадрилья[38]. Впереди шла Консуэло да-Лариос-и-Бобадилья в огненно-красном костюме, с раскрашенными губами, с густым слоем синеватой пудры на лице. Она был туго затянута в корсет, и тучные груди чуть ли не подпирали ей подбородок. За ней шли четыре толстые и две тощие женщины, все в узких штанишках – они изображали бандерильеро; грубое впечатление производили их ноги, слишком короткие у одних и очень уж длинные и тощие, как палки, у других. За ними следовали еще три женщины верхом на старых клячах – это пикадоры, у них в руках пики.
Народ ликовал и аплодировал. Сыпался целый град двусмысленностей, отвратных острот. Лишь одна из девиц мадам Бейкер невольно поджала губы – понимала, что вот-вот начнется, и, верно, сочувствовала. Матрона, игравшая альгвасила[39], в черном плаще, несла ключи. Это была одна из самых страшных шлюх в городе: толстая и жирная, напоминающая откормленного мула, который весь расплылся. Она отперла ворота, и юный бычок, скорее даже теленок, спотыкливо выбежал на арену. У него не было никакого желания хоть с кем-то биться; он жалобно мычал и явно хотел повернуть обратно. В ужасе он плотно прижался к доскам. Индеец взялся тыкать в него палкой сквозь прорехи, пытаясь разозлить его, дать ему запал.
Женщина подошла, помахала красным плащом перед его глазами, закричала, силясь возбудить быка, в результате чего тот развернулся и сильно ударил своей глупой головой о трясущиеся ворота. Консуэло, прославленная матадорша, набралась храбрости и потянула животное за хвост – точно так же, как она дергала за усы своих клиентов.
Мексиканцы скандировали:
– Позор! Бык труслив! Баба труслива!
Пьяный в дым янки раз за разом повторял:
– Крови! Крови!
Ему приносит плод любви неспелый.
И тем – его сломает невзначай,
Преобразиться даст ему желанье,
И на заре двоякое созданье
Опять тебе как женщину встречать.
Я не знаю, является ли тема этого стихотворения результатом личного опыта или просто упражнением словесных образов. Тем не менее этот набросок позволяет достаточно глубоко заглянуть в душу написавшего, подтверждая половое расстройство барона, как я его понимаю. Мне потребовалось много времени, чтобы упорядочить то, что я знаю о его жизни. На самом деле все не столь примечательно, как может показаться на первый взгляд. Вся половая жизнь барона не так уж необычна, за исключением резких крайностей, и он, конечно, не одинок в своих причудах – психика любого индивида, сдается мне, не зажата в тиски одного пола, а сочетает как мужские, так и женские аспекты. Мы можем уважать свою мужественность, но это не мешает женственности в нас время от времени прорывать барьеры, слава Богу. Существенно больший недостаток, когда этого не происходит.
Также и другой момент, который у барона проявляется таким радикальным образом – осознание единства с женской частью своей психики, – представляется странным лишь при поверхностном взгляде. В сущности, подобное стоит признать вполне естественным и даже нормальным. Если во вполне мужском теле с чисто мужским ощущением пола живет женская душа (использую это слово для простоты и понятности рассуждений), все-таки это ощущение не может быть достаточно сильным, чтобы миновать преграды, которые всецело естественно препятствуют сближению с мужчиной. Инстинктивное тяготение к женщине остается, и даже если оно вопреки душе носит в себе женский элемент, все-таки «итоговое» чувство лишь кажется однополым. Базовым неизбежно остается желание кавалера к даме, которое в своем женском ощущении лишь прикрывается удобной маской.
В случае с бароном я вижу необычайно резкое преувеличение этого классического явления в манере, которую я часто наблюдал раньше, но никогда – в такой ярко выраженной форме. Доказательством верности моего утверждения является вопиющий случай с моей подругой, которая всегда выбирала в партнеры лесбиянок с сильно развитым «мужским» характером. Дело, похоже, в том, что девиантная психика ищет себе в партнеры столь же девиантную психику… противоположного пола. Я получил явное разрешение от одной из дам сказать, что у нее никогда в ее очень богатой жизни не было никаких отношений с мужчинами, кроме случая с бароном.
Можно заподозрить, что это явление, когда мужчина избегает женщины, внезапно выражающей чувства к тому или иному мужчине, является реакцией на подавленные женские чувства, которые дремлют в нем, или что она реагирует на женскую природу в мужчине. Эти явления, вероятно, шагают рука об руку. Забавно, но тут вспоминается мне старая басня Платона о трех полах – она выставляет эти перверсии в совершенно новом свете.
Для среднестатистического гражданина любовь между мужчиной и женщиной – самая банальная вещь в мире. Но при тщательном рассмотрении все становится непомерно сложным. Например, мужчина, который чувствует себя женщиной, любит женщину. Или женщина с мужским характером все же любит мужчину. Но все эти выверты в конечном счете разрешаются в совершенно естественных, нормальных чувствах обоих полов, какие звучат в каждом из них. Взаимные чувства переживаются как нормальные и лишь слегка испорчены намеком на инверсию.
По всем этим причинам записки барона Езуса предлагают мне редчайший материал для изучения психологии полов. Они не представляют особого интереса, за исключением некоторых мест, выходящих за края мужского и женского начал его души, показывающих, как раздвинул он эти границы – и на что мы, люди, в целом способны. Почти все эти записи сделаны ближе к концу гроссбуха, и сделаны они как мужской, так и женской рукой. Их я свожу здесь вместе – это необходимая мера по отделению зерен от плевел, ибо изначальный материал разрознен и плохо организован.
Стоит подчеркнуть, что вся последняя часть этих заметок обладает фантастической силой и художественной образностью, рожденной этим странным конфликтом полярных половых инстинктов. Эти отрывки создают впечатление, что барон фон Фридель – совсем не тот человек, которого я знал, почти дилетант в вопросах отношений; обладая тонкими чувствами и впечатляющей проницательностью, он все же оказался, похоже, неспособен перешагнуть эти последние психические границы.
Страница 884, почерк барона:
Теперь, когда наступил вечер, по земле бегали серые сухопутные крабы. Они бежали бесконечным потоком, как будто ожила сама земная твердь. Резвые твари кишели повсюду. Они были всех размеров: малыши, не больше моего ногтя, и крупные, с мясистыми лапами, крошечные и размером с блюдо, так их было много. Один могучий зверь был столь огромен и силен, что еле ползал. Там были крабы-пауки, дюжие и косматые, с глазами на длинных омматофорах, и ядовитые щетинистые крабы с узкими клешнями, напоминавшими щипцы. Всюду вокруг меня земля была изрыта, и из ям поднимались все новые и новые чудовища. Я даже не смог проехать на лошади – пришлось вести кобылу за поводья, пока она боязливо высматривала, где можно наступать.
А они все прибывали и прибывали, откуда-то из-под земли, и все направлялись в одну сторону: на запад, навстречу заходящему солнцу, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Прямо, как военные на марше, все дальше и дальше вдаль.
Мне прекрасно известна причина их оживления. Где-то в западной стороне покоился труп, терзаемый стервятниками под вечер, – да, так оно и было! Они бежали на кладбище бедняков в Сан-Игнасио. Сегодня днем хоронили трех пеонов[37], умерших от лихорадки. Я видел их все еще недавно – они пили и шумели у испанского ресторана. Но уже завтра, до восхода солнца, от них останутся лишь гладкие кости на взрыхленной земле. Остальное порвут на миллионы кусочков и запихнут себе в желудки эти чертовы сухопутные крабы.
О, какие они уродливые! Ни один индеец не потревожит этих нечистых созданий, которые грабят их кладбища. Только негр ест их, варит в своем отвратительном супе или хватает, отрывает когти и высасывает плоть, прежде чем выбросить ее обратно. Остальные бросаются к изуродованному собрату и жрут его живьем. Не остается и самого маленького кусочка. Тот треск, с которым раскалывается его броня…
Я знаю, что эта женщина похожа на огромного отвратительного краба. Неужели я тогда уже труп, который она обоняет, выкапывает и пожирает до гладких костей? О да. Она должна обладать моей плотью, чтобы жить. Но ты увидишь – я не позволю себя сожрать! Я переверну тебя, отломаю когти и, подобно негру, высосу все живое.
Страница 896, почерк барона:
В Буэнос-Айресе я однажды был в Королевском театре. Мы сидели наверху в ложе, Уолтер Геллиг, две девицы и я. Мы пили шампанское, шумели и срывали представление – едва ли бросили хоть один взгляд на сцену, разве что затем, чтобы выкрикнуть какое-нибудь дерзкое слово или оскорбление. Нам было весело.
Полувьетнамку-полуфранцуженку на сцене звали Уитли, и это была подруга наших спутниц. Мы выпили за нее, пожелали рождения близняшек и поздравили с днем рождения. Толпа внизу кричала, чтобы мы заткнулись. К тому времени, когда Уитли закончила свое выступление и в гневе побежала к нам, Геллиг был так пьян, что не стоял на ногах. Служка отнес его на закорках вниз, и девицы свезли его домой в экипаже.
Я остался и пил в одиночестве. На сцену вышли трое парней-янки. Тупые, уродливые мужланы из Бауэри взялись орать какую-то плебейскую песню. Зрители шипели на них и всячески освистывали, кричали, чтобы катились ко всем чертям, но парни, на диво стойкие, остались еще на номер. На этот раз они больше не пели, а танцевали, отстукивая башмаками матросскую джигу в бешеном темпе. Я заглянул в программу, чтобы узнать, кто они такие. Они значились там как «Трио Диксонов».
Когда я снова посмотрел на сцену, то Диксонов там больше не было. Я увидел только шесть ног, в диком темпе отбивающих такт, семенящих, стучащих друг о друга, ломающих половицы. Шесть ног, шесть сильных ног в черных брюках.
Занавес опустился, и публика стала аплодировать. Люди ничего не заметили и теперь ничего не видели, когда – одна за другой – к рампе подошли шесть ног, отвешивая поклоны. Шесть ног трех Диксонов.
Кто украл у них туловища? Нет, не так – наверное, нужны были ноги, а не их тела. Тела никуда не годились – безобразные головы, впалые груди, узкие плечи и обезьяньи руки, – кому такая третьесортица нужна? Но эти шесть ног – мускулистые, стройные, сильные, – о да, они чего-то да стоят!
Мой отель находился на 25-й улице Сан-Де-Майо. В нелюдном казино по соседству все еще было шумно. Я вошел туда. На сцене были три женщины, в программе говорилось, что это трио «Грациэллы» – дико скучные блондинки в длинных синих бархатных платьях с разрезами по бокам. Они спели свою песню, а затем, в припев, высоко подняли свои платья в воздух и затанцевали. Они не носили нижних юбок. Их ноги были затянуты в высокие черные чулки. Стройные, крепкие, сильные ноги – я сразу же понял, что они принадлежали трем Диксонам. Внезапно я почувствовал сильный страх, поняв, что у меня тоже что-нибудь украдут. Не только мои ноги – все! Но это чувство длилось всего мгновение, а в следующий миг я уже смеялся над абсурдной мыслью. Мне вдруг пришло в голову: что, если Диксоны застраховали себя против кражи? Наверное, эти три женщины дали им свои костлявые ноги заправских проституток, а сами щеголяют теперь прекрасными диксоновскими ходилками. Но как же Диксонам доказать, что их обокрали? Страховое общество, конечно, откажется уплатить им, и тогда дело дойдет до суда. Я вернулся в отель и набросал письмо Диксонам, предлагая свои услуги в качестве свидетеля.
Страница 914, женский почерк:
Усталая, я еду куда-то вечером, всегда – по какому-нибудь полю или лесу. Там есть стена, длинная серая стена с высокими деревьями за ней. За этой стеной находится большой сад. Иногда стена ломается на короткое время. Если я захочу, то смогу заглянуть в пробоину и узнать, что там за ней.
Дорога утекает вдаль, гладкая, бесконечная. Теперь там есть луг. Густой кустарник окутан сном, лебеди поют в темных прудах, когда наступает ночь. И ни звука, ни малейшей доли эха вокруг.
Когда я подъеду к воротам, то соскользну с седла, поцелую в нос своего серого коня и слегка постучу кнутом по тяжелому железу. Я знаю, что они откроются – медленно, легко, без скрежета петель. Они откроются сами по себе, эти могучие врата, и примут меня в лоно великого сада, сада моих желаний.
Там, вдалеке, среди платанов бродит красивая женщина. Там, куда она идет, ее шаги звенят, как колокольчики на ветру. Когда она дышит, ее дыхание сияет, как серебристый туман. Когда она смеется, соловьи забывают свою песню. Когда она говорит, жемчужины капают с ее губ.
– Мальчик, – говорит она мне. – Мой дорогой мальчик. – И я так счастлива, что моя девочка зовет меня своим мальчиком. Никакие слова не могут описать то, что я чувствую, когда она берет мои руки и целует их. Покой кроется в глазах этой прекрасной женщины, и ее поцелуи наполняют меня умиротворенностью… Скоро, скоро приду я к тем вратам…
Я никогда не нахожу проем – только проломы в стене, да и те загорожены кованой решеткой. Но я могу заглянуть в таинственный сад, если захочу. Там только густые кусты, темные пруды и длинная, широкая дорога, которая никогда не кончается. Вот стена, серая протяжная стена с высокими деревьями, возвышающимися над ней.
Усталая, я еду вечером по полям и лесам – куда-то.
Страница 919, почерк барона:
Я очень хорошо знаю, что это шутка, и я бы от души посмеялся над ней, если бы это случилось с кем-то другим. Но я все еще не могу прийти в себя, и не приду ни сегодня, ни через десять лет. Если я снова увижу баронессу или шутника, который подал ей такую идею, клянусь, стегану хлыстом для верховой езды по их наглым лицам.
Баронесса Изабо Примавези определенно не была святой! Она переспала с польским скрипачом и мистером фон Штачингом. Я полагаю, что у нее тоже была любовная связь со своим шофером и бог знает с кем еще.
В тот раз я заигрывал с ней при дворе – ну да, я хотел заполучить ее, потому что она была красивой женщиной, и к тому же очень популярной. Сил на нее я положил немерено – куда больше, чем на иных претенденток.
Наконец во время бала в казино дело наладилось. Мы сидели в нише, и я заговорил с ней со всем красноречием. Сначала она побледнела, а потом покраснела от моих пылких слов. Ее уши и лоб залились ярко-красным. Она не протянула мне руку, когда встала, но сказала: «Придите ко мне в замок сегодня ночью в три часа. Вы увидите свет в одном окне, влезете в него». И она быстро умчалась танцевать кадриль с финским художником.
Ночью я перелез через решетку сада и побежал к замку. Я сейчас же увидел окно, в котором мерцал свет сквозь закрытые ставни. Я взял лестницу, забытую у стены, быстро влез по ней и тихо постучал в окно. Но никто не ответил мне. Я постучал еще раз. Потом я осторожно приоткрыл окно, раздвинул ставни и вошел в комнату.
Моим глазам предстала роскошная спальня графини Изабо. На софе лежало желтое шелковое платье, которое на ней было вечером. Где же она сама? Я тихо позвал ее по имени – и ответа не получил. Завидев, что за пологом горит свеча, я прошел туда и заглянул за него, и там… там стояла широкая, низкая, пышная кровать графини – совершенно пустая. А к ножке той кровати был привязан старый тощий козел, который таращил на меня глаза. Он поднялся на задние ноги и громко заблеял при виде меня.
Не помню, как я оделся. Лестницы у окна больше не было, и я должен был спрыгнуть вниз. Быть может, это мое воображение, но мне показалось, что я слышал два смеющихся голоса, когда бежал через сад.
Рано утром следующего дня я отправился выяснять отношения. По счастливейшему совпадению я наткнулся в пути на самого Руаля Амундсена и вместо дрязг отправился с ним покорять Северный полюс.
О нет, это была не просто шутка, это было трусливое, презренное оскорбление, как если бы кто-то плюнул мне в лицо. В то время я этого не осознавал, даже чувствовал себя виноватым. Я чувствовал себя больным, уязвленным в своей гордости – вот и все…
Но теперь я смотрю на это иначе. Если бы она взяла козу, то это было бы шуткой. Это была бы дерзкая, обидная шутка, но все еще немного остроумная – глупо отрицать. Так показалось бы, что она оставила мне следующее послание: «Глупый, самоуверенный юнец, хочешь покорить графиню Изабо? Ту, которая выбирает мужчин по собственному желанию и разумению? Увы, мой дорогой, проходи и утешься со старой тощей козой, ибо она как раз по тебе!»
Но она выставила мне козла. Умышленно, бьюсь об заклад! О, никогда еще мужчина не был поруган так неслыханно!
Страница 940, почерк барона:
У Кохфиша, моего распорядителя, завелся глист. Он носится с ним уже много лет и порой становится тревожным и раздражительным. Но если закрыть на это глаза, этот тип счастлив, как никто другой. Он такой простой парень. Да, бывают и у него плохие деньки – нелегко идти по жизни, когда тебя мучает паразит. Но глиста все же можно уморить у себя в кишках, а силы, способной изгнать паразита, живущего во мне, нет и не предвидится!
Прежде я чувствовал себя актером на сцене. Я ходил по сцене, был рад или печален, согласно роли; я играл довольно сносно. Потом я вдруг исчезал, сникал в забвение, падал в тот самый секретный театральный люк, и вместо меня на сцену выпускали женщину. И не было ни предупреждения, ни подсказки – меня убирали, а она оставалась. Неизвестно, что она вытворяла, пока я был под сценой – в крепком сне. Снова пробуждаясь, я находил себя стоящим на сцене, а леди пропадала. Кто она – эта нерожденная сестра, намеренная в меня вторгнуться? Не ведаю, но известно мне следующее.
Помню один случай в Монтерее, штат Коахила, на арене в амфитеатре. Всюду стояли сиденья – простые длинные перекладины. Люди на них кричали и плевались, толстый и потный начальник полиции сидел в своей ложе. Его пальцы были унизаны бриллиантовыми кольцами. Индийские солдаты патрулировали этот район.
Мексиканцы, индейцы и испанцы вместе с несколькими мулатами и китайцами сидели на солнце, с одной стороны амфитеатра. Прибывшие колонисты, немцы и французы, сидели в верхней ложе в тени. Там не было англичан. Они не пришли на корриду.
Но громче всех кричали янки, так называемые джентльмены, железнодорожники, шахтеры, механики и инженеры. Все они были грубыми и пьяными.
Рядом с ложей начальника полиции в середине затененной стороны сидели девять высоких обесцвеченных блондинок из пансиона мадам Бейкер. Ни один кучер не клюнул бы на них в Гэлвистоне или в Новом Орлеане, но тут мексиканцы прямо-таки дрались за их внимание, соря напропалую деньгами и драгоценными камнями.
Пробило четыре, шоу должно было начаться час назад. Мексиканцы мирно ждали, раздевая глазами дам мадам Бейкер. Они наслаждались этими свободными часами и видом этих похотливых дамочек. Но американцы теряли терпение, крича все громче и громче:
– Выведите женщин! Приведите этих проклятых женщин!
– Они все еще наводят марафет? – крикнул один из них.
– Пусть эти хрюшки выходят пастись голыми! – взвыл высокий тучный тип.
«Солнечная сторона» амфитеатра поддержала его восторженным воплем:
– Да, пусть являются в чем мать родила!
На арене показалась квадрилья[38]. Впереди шла Консуэло да-Лариос-и-Бобадилья в огненно-красном костюме, с раскрашенными губами, с густым слоем синеватой пудры на лице. Она был туго затянута в корсет, и тучные груди чуть ли не подпирали ей подбородок. За ней шли четыре толстые и две тощие женщины, все в узких штанишках – они изображали бандерильеро; грубое впечатление производили их ноги, слишком короткие у одних и очень уж длинные и тощие, как палки, у других. За ними следовали еще три женщины верхом на старых клячах – это пикадоры, у них в руках пики.
Народ ликовал и аплодировал. Сыпался целый град двусмысленностей, отвратных острот. Лишь одна из девиц мадам Бейкер невольно поджала губы – понимала, что вот-вот начнется, и, верно, сочувствовала. Матрона, игравшая альгвасила[39], в черном плаще, несла ключи. Это была одна из самых страшных шлюх в городе: толстая и жирная, напоминающая откормленного мула, который весь расплылся. Она отперла ворота, и юный бычок, скорее даже теленок, спотыкливо выбежал на арену. У него не было никакого желания хоть с кем-то биться; он жалобно мычал и явно хотел повернуть обратно. В ужасе он плотно прижался к доскам. Индеец взялся тыкать в него палкой сквозь прорехи, пытаясь разозлить его, дать ему запал.
Женщина подошла, помахала красным плащом перед его глазами, закричала, силясь возбудить быка, в результате чего тот развернулся и сильно ударил своей глупой головой о трясущиеся ворота. Консуэло, прославленная матадорша, набралась храбрости и потянула животное за хвост – точно так же, как она дергала за усы своих клиентов.
Мексиканцы скандировали:
– Позор! Бык труслив! Баба труслива!
Пьяный в дым янки раз за разом повторял:
– Крови! Крови!