Кошмары [сборник]

Адвокат Левенштайн снова зарылся в бумаги.

– Вот кое-что еще, – снова заговорил он. – Временами, сударыня, вам хотелось блистать на сцене. И все постановки непременно режиссировали вы сами. Каждая из них становилась сенсацией и имела оглушительный успех. Вовсе не из-за выдающейся актерской игры, но всецело благодаря вашей харизме, которая даже ошибки преобразует в нечто новаторское и гениальное.

– И это тоже стало преступлением? – спросила Мари Стуйвезант.

– Как и все остальное, – подтвердил адвокат. – Это лишь доклад о том, что, следуя вашему примеру, на сцену стали рваться молодые люди, которые раньше и мысли такой не допускали. Потому что все начали верить, что отсутствие таланта и образования можно компенсировать харизмой, что даже человек с улицы может выйти на сцену и иметь успех. Директорам театров пришлось едва ли не отбиваться от атакующей их молодежи с синдромом Стуйвезант, как они это прозвали. И конечно, речь снова не о каком-то одном конкретном человеке. А финал истории таков, что и без того немалочисленная армия кокоток изрядно пополнилась…

Адвокат взял другой лист и продолжил, не прерываясь:

– Здесь перечислен ряд случаев, которые, несмотря на прочие различия, имеют одну общую черту – это случаи бессмысленного пари. Один из ваших рассказов, сударыня, повествует о человеке, который страдает манией поставить на кон все и потому заключает невообразимое пари. В этом персонаже вы, вероятно, описали некоторые собственные качества, поскольку сами неоднократно совершали на спор абсурдные поступки. Конечно, в большинстве случаев вы побеждали. Я сам был свидетелем, как вы побились об заклад, что возведете на пике Кёльнского собора один маленький флаг. Вы очень хорошо к этому подготовились вместе с главным кровельщиком города: сперва вы проделали это с рядом не столь значимых зданий и в конце концов выполнили условия вашего пари. А однажды в Риме вы поспорили, что в течение трех месяцев будете носить мужской костюм, а потом жить как обычно. И вы это сделали. В таком виде вы появлялись в обществе, в театре, на концертах и даже в церкви. Снова выиграли. Герой вашего рассказа заключил пари, что… Но я полагаю, нет необходимости рассказывать. Так вот, люди, упомянутые в этих отчетах, хотели подражать вам и прославиться, совершая нелепости. Вероятно, у кого-то это и могло получиться, но не у них! У меня здесь список из четырнадцати человек. Четверо из них поплатились жизнью за свое безрассудство. Одна молодая особа оказалась в сумасшедшем доме, а еще две остались калеками на всю жизнь. Остальных на сегодняшний день можно считать вполне здоровыми, однако они все перенесли тяжелые заболевания из-за своих пари. – Адвокат прервался, опорожнил свой стакан и взялся за другой листок. – А здесь, сударыня, собраны случаи…

Но дама в сером прервала его.

– Довольно, – спокойно сказала она. – Я не отрицаю, что все, сказанное вами, обстоит именно так, а не иначе. Если бы я немного подумала, господа, то наверняка смогла бы вспомнить и привести вам другие примеры, о которых вы и понятия не имеете. Только вчера я получила письмо от одного врача из Амстердама, в котором он осыпает меня упреками. Видите ли, я позволила себе выступить в защиту старого убеждения о том, что поддерживать жизнь в неизлечимых душевнобольных, или совершенно недееспособных калеках, или идиотах, или других несчастных – преступление. Общество не только имеет право, но просто обязано в таких случаях прекращать эту жизнь. Вы все знаете, что данный вопрос из года в год обсуждается величайшими умами всех народов, и, конечно, об этом известно медикам Амстердама так же хорошо, как и вам. И так вышло, что у этого врача у самого семилетняя дочь, страдающая идиотизмом, которая превращает жизнь своих родителей в ад. Наконец он решился с согласия жены прекратить эти ежедневные мучения и отравил дочь. Однако его жена приняла это так близко к сердцу, хотя это должно было стать избавлением, что, вероятно, в состоянии сильнейшего нервного расстройства выбросилась из окна. Сам же врач, надломленный смертью супруги, добровольно сдался властям. Он был тотчас же взят под стражу и отправил мне письмо уже из тюрьмы. Я, и только я, пишет он, виновата во всех этих несчастьях! Только из-за моей заметки в защиту этой идеи, которая случайно попалась ему в руки, он в конце концов решился выполнить свои намерения. Если бы не я, его дочь и жена были бы все еще живы. Если бы не я, его бы не обвинили в убийстве и не посадили в тюрьму.

Она открыла свою сумочку, извлекала оттуда письмо и положила его на стол.

– Вот, господа, то самое письмо. Я не буду на него отвечать. Можете приложить его к своим докладам, если желаете. Я полагаю, вы примете это происшествие к сведению и используете его как дополнительное подтверждение вашей гипотезы. Если вам нужны еще примеры, я готова их предоставить, но мне кажется, у нас их уже более чем достаточно, и мы уже можем прийти к какому-то заключению. Не желаете ли вы наконец просветить меня, что вам от меня нужно?

Адвокат доктор Левенштайн не торопился. Он неторопливо собрал все разбросанные по столу листы, сложил их в определенном порядке и убрал обратно в портфель. Поскольку все молчали, он спросил:

– Кто-нибудь желает что-то добавить, господа?

Остальные лишь отрицательно покачали голо вами.

– Тогда, – сказал он, – мы действительно можем подвести наш суд к финалу. Поскольку достоверность предоставленных материалов не подвергается сомнению ни одной из сторон, мы можем считать их неопровержимыми доказательствами. Мы с господами уже пришли к единому мнению и распределили роли. Пока я должен был вести суд, а некоторые господа при необходимости давали показания, нашему доктору Эрхардту мы отвели роль прокурора, который, как представитель общества и даже всего человечества, должен выступить против вас. Мы намеренно выбрали именно его, так как он единственный из присутствующих, у кого нет личных мотивов ненавидеть вас. Доктору Эрхардту не выпадала честь встретиться с вами ранее, поэтому в своих заключениях он будет совершенно беспристрастен. Прошу вас, доктор!

Доктор Эрхардт не колебался ни секунды:

– Год назад, сударыня, я получил упомянутое уже письмо полковника Терсби, как раз в тот момент, когда книготорговец доставил мне ваш новый этюдник и я уже погрузился в созерцание ваших рисунков. Полковник Терсби – мой давний друг, еще со студенческой скамьи. Поэтому я точно знаю, что он никогда бы не написал подобное письмо, будь у него иной выход. Он поведал мне обо всем, что вы сегодня от меня услышали, и дополнил это собственными душевными переживаниями, которые произвели на меня сильное впечатление. Он настаивал на том, что если действия одного-единственного человека способны сеять бедствия по всему миру, то его непременно нужно остановить. И я поддерживаю полковника в этом. Один только взгляд на ваши рисунки, сударыня, укрепил мою решимость. Я немедля позвонил адвокату Левенштайну, который сразу приехал, и мы всю ночь обсуждали наши дальнейшие действия. На следующий день мы уже приступили к работе. Результат вам известен. Я большой поклонник вашего искусства, сударыня. Мне известно, что влияние, которое оно оказывает на людей, не имеет равных. И я преклоняюсь перед этим влиянием не меньше, чем перед самим искусством. Однако это восхищение не может затуманить мой взгляд. И за последний год с каждым днем я все острее и отчетливее понимал, что ваше влияние несет в себе беды, которых этот мир еще не знал. Через ваши книги и картины множество простых и порядочных индивидуумов превратились в людей, которые стали бесполезны для социума, и во многих случаях ваши творения принесли огромный вред. И даже если бы вы ничего не писали и не рисовали, сама ваша личность имеет столь сильное и пагубное влияние, что буквально отравляет все, к чему прикасается. Этот яд, сударыня, вы носите в себе, и хотя он пагубен для окружающих, лично вам не причиняет ни малейшего вреда. О том же Хорхе Квинтеро, носителе тифа из Андалусии, нам известно, что он был очень добродушным, работящим и приятным человеком, которого все уважали. Помножить это на много сотен раз – и мы получим ваш портрет. Повсюду признают ваше добросердечие, и едва ли найдется человек с таким же трудолюбием, как у Мари Стуйвезант. Как и многие другие именитые люди, вы инстинктивно недолюбливаете положительные отзывы о вас, поэтому я не буду подробно развивать эту тему. Но мне все же хотелось бы отметить, что по сути своей эта антипатия – не что иное, как чувство стыда, которое развито в вас, сударыня, так же хорошо, как и в других личностях, подобных вам.

Хорхе Квинтеро наверняка желал своим ближним только добра, но против своей воли нес страдания, болезни и смерть. То же самое делаете и вы, сударыня. Вы, как и он, подобны Мефистофелю. Только, в отличие от последнего, вы – часть той силы, которая хочет блага, но вечно творит зло! И так будет всегда и всюду на вашем жизненном пути. Такова ваша судьба!

А теперь позвольте мне, сударыня, завершить мой прерванный рассказ о судьбе Хорхе. Старый священник, дон Хосе Ойос, разыскал юношу и провел с ним неделю, рискуя собственной жизнью ради спасения других. Все это время они много разговаривали о том, что значил Квинтеро для всего человечества. До сих пор простой человек никак этого не понимал. С самого начала он, будучи полностью здоровым, не осознавал, каким образом мог заразить других людей. Эти мысли он гнал от себя, веря, что это просто клевета. После того, что ему объяснили врачи, он испытал лишь жалость к самому себе, чувство, вполне свойственное для характера андалусского народа. И еще он понял, что стал частью чего-то из ряда вон выходящего, что сделало его интересным и для врачей, и для газет. После разговора с отцом Ойосом у него не было такого ощущения. Священник постепенно убедил его, насколько антисоциальна его персона, объяснил, что его существование несет с собой непрерывные смерти других людей. Он также сказал, что в мире нет такой силы и такого закона, чтобы в чем-то его обвинить. Судить можно лишь тех, кто намеренно убивает людей, а Хорхе даже не осознает того, что его соседство для кого-то означает неминуемую смерть. Теперь он понял, что, хотя его не мог схватить жандарм, все же он был самым настоящим убийцей, который продолжает уносить жизни. Разумеется, его никто не мог судить… кроме него самого. Очень медленно, но все же слова старого священника дошли до Хорхе Квинтеро. Но он был набожным христианином и очень хорошо понимал, что значит самоубийство. Ему пришлось бы решиться на самый страшный грех.

Дон Хосе нашел выход. Он спросил у Хорхе, слышал ли тот что-нибудь о святой Аполлонии. Да, Хорхе слышал о ней – та святая, которую изображают с щипцами и зубом и которой люди молятся, когда страдают от челюстной боли.

Священник рассказал ему историю этой святой. Она была приговорена к сожжению на костре. Костер был уже разведен, и женщина так возжаждала мученической смерти, что не стала дожидаться, пока палач сделает свою работу, сама прыгнув в огонь. Это было самое настоящее самоубийство, но оно не считалось таковым у католиков.

То же самое и с монахинями Зеебенау. В монастыре бенедиктинок в Брессаноне монахини тряслись от страха, когда французы вошли в страну. Андреас Хофер, Йозеф Шпекбахер, отец Хаспигнер и их люди должны были вернуться глубоко в горы, когда якобинская армия уже была в долине. Монахини знали, что их ждет изнасилование. Все вместе они бросились из окна прямо в ущелье, и их тела разбились о скалы. И хотя в данном случае осквернение их тел никак не запятнало бы их духовной чистоты и они должны были это знать – совершенно точно они это знали, – все же церковь освободила их от греха самоубийства.

У Хорхе Квинтеро были точно такие же основания, как и у этих женщин. Если он отдаст свою жизнь добровольно, для его ближних то будет смерть мученика. Тогда в последнее мгновение он принес бы покаяние, которого требует церковь. И даже если он не испытает облегчения, то сама божественная сила ниспошлет ему милость раскаяния. Кроме того, священник пообещал молодому человеку, что того похоронят со всеми почестями в освященной земле.

И дон Хосе сказал: «Если Бог того пожелает, я не буду противиться. Пусть тогда я стану последней жертвой».

Три дня провели они в исповедях и молитвах. А потом Хорхе Квинтеро заколол себя навахой[11]. Иезуитский священник сдержал слово, хотя местное духовенство сперва воспротивилось тому, чтобы самоубийца был похоронен на кладбище. Спустя два дня священник заболел тифом и в течение недели скончался. Он стал последней жертвой.

Госпожа Мари Стуйвезант, мы решили последовать примеру этого священника. Так же, как он убедил Квинтеро, мы решили попытаться убедить вас в том, что ваша жизнь и ваши работы губительны для человечества. К сожалению, в отличие от этого священника мы не можем даровать вам утешение, которое получил Хорхе, поскольку само утешение сокрыто в вере, которую вы не разделяете. Хорхе Квинтеро держал ответ перед высшим судьей, чье милосердие было обещано ему старым священником. Вам же, сударыня, не нужно держать ответ ни перед кем. Вы сами – высший судья.

Нам больше нечего добавить. Наша работа подошла к концу. Мы выступаем против преступницы, отравительницы и убийцы, Мари Стуйвезант. И обращаемся к судье, Мари Стуйвезант. Ради всего человечества мы просим справедливого приговора.

Еще какое-то время Эрвин Эрхардт продолжал стоять, но вскоре опустился на свое место. Все стихло. Никто не говорил и не шевелился. Слышен был лишь омерзительный крик чайки с моря.

Минуты шли. Вдруг женщина расхохоталась и снова затихла. Наконец она заговорила:

– Я, конечно, ничего не понимаю в судебных процессах, однако, насколько мне известно, после обвинения обычно выступает защита. Господа, вы действительно очень хорошо распределили ваши роли, но совершенно упустили из виду эту часть. Вы ведь не хотели, чтобы я привела своего адвоката. Иначе вы бы не позвали меня сюда и не умоляли вынести приговор. Я принимаю это, господа, и сама отказываюсь от защиты. Тем более абсурдно позволить подсудимому самому вершить над собой суд. Я полагаю также, что у него есть право отказаться и от этой чести. Это было бы, несомненно, удобнее для меня. Видите ли, господа, в вашей теории о том, что мой случай совпадает с историей этого несчастного андалусского парня, есть огромная дыра, и я недоумеваю, почему вы ее не замечаете. Священник все же осудил его, когда настаивал на том, что божественная справедливость требует его смерти, что это единственный способ избавить человечество от угрозы заражения. Самому Хорхе Квинтеро была отведена роль не судьи, а палача. Он исполнил чужой приговор, а не свой собственный. Того же вы требуете и от меня, господа. Вы уже давно вынесли мне приговор и теперь хотите, чтобы я стала сама себе палачом. Но вы не такие порядочные, как иезуитский монах. Даже после целого года подготовки у вас не хватит сил убедить меня в том, в чем падре убедил Хорхе. Дон Хосе взвалил на себя весь мир и божественную справедливость, в которую верил, и за то, что сделал, он расплатился собственной жизнью. Вы же, господа, не берете на себя никакой ответственности, не подвергаетесь никакому риску. Вы все, простите за откровенность, за исключением доктора Эрхардта, задолго до меня были заражены, где бы это ни произошло. Вы думаете, что очищаете себя, давая мне возможность самой вынести приговор.

Однако, господа, я отказываюсь судить себя. Вот мой приговор!

Вы, господа, наполнили случай с Хорхе Квинтеро христианским мировоззрением. Но ведь тогда не стоит забывать, что сам Бог создал этого человека таким. Значит, в этом был его божественный замысел – именно в этом ужасном изъяне. С другой стороны, в этом можно было найти и выгоду. Ведь, помимо вируса тифа, он нес в себе и сильнодействующее средство против него. Что-то в его теле обезвреживало болезнь. Он сделал то, что должен был, поэтому на нем нет никакой вины. Это всего лишь божественная справедливость. Какой-то человек осудил его. Он сам, будучи человеком, поверил в этот приговор и привел его в исполнение. Конечно, подобные случаи неумышленного вреда человечеству крайне редки, но это вовсе не делает их исключительными. Разве не представляет опасность каждая гадюка? Разве крысы не являются разносчиками холеры, а комары – разносчиками малярии? Но кто осмелится требовать от комаров, крыс и гадюк оборвать свое существование? Человеческое общество уверено, что у него больше прав. А мне сдается, у него нет вообще никаких прав, но оставим это. Единственное право, которое есть у человечества, – это защищать себя и, таким образом, уничтожать все, что представляет опасность. Поэтому люди истребляют крыс, змей, убийц – да кого угодно. Если же общество не осмеливается вдруг придать источник яда огню, тогда вина за распространение заразы лежит на самом обществе. Ведь получается, оно вовсе не так и обеспокоено. Ведь если подумать, даже ядовитая кобра – творение божье, что делает ее неприкосновенной перед любым судом, хотя она сгубила своим ядом стольких людей. Итак, коль Хорхе Квинтеро является носителем заразы, может ли общество, которому он вредит, уничтожить его? Вы говорите, господа, что я носитель более опасного яда, чем андалусский батрак. Вы говорите, что я распространяю этот омерзительный яд через свои картины и книги. Сама, обладая сильным иммунитетом, я ежечасно выдыхаю пары чумы. Но кому, господа, мог Квинтеро добавить бед со своими бациллами тифа? Конечно, он не мог навредить тем немногим, кто, как и он, сами были носителями. Но едва ли он когда-нибудь встретился с ними. Чаще можно встретить людей с хорошим иммунитетом против тифа. Им он тоже не навредил бы, как и тем, кого ранее вакцинировали. Я думаю, то же самое и в моем случае. Никто бы не пострадал от моего яда, будь у него природный иммунитет или высокая сопротивляемость, неважно какого рода. И поскольку мой яд воздействует на душу, а не тело, предполагаю, что вакциной может послужить религия, философия или очень сильная вера. Для таких людей, и вам придется это признать, я совершенно безвредна. Любой яд сам по себе не может причинить столько вреда. Действие его усиливается или ослабевает в зависимости от того, кто его принял.

То же самое и со мной. Искры, которые я испускаю, могут заставить полыхнуть лишь там, где подготовлено хорошее топливо. И я твердо убеждена, господа, что даже самый могущественный чародей не волен вменить человеку то, что не заложено в нем изначально. В этом есть и хорошее, и плохое. Никто не станет поэтом, если он не был им рожден, и никто не станет убийцей, если способность к убийству не была заложена в нем еще при рождении! И разумеется, возможно, какой-то человек – не поэт и не убийца. Но возможно, благодаря какому-то волшебному слову откроются неизвестные ворота его души!

Вот что я делала, господа! Только это! Говорите, я заразила много душ? Я думаю, дело обстоит совершенно иначе. У меня есть все основания полагать, что были и другие причины, по которым семя, попавшее в эти души, дало такие плоды. Вы думаете, что это ничего не меняет? А я думаю, меняет!

Вы назвали меня, доктор Эрхардт, силой, которая хочет добра, но совершает зло. Как бы лестно это ни звучало, я все же не соглашусь. Я никогда не желала ни хорошего, ни плохого. Я и вправду делала что-то хорошее, но, как вы сами знаете, делала и плохое. Но смысл таков, что ни в том, ни в другом случае у меня не было благих или дурных намерений. Для нашей беседы подойдет другая цитата из Гёте. И ее тоже стоит слегка перефразировать. Я думаю, лишь то «живущее ценно», что борется за жизнь, пока не «сгниет непременно». И когда все важное выполнено, тогда можно со спокойным сердцем обратиться в прах.

Господа, мы с вами противостоим и никогда не придем к согласию. Вы свято верите в то, что лишь человеческое благополучие считается мерой верного и неверного. Я же, напротив, безразлична и к человеческой радости, и к скорби. Я знаю одного миллионера из Нью-Йорка, который установил молочные лавки в двадцати точках города и день за днем за свои собственные средства снабжает бедных детей молоком. Конечно, многим детям это помогает сохранять здоровье, а кому-то и вовсе спасает жизнь. Все считают этого человека благодетелем. Я же думаю, что он просто не нашел более оригинального способа потратить свои деньги. Если бы хоть один из этих детей стал вторым Рембрандтом, тогда, возможно, и я бы оценила усилия этого миллионера. Только Данте, Бетховен, Наполеон и Гёте имеют какое-то божественное преимущество. У обычных людей одно право – не существовать. И мне все равно, как быстро и в каком количестве они прекращают свое существование.

Вы говорите, господа, что я влила яд в души людей; я говорю, что лишь вбросила семя, которое едва ли проросло бы, не будь почва благодатной. Поэтому барон Айкс стал игроком, а Изабель дель Греко – шлюхой, граф Тхун – опиоманом, банкир Ульбинг – спекулянтом, а господин Левенштайн – алкоголиком. Вы забываете самое главное: никто из вас не стал тем, кем не являлся с самого начала. Даже если поначалу ваша прекрасная жена была вам верна, дель Греко, уже тогда у нее была душа содержанки. И это подтвердилось, когда она бросила вас и стала бегать от одного к другому. А вы, Зигфрид, в душе так и останетесь пьяницей, даже если двадцать раз очистите свой организм, будете жить в самой трезвой стране мира и не выпьете больше ни капли вина.

Вы, господа, судите меня за свои грехи и за грехи других людей – таких же, как вы! У каждого из вас свой порок, но я не имею к этому никакого отношения. Я попробовала каждый грех и познала чувства, которые он несет с собой. Но у меня была одна цель – узнать. Но вы, господа, вы и вам подобные – настоящие рабы любого греха. Я же, напротив, господствую над всеми. И только поэтому вы преследуете меня. Потому что я свободна!

Все, чего вы хотите, – это уничтожить меня! Вас объединяет уверенность в том, что, если собрать тысячи никчемных людей воедино, они обретут силу. Вы заблуждаетесь! Вы не имеете и малейшей силы, чтобы уничтожить ненавистное существо, сидящее перед вами. Вы дали мне возможность судить себя. Так вот, я признаю себя невиновной.


За всю эту речь голос Мари Стуйвезант не дрогнул. Она говорила очень спокойно, тихо и уверенно. Не дождавшись ответа от семи мужчин, она продолжила:

– Благодарю вас за внимание, господа! Теперь вы можете идти.

Никто не ответил. Они сидели не шевелясь. Первым поднялся граф Тхун, взял ключ со стола и неуверенно направился к двери. Рыцарь дель Греко присоединился к нему. Они вышли вместе, оставив дверь распахнутой. Теперь встал и банкир Ульбинг, а за ним поднялись художник и адвокат Левенштайн. Медленно они вышли из-за стола.

Полковник Терсби вышел вперед и замер около женщины. Его взгляд то разгорался, то вновь затухал; губы подрагивали. Однако он так и не нашел нужного слова. Так и вышел он вслед за остальными – ни с чем.

Она посмотрела ему вслед и улыбнулась. Отложила сигарету, встала. Облегченно вздохнула. Потом она подошла к окну, откинула занавески, взглянула на залив в лунном сиянии.

Кое-кто еще был в этом зале. Он приблизился к ней. Заговорил:

– Я Эрвин Эрхардт. Инженер, производитель, изобретатель. Достаточно богат, даже если считать в долларах.

Она обернулась:

– Вы? Разве вы не сказали, что вам я никак не навредила? Что вам нужно?

Он спокойно сказал:

– Вы выйдете за меня?

Госпожа Мари Стуйвезант рассмеялась:

– Вот так сразу, доктор? Здесь как-то душно, не находите? Может быть, прогуляемся под парусом?





Народ иудейский в Иебе




Иедония, сын Гемарии, старик восьмидесяти пяти лет от роду, отдыхал на крыше своего дома, самого высокого в округе, когда зашло солнце. Отсюда он легко обозревал и пограничную крепость, и город, и всю Элефантину[12]. Кругом выстроились дома иудейских наемников, чьим полковником он был. Девятьсот шестьдесят воинов, а кроме них старики, женщины и дети проживали здесь.

Ниже, по направлению к водам Нила, стояли подразделения Даргмана Хорезмийца из далекой Хивы, что в низовьях Окса, набранные из вавилонян. На стене, что была лицом своим обращена к городу, висел флаг финикийцев – они подчинялись Гидаспу из Персии.

Иедония направил свой взор далеко за стену. Там, сокрытый в пальмовом лесу за городом, находился храм Хнума, великого египетского бога с головой барана. Он увидел сияющие белые колонны, а между ними – нескольких священников, сидящих на ступенях.

Ненавистное, тягостное зрелище! Его взор упал на пустую площадь перед домом. На протяжении веков там стоял храм Яхве, бога иудеев, гордый и высокий. Даже персидский царь Камбиз не тронул его, когда завоевал царство египтян и разрушил все святилища. Но теперь от дома Яхве камня на камне не осталось.

Это случилось пять лет назад. Иедония тогда отправился вверх по Нилу, в набег на эфиопов – со всеми войсками Иеба. Однако в то же время Азарм, правитель Египта, убыл ко двору Дария II, в Сузы. Жрецы Хнума воспользовались этим – они подкупили генерала Видарнага, персидского командующего Элефантины. Он с сыном Нефаяном, заправлявшим соседствующим торговым городом Сиеной, вторгся в незащищенный Иеб с египетскими воинами, разграбил древние еврейские храмы и сровнял их с землей.

Конечно, египетский сатрап, вернувшись от Дария, тут же навел порядок. Видарнаг и Нефаян были казнены, равно как и кое-кто из жрецов Хнума – их тела были брошены на съедение псам, к вящей радости иудейской армии.

Азарм был старым другом Иедонии. Он знал, что может рассчитывать на еврейских наемников как на свой собственный народ – здесь, в Иебе, твердыне Юга, одной из пяти твердынь-сестер (в Мигдоле, Дафне, Мемфисе и Нофе располагались остальные). Евреи успешно подавляли восстания египтян на протяжении всего векового владычества персов, ничто не поменялось и ныне.

И вот сейчас Азарм прибыл на Элефантину. Он обладал точными знаниями о смуте египтян, которая могла разгореться в любой момент; ведал он также и то, кто хотел разжечь сей огонь – то был Амиртай, муж из Саиса. Где-то здесь укрылся этот мятежник, и именно здесь буря, долженствующая смести гнет чужестранного персидского владычества, должна была зачаться и окрепнуть. Мудрый Азарм заблаговременно инспектировал один гарнизон за другим, проводя смотры войск.

Ныне сатрап пребывал в Иебе, проживая в доме генерала Артаферна. С минуты на минуту он должен был подняться сюда, на крышу, к Иедонии.

И все же отнюдь не владыку старый полковник ждал. Теперь глаза Иедонии, чья зоркость не ослабла с годами, были обращены к Нилу – в ожидании барка. По волнующимся водоворотам уже можно было счесть приход летнего солнцестояния. Миновав пороги Нила, барк должен был пройти близ гряды небольших скалистых островов.

Час назад погонщики верблюдов принесли весть из Сиены – человек, которого все ждали, посланник Иерусалима, уже прибыл туда. Теперь наконец-то будет решен вопрос с отстройкой храма! Иедония чувствовал: если на этой земле будет вновь стоять святилище Яхве, его Бога, больше не нужно будет опасаться египтян. Пускай восстание бушует хоть и по всей окрестной земле – от Фив до дельты Нила, – людям здесь ничто не будет грозить.

Из могучего глиняного кувшина старый полковник извлек свитки папируса, которые хотел показать губернатору, – всю свою переписку о строительстве храма. В бумаги как-то затесалась и копия письма Багоасу, персидскому сатрапу в Иерусалиме.

«Господину нашему Багою[13], паше Иудеи, от твоего слуги Иедонии и его товарищей, священнослужителей крепости Иеб. Пусть наш Господь, Отче Небесный, благосклонен будет к тебе, и да пусть царь Дарий и сыны Дома его будут расположены в тысячу раз более к тебе, чем ныне. И да будут долгими лета твои, и да будешь ты счастлив и здоров во веки вечные.

Позволь же теперь держать слово Иедонии и товарищам его.

В месяц таммуз 14-го года царствия Дария, когда Азарм ушел к царю, жрецы Хнума в крепости Иеб вошли в следующее тайное соглашение с Видарнагом, который был здесь управителем: „Храм Яхве, что в крепости Иеб, следует оттуда удалить“. Тогда этот проклятый богом Видарнаг послал своему сыну Нефаяну, начальнику вой ска в крепости Сиене, письмо следующего содержания: „Храм в крепости Иеб – да разрушить“. Нефаян привел египтян и других солдат, они явились в крепость Иеб, с орудиями вторглись в храм, разрушили его до основания и разбили каменные колонны, которые там находились, равно как и пять каменных врат, бывших в этом храме, и деревянные двери, и стальные петли этих дверей, и крышу, состоявшую целиком из кедровых бревен… и все другое, что там находилось, они побили и выжгли огнем. И жертвенные чаши из золота и серебра, и все вещи, которые находились в этом храме, они взяли и присвоили себе. Еще во дни египетских царей отцы наши выстроили этот храм в крепости Иеб. Когда Камбиз вступил в Египет, он уже нашел этот храм выстроенным; храмы египетских богов были все разрушены, а в этом храме никто ничего не повредил.

После того как Видарнаг и жрецы Хнума так поступили, все мы с нашими женами и детьми оделись в траурные платья, стали поститься и молиться Яхве, богу небесному, который затем дал нам откровение об этом мерзком псе Видарнаге: сокровища, которые он приобрел, прахом пойдут, и все люди, причинившие зло этому храму, будут казнены, и мы увидим их гибель. И раньше, когда нам было причинено это несчастие, мы уже написали письмо господину нашему Багою и первосвященнику Йоханаану и его товарищам, старцам в Иерусалиме, и Остану, брату Анании, и старейшинам иудейским. Ответа они нам не прислали. Со дней таммуза 14-го года царствия Дария до сего дня мы носим траурные платья и постимся, наши жены стали подобны вдовам, мы больше не умащаемся и не пьем вина. До нынешнего дня (17-го года царствия Дария) не приносятся в этом храме жертвы каждения и всесожжения. И вот, твои рабы, Иедония и его товарищи и иудеи, все граждане Иеба, так говорят тебе: если нашему господину, сиречь тебе, будет угодно, позаботься об этом храме, чтобы он был снова воздвигнут, ибо нам не дают разрешения его в прежнем величии отстроить. Обрати внимание на получающих твои благодеяния и милости, находящихся в Египте. Да будет послано от тебя письмо к ним относительно храма богу Яхве, чтобы он был снова выстроен в крепости Иеб, как и прежде. И каждения, и всесожжения будут на нем приноситься на алтаре бога Яхве от твоего имени. И мы будем молиться за тебя постоянно, и наши жены, и наши дети, и все иудеи, находящиеся здесь, ежели будет так устроено, что этот храм будет восстановлен. И заслуга у тебя будет пред Яхве, отцом небесным, больше, чем у всякого, кто будет ему приносить возношения и всесожжения, равные тысяче талантов серебра. Относительно золота мы послали и известили. Равным образом обо всем мы сообщили в письме от нашего имени Делае и Шелемае, сыновьям Санаваллата, наместника Самарии.

20 мархешвана в 17-й год царствия Дария».





Иедония, сын Гемарии, внимательно прочитал папирус, писанный своей же рукой, после чего перешел к чтению ответа, доставленного его сыном Махсеей из Иерусалима.