Кошмары [сборник]
Часть 17 из 43 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Она швырнула сигарету в полумрак комнаты. Ее голос молнией разрезал воздух:
– Господин Ульбинг, вы ведь непривлекательный мужчина и об этом наверняка догадываетесь! Смотреть на вас – сомнительное удовольствие! Вы хотя бы бреетесь? Я и представить себе не могу, как вы можете каждое утро стоять перед зеркалом с лезвием в руке и не испытывать желания перерезать собственное горло! Тогда бы вас и угрызения совести перестали мучить!
Доктор Эрхардт подавил улыбку.
– Давайте не будем переходить на личности! – сказал он. – Господин Рандольф Ульбинг более джентльмен, чем вы предполагаете, госпожа Стуйвезант. То, что он должен сказать, достаточно постыдно для вас!
Банкир вынул из портфеля пару документов:
– Я пришел к заключению, сударыня, и можете мне поверить, я готов его отстаивать чем угодно, что вы определенно одна из лучших и выдающихся личностей, которые когда-либо жили. Сама госпожа Мари Стуйвезант совершенно неспособна совершить какой-либо низменный поступок. О вашей неимоверной и трогательной любви к животным знает каждый, кто хотя бы раз встречал вас. Также доподлинно известно, что три четверти ваших внушительных доходов вы жертвуете на благотворительность или даете взаймы без постоянных напоминаний о долге в дальнейшем. Еще госпожа Стуйвезант из года в год поддерживала юных художников и студентов, при этом делала это так, что ни один ее подарок не выглядел унизительным подаянием. В годы войны и после нее она была так самоотверженна…
Женщина хлопнула перчаткой по колену.
– Прервите вашу речь, господин Ульбинг! – воскликнула она. – Раз уж мне не особо приятен тот факт, что вы держите меня здесь как преступницу, определенно мне досадно и даже невыносимо то, что вы ведете счет моим достоинствам. Я настоятельно прошу вас, господа, воздержаться от подобного.
Банкир Ульбинг смутился и обвел взглядом других присутствующих.
– Левенштайн! – гаркнул доктор Эрхардт. – Разве вы не брали на себя обязанность руководить процессом?!
Адвокат всполошился. Он снова схватился за бутылку графа, наполнил стакан и осушил его короткими глотками.
– Передайте мне документы, – промямлил он. Господин фон Айкс протянул ему бумаги. – Я полагаю, – продолжил он, – все господа согласятся, что желание дамы следует уважать. Только чтобы оправдать нас, госпожа Мари, я хотел бы отметить, что именно в этом направлении мы старались собрать как можно больше материала. Поскольку всем известно, что хорошее очень быстро забывается, в то время как плохое укореняется и прорастает. Мы все здесь совершенно убеждены, что узнали лишь малую часть о тех добрых делах, которые вы совершили за свою жизнь. Мы ведь даже знаем, что как минимум трижды вы рисковали собственной жизнью, чтобы спасти другого. И однажды это была собака. Вы не единожды проявляли такое мужество, которое оказало бы величайшую честь моим лучшим боевым товарищам, и в то же время с таким же похвальным мужеством неоднократно демонстрировали презрение ко всему, что противостояло вам. Никогда вы никому намеренно не причинили зла, и я должен сказать, мы не знаем ни одной более благородной женщины.
– Зигфрид! – оборвала его женщина. Это прозвучало с укором.
– Еще немного! – продолжил он. – Я должен это сказать, потому что именно это объясняет чудовищные возможности вашего влияния. Госпожа Мари Стуйвезант, вас совершенно справедливо считают самой утонченной женщиной нашего столетия. В любом искусстве вы обладаете куда большим вкусом, чем лучшие художники нашего времени. О том, как виртуозно вы владеете пером и кистью, постоянно говорят все представители современного искусства и литературы. Перед вашим шармом и красотой не может устоять ни один мужчина. Прошу, не перебивайте меня, я почти закончил, хотя мог бы часами восхвалять ваши таланты. Только я все же должен подчеркнуть, что есть нечто, что само по себе главным образом для нас стало совершенной неожиданностью. А именно: вы, госпожа Мари Стуйвезант, прошли вброд через болото порока и разврата, утопая лишь по колено, и сохранили чистую душу, которой ныне обладают немногие.
– Аминь, – выдохнула женщина. – Надеюсь, теперь эта глава прочитана!
– Как пожелаете! – продолжал адвокат. – Но вы согласитесь с нами, прежде чем мы перейдем к другому, что мы и эту тему изучили основательно и судили вас по справедливости. Все это, как нам теперь кажется, едва ли свидетельствует в вашу пользу, скорее дает окончательное объяснение вашей чрезвычайно феноменальной внешности. Господин дель Греко, не хотите ли прочесть несколько газетных вырезок, которые вы сегодня извлекли из портфеля? Зачитывать все заняло бы слишком много времени.
Лейтенант, который занимал крайнее место с левой стороны зеленого стола, начал:
– Среди студентов мюнхенской художественной академии в 1910-м году вспыхнула творческая эпидемия. Молодые люди дюжинами пили эфир. Для многих из них эти забавы закончились смертью.
– Извините! – перебил его Эрвин Эрхардт. – Я хотел бы задать госпоже Стуйвезант пару вопросов. Смею ли я надеяться получить ответ?
– Несомненно, – кивнула женщина.
– С чего началась эта эпидемия, вам наверняка хорошо известно. Говорят, что именно вы и стали причиной?
Госпожа Мари пожала плечами:
– Бывало, что я принимала эфир. Впрочем, как и любой другой наркотик. И весьма вероятно, что некоторые из студентов просто были рядом в эти моменты. И тем более вероятно, что после этого они сами попробовали эфир, а потом предлагали его своим друзьям.
– В наших документах, – продолжал инженер, – можно найти целый ряд таких случаев, и к тому же, как вы сами говорите, практически с каждым наркотиком. Сами вы, госпожа Стуйвезант, не страдали ни от алкогольной, ни от наркотической зависимости. Вы оказались невосприимчивы даже к таким тяжелым средствам, как мескалин, опиум и героин, которые всегда вызывают зависимость. Но очень много людей, которые видели, как вы принимаете эти наркотики, слышали ваши рассказы об этом или читали про них в ваших книгах, пробовали сами и попадали в зависимость. Некоторые из них умерли, кто-то попал в тюрьму, кто-то наложил на себя руки. То, что было для вас лишь случайным ощущением, которое, однако, доставляло вам удовольствие, оказалось для других смертельно опасным. Граф Тхун, что побудило вас принять опиум?
– Одна из книг нашей очаровательной гостьи, – тихо ответил граф. – Я не жалею об этом. Я знаю, что я не больше чем человек, в самом общем смысле. Я знаю, что дойду по этому пути до конца и конец будет трагическим. Тем не менее я ни о чем не жалею. В том, что случилось со мной, я не обвиняю ее.
Женщина в сером внимательно посмотрела на него:
– Что вы курите, граф? – В голосе ее звучали нотки благодарности.
Граф Тхун вздохнул:
– Это сущее проклятье. Мне удается раздобыть только индийские препараты за умопомрачительную цену.
– Я заметила, – сказала Мари, – потому и спрашиваю. У меня как раз есть лучший китайский опиум, я пришлю его к вам в номер, граф! – Она улыбнулась. – Или, возможно, это следует расценивать как попытку подкупить судей?
– Мы не ваши судьи, – сказал доктор Левенштайн. – Существует лишь один человек, у которого есть право вас судить. И вы уже довольно скоро услышите его имя! Прошу, продолжайте. – Последнее было адресовано чтецу.
Дель Греко взялся за другой листок:
– Здесь собраны все вырезки из газет, журналов, брошюр и книг, которые рассказывают нам все об искусстве госпожи Мари Стуйвезант. Все они преподносят эту тему с разной интонацией и окрашивают в разные цвета, однако все сходятся в одном – удивительном влиянии, которое имеет ваше искусство. И едва ли найдется художник, способный создать нечто более губительное. «Даже через поколения, – говорится здесь, – человек не обретет способность не поддаваться этому яду. Очарование этого искусства заключается в том, что оно легко переносит в миры, которые, как сказал бы Шиллер, «боги милостиво отгородили от нас, ибо там царят ночь и кошмары», но не показывает нам дорогу назад. Все в нем естественно, нет ничего противного природе. Это догма, и, кроме того, красивая догма. Нельзя отрицать, что в сочинениях госпожи Стуйвезант, как, согласно данным записям, и в ее поступках, все прекрасно, и эта красота настолько очевидна, что не каждый может легко избежать ее. Итак, читатели со всего света, и в особенности молодежь, пьют это искусство, пьют жадно, и отрекаются от привычной повседневности и бросаются на поиски неизведанного. К сожалению, противоестественное само по себе отвратительно. Красоту ему может придать только магическое облачение в искусство, коим располагает одаренная художница, но в исполнении простых искушенных оно остается отвратным. Они преследуют блуждающий огонек, бегут с радостными возгласами прямо в болото в слепой вере, что найдут там нечто прекрасное, а вместо этого утопают в нечистотах. Каждый учитель школы, каждый преподаватель университета, каждый судья засвидетельствовал бы разрушительные последствия этого искусства, если бы только сам не был полностью поглощен им.
– Госпожа Стуйвезант, – начал доктор Эрхардт, – согласны ли вы, что эта критика верна?
Она ответила:
– Я сама не читаю свои книги, поэтому не могу их критиковать. Я их просто пишу, ничего более. Точно так же я пишу картины. Следует ли мне писать или изображать нечто иное? Вы бы стали просить дикобраза произвести на свет носорога, ну или страуса – откладывать икру?
Про себя Эрвин Эрхардт восхищался: «Эта женщина просто великолепна».
– Продолжайте, пожалуйста, – снова обратился адвокат к дель Греко.
Корабельный лейтенант снова взял документы:
– У нас есть разные подробные доклады о так называемых балах у Стуйвезант. Они появились еще до начала войны и вошли в моду по всей Европе в последние годы. Два из них кажутся особенно интересными, один – в Цюрихе и один – в Стокгольме. Все участники появляются в причудливых костюмах из черно-белых листьев, которые из так называемой вызывающей одежды превратились в крайне утонченные одеяния.
– Не желаете ли поведать, – поинтересовался инженер Эрхардт, – как вы пришли к этому? Всегда в новом искусстве вы, госпожа Стуйвезант, раскрываете ту самую тему, что человека можно так приодеть, что он будет выглядеть притягательным для других людей. У меня есть все ваши наброски, и я видел множество костюмов, которые были по ним сшиты. При всем огромнейшем признании этого искусства несомненно то, что странное желание, которое оно вызывает, так сильно, что одним выдохом можно разбить мостовой камень.
Мари зажгла еще одну сигарету:
– В таком случае, господа, мостовой камень еще чувствительнее меня. Мои работы не вызывают у меня того же восторга. Я всего лишь грамотно пользую творческие приемы. Видите ли, любые костюмы, пользующиеся спросом, являются «провокационными», как их называют образованные люди, ну или, по крайней мере, пытаются так называть. Только вот все эти платья и костюмы уже тысячи лет производятся неумелыми мастерами: портными и модистками без малейшего чутья. Еще короли, и герцоги, и генералы лучше всего понимали друг друга, когда разряжали своих миловидных лейтенантов, как кукол. Это просто удивительно, господа, как все мудрецы этого мира наперегонки забивают себе головы глубокими познаниями и при этом все же не могут постичь самых простых вещей. Платье, достопочтенные господа, сшито ли оно из перьев или меха, – то же мы можем сказать о брюках и юбках, – служит людям лишь как изящная защита от неблагоприятных погодных условий. У красивого платья есть еще одна цель – привлечь внимание особи другого пола. Именно поэтому у павлина такой великолепный хвост, а у льва такая густая грива. Тот, кто не видит того, чему учит нас сама природа, слеп. То, что мои костюмы подчеркивают привлекательность, общеизвестно. Точно так же работает пестрое оперение птиц или пышное цветение цитрусовых деревьев. И хотелось бы мне знать, кто посмеет отрицать, что вы, граф Тхун, выглядели бы в глазах девушек гораздо привлекательнее, будь вы облачены в форму Венгерской народной армии!
Ответа не последовало. Тогда уроженец Триеста продолжил свой доклад:
– Эти балы переходят в оргии, выходящие за рамки всех правил приличия. Печально известный парижский бал Катзар можно назвать пустяком в сравнении с балами госпожи Стуйвезант, так как балы четырех искусств, при всем их вызывающем великолепии, лишь стирают различия между мужским и женским. Но на балах Стуйвезант допустимы любые извращения. Совершенно точно, что еще ни одна эпоха не демонстрировала такое падение нравов, как наша.
Фрау Мари Стуйвезант расхохоталась:
– И в этом моя вина! О! А вы нравственный судья! В наше время лишь больше раскрепощенных, вот и все! Аморальность? О, всемилостивый боже! Наша эпоха так же моральна и аморальна, как все другие, ибо в противном случае сама природа преступна и противоестественна! Само продолжение рода в животном мире зависит от тысячи действий, которые могут показаться людям ненормальными и извращенными. Но даже они уступают своим разнообразием миру растений. Если критически взглянуть на все это, нужно быть или лжецом, или идиотом, чтобы признать абсолютно все явления в природе нормальными. И мы, люди, тоже являемся частью этой противоестественной природы.
– Вы не так понимаете, – пояснил Эрвин Эрхардт. – Ни с кем из нас не случился приступ моральности, и, конечно же, ни один из нас и не думает упрекать в этом вас. Если бы вы внимательно слушали господина дель Греко, вы бы точно заметили, к чему это все ведет. Эти балы, на которых развлекались представители высшего общества всех городов, сами по себе несущественны. Существенна их массовость. Важно то, что молодые люди целыми толпами забывали про свои обязанности и занимали свои головы только одним: прожигать жизнь в поисках новых ощущений. Важно то, что нормы, которые не одну сотню лет поддерживали социальный порядок благодаря тому, что названное в них правильным и неправильным не подвергалось сомнению, теперь повсеместно нарушены и осмеяны. Этот порядок помогал прочно сковать некоторые известные инстинкты, а вы, госпожа Стуйвезант, разорвали эти оковы. Мы не можем день напролет спорить с вами, мы лишь можем привести для вас несколько примеров, но они настолько типичны, что на каждый найдется еще свыше тысячи подобных! Прошу вас, полковник Терсби, поведайте госпоже вашу историю, которая ей еще в большей степени неизвестна.
Полковник Лионель Терсби поднялся, схватил стоявший перед ним бокал виски и одним глотком опорожнил его.
– Вы помните, госпожа Стуйвезант, что вы говорили в Лондоне в 1913-м? Я тогда был безумно в вас влюблен и следовал за вами во всех ваших путешествиях по миру. Тогда вы появились в клубе «Лотос», где была выставка ваших рисунков и гравюр. Вы блистали в одном из ваших нарядов. Тогда я привел с собой сестру и двух братьев, которые уже долгое время насмехались над моей увлеченностью вашей персоной, но очень хотели познакомиться с вами лично. В тот вечер вы читали одну историю, в которой два брата влюбляются друг в друга. Вы же понимаете, о каком рассказе я говорю. Так вот, то, о чем вы тогда поведали, именно это произошло и с моими братьями. Безусловно, не вы посадили в их души ростки этого злосчастного влечения, но именно благодаря вам эта любовь, которая без вашего участия никогда бы не превысила простой братской привязанности, распустилась подобно дьявольскому цветку. Мои братья научились у вас тому, что все, что пускает корни, имеет право цвести и давать плоды. Так, благодаря вам они сами познали то, что жило у них глубоко внутри. А потом произошло то, что и должно было произойти: они полностью отдались своим чувствам. Через шесть недель об этом знал я, через шесть месяцев об этом знала прислуга, через год об этом знал весь Лондон. Когда мои братья, оба офицеры территориальной армии, прибыли в свой полк в начале войны, их товарищи встретили их очень прохладно. Их всячески подставляли и в конце концов прогнали из полка. И той же ночью оба застрелились!
– Это весьма досадно, – сказала госпожа Стуйвезант. – Я не встречалась с ними лично, полковник. Вы, видимо, совершенно забыли меня им представить.
– Зато моя сестра виделась с вами, мадам, не так ли? – закричал полковник. – Она навестила вас в номере гостиницы после выставки. Как только вы решили покинуть Лондон, она увязалась следом.
Женщина в сером кивнула:
– Да, именно так она и поступила. Она всюду была со мной, как и вы, полковник. Как и вы, докучала мне своими чувствами, на которые я при всем желании не могла ответить, так же как и на ваши. Мне очень жаль, полковник, но я из тех людей, которые предпочитают одиночество. Не забывайте об этом! Как смеете вы требовать, чтобы я уступала каждому мужчине и каждой женщине, которые возжелают меня?
– Моя сестра вернулась в Лондон, – продолжил полковник, – спустя две недели после смерти моих братьев. Она последовала за ними. Приняла яд. Когда ее тело обнаружили, она сжимала в руке вашу фотографию.
– Но вы-то, господин полковник, вы все еще живы! – усмехнулась Мари Стуйвезант. – Живете, чтобы привлечь меня к ответственности за что-то, на что вы и внимания бы не обратили, случись такое не с вашими родными, а с кем-то еще.
Полковник закричал:
– Я живу только потому, что смерть не принимает меня! Я влюбился в вас в первый же день, как только увидел. Я связан с вами тремя смертями. Все эти долгие годы я не думал ни о чем другом, кроме как о Мари Стуйвезант. Я ненавижу вас, ненавижу, мадам, и, тем не менее, я знаю, что и любовь никуда не исчезла! И она не исчезнет до… до…
Он что-то пролепетал и внезапно опустился на свое место. Шелковым платком он вытер со лба блестящие капли пота.
Доктор Эрхардт быстро заговорил:
– Смею ли я спросить, госпожа Стуйвезант, сколько еще людей добровольно ушли из жизни по той же причине, что и мисс Терсби? Или сколько подобных случаев известны вам? Мы со своей стороны можем назвать число, которое…
Госпожа Мари перебила его:
– И добавьте к нему нулей, раз вас это так забавляет! Я полагаю, в этом вопросе ничего уже не изменится.
Доктор Левенштайн наполнил еще один бокал.
– И мы тоже, Мари, – выпалил он, – и мы тоже! Сам по себе случай значения не имеет. Ужасает то, что он далеко не единственный. Но раз уж мы говорим за себя, за тех, перед кем вы сейчас сидите, и раз уж удобнее ухватиться за то, что ближе всего, мы хотим говорить только о случаях, которые имеют отношение непосредственно к нам. Мы пообещали друг другу, что сами себя не будем щадить. Вы видели, с какой откровенностью каждый из нас говорил. Что же касается рыцаря дель Греко, он также полагает, что его загубленная жизнь – на вашей совести, Мари. Вы знаете, что его молодая жена была необычайно красива и он любил ее больше всего на свете. Теперь же эта барышня – известная во всем мире проститутка, которая разъезжает по курортам и отдается каждому, кто может заплатить. И виной тому лишь одно-единственное замечание, которое вы случайно обронили.
– Могу ли я узнать какое? – сказала дама в сером.
– Чета дель Греко встретила вас два года назад в Портороже. Оба были преданными поклонниками вашего искусства, поэтому необычайно обрадовались возможности проводить с вами время. Изабель дель Греко была ужасно к вам привязана. Каждое слово, произнесенное вами, звучало для нее как Евангелие. Вы неоднократно рисовали господина дель Греко, так же как и его супругу Изабель. В один из сеансов вы положили на колени альбом с набросками и сказали: «Чего-то не хватает!» И когда госпожа Изабель поинтересовалась, что вы имеете в виду, вы ответили: «Боже правый! У него великолепное телосложение! Он потрясающе красив! Но есть в этом что-то до отвращения скучное. Скажите, милая Изабель, разве он вам не надоедает временами?»
– Но всемилостивые господа! – воскликнула госпожа Мари. – Разве я была не права? Посмотрите на него сами. Разве он, при всей своей красоте, не скучен до тошноты?
Дель Греко закашлялся.
– Полегче, сударыня! Возможно, вы совершенно правы и все именно так, как вы сказали! Но моя жена этого не замечала до того злосчастного дня. Я сразу надоел ей, как вы выразились, «до тошноты». И она бросила меня. Ушла к другому. И вероятно, он ей тоже надоел, и довольно быстро. А потом…
– Очередной типичный случай? – усмехнулась госпожа Мари.
Адвокат кивнул:
– Да, это типичный случай, когда ваши, казалось бы, безобидные высказывания в чужих головах приобретают какое-то разрушительное значение. Взгляните, сударыня, на белые волосы моего соседа, юного барона фон Айкса. Он поседел за один короткий месяц. Не очень-то романтично. И причиной стало вовсе не какое-то ужасное происшествие. Причиной стали вы, хотя сейчас он видит вас впервые. Несколько лет назад вы, сударыня, играли в казино в Сан-Себастьяне. И так случилось, что проиграли двадцать тысяч песет. С вами тогда были известные дамы и господа, которым также не сопутствовала удача. Вместе вы отправились в кофейню. И хотя ваши спутники были явно в дурном настроении, вы были веселы как никогда. За кофе вы заплатили банкнотой в сто франков, которую случайно нашли в своей сумочке, а сдачу оставили кельнеру в качестве чаевых. Вас забавляли унылые лица ваших спутников, и вы пустились в рассуждения о том, что подлинное сокровище всех азартных игр в том, что деньги теряют свою ценность, что это всего лишь желтые, красные, синие и белые бумажки. Стоит с ними расстаться, и за короткое время можно полностью возвыситься над самой идеей их важности. Потому что чувство превосходства куда острее в те моменты, когда все теряешь, а не когда что-то выигрываешь. Одному незнакомцу, который сидел за соседним столом и случайно подслушал ваш разговор, или, скорее, именно ваши слова, они показались чрезвычайно верными. Этот господин, который сам никогда не играл в азартные игры, передал ваши слова барону фон Айксу. Юный художник, который также до сих пор не был замечен ни за карточным столом, ни за какой-либо другой игрой, почувствовал, что эта беззаботная беседа не оставила его равнодушным. Он ощутил странное желание сыграть, он противился ему неделю, но все же в один злосчастный день оказался в клубе за игральным столом. С тех пор он словно прирос к этому столу. За полгода он проиграл свое состояние и состояние своей матери. Той эйфории, которую игра принесла вам, он не познал. Но теперь его седые волосы будут напоминать ему о вас до конца жизни.
Мари Стуйвезант внимательно посмотрела на молодого художника.
– Я нахожу, что они ему очень идут, – заметила она.
– Господин Ульбинг, вы ведь непривлекательный мужчина и об этом наверняка догадываетесь! Смотреть на вас – сомнительное удовольствие! Вы хотя бы бреетесь? Я и представить себе не могу, как вы можете каждое утро стоять перед зеркалом с лезвием в руке и не испытывать желания перерезать собственное горло! Тогда бы вас и угрызения совести перестали мучить!
Доктор Эрхардт подавил улыбку.
– Давайте не будем переходить на личности! – сказал он. – Господин Рандольф Ульбинг более джентльмен, чем вы предполагаете, госпожа Стуйвезант. То, что он должен сказать, достаточно постыдно для вас!
Банкир вынул из портфеля пару документов:
– Я пришел к заключению, сударыня, и можете мне поверить, я готов его отстаивать чем угодно, что вы определенно одна из лучших и выдающихся личностей, которые когда-либо жили. Сама госпожа Мари Стуйвезант совершенно неспособна совершить какой-либо низменный поступок. О вашей неимоверной и трогательной любви к животным знает каждый, кто хотя бы раз встречал вас. Также доподлинно известно, что три четверти ваших внушительных доходов вы жертвуете на благотворительность или даете взаймы без постоянных напоминаний о долге в дальнейшем. Еще госпожа Стуйвезант из года в год поддерживала юных художников и студентов, при этом делала это так, что ни один ее подарок не выглядел унизительным подаянием. В годы войны и после нее она была так самоотверженна…
Женщина хлопнула перчаткой по колену.
– Прервите вашу речь, господин Ульбинг! – воскликнула она. – Раз уж мне не особо приятен тот факт, что вы держите меня здесь как преступницу, определенно мне досадно и даже невыносимо то, что вы ведете счет моим достоинствам. Я настоятельно прошу вас, господа, воздержаться от подобного.
Банкир Ульбинг смутился и обвел взглядом других присутствующих.
– Левенштайн! – гаркнул доктор Эрхардт. – Разве вы не брали на себя обязанность руководить процессом?!
Адвокат всполошился. Он снова схватился за бутылку графа, наполнил стакан и осушил его короткими глотками.
– Передайте мне документы, – промямлил он. Господин фон Айкс протянул ему бумаги. – Я полагаю, – продолжил он, – все господа согласятся, что желание дамы следует уважать. Только чтобы оправдать нас, госпожа Мари, я хотел бы отметить, что именно в этом направлении мы старались собрать как можно больше материала. Поскольку всем известно, что хорошее очень быстро забывается, в то время как плохое укореняется и прорастает. Мы все здесь совершенно убеждены, что узнали лишь малую часть о тех добрых делах, которые вы совершили за свою жизнь. Мы ведь даже знаем, что как минимум трижды вы рисковали собственной жизнью, чтобы спасти другого. И однажды это была собака. Вы не единожды проявляли такое мужество, которое оказало бы величайшую честь моим лучшим боевым товарищам, и в то же время с таким же похвальным мужеством неоднократно демонстрировали презрение ко всему, что противостояло вам. Никогда вы никому намеренно не причинили зла, и я должен сказать, мы не знаем ни одной более благородной женщины.
– Зигфрид! – оборвала его женщина. Это прозвучало с укором.
– Еще немного! – продолжил он. – Я должен это сказать, потому что именно это объясняет чудовищные возможности вашего влияния. Госпожа Мари Стуйвезант, вас совершенно справедливо считают самой утонченной женщиной нашего столетия. В любом искусстве вы обладаете куда большим вкусом, чем лучшие художники нашего времени. О том, как виртуозно вы владеете пером и кистью, постоянно говорят все представители современного искусства и литературы. Перед вашим шармом и красотой не может устоять ни один мужчина. Прошу, не перебивайте меня, я почти закончил, хотя мог бы часами восхвалять ваши таланты. Только я все же должен подчеркнуть, что есть нечто, что само по себе главным образом для нас стало совершенной неожиданностью. А именно: вы, госпожа Мари Стуйвезант, прошли вброд через болото порока и разврата, утопая лишь по колено, и сохранили чистую душу, которой ныне обладают немногие.
– Аминь, – выдохнула женщина. – Надеюсь, теперь эта глава прочитана!
– Как пожелаете! – продолжал адвокат. – Но вы согласитесь с нами, прежде чем мы перейдем к другому, что мы и эту тему изучили основательно и судили вас по справедливости. Все это, как нам теперь кажется, едва ли свидетельствует в вашу пользу, скорее дает окончательное объяснение вашей чрезвычайно феноменальной внешности. Господин дель Греко, не хотите ли прочесть несколько газетных вырезок, которые вы сегодня извлекли из портфеля? Зачитывать все заняло бы слишком много времени.
Лейтенант, который занимал крайнее место с левой стороны зеленого стола, начал:
– Среди студентов мюнхенской художественной академии в 1910-м году вспыхнула творческая эпидемия. Молодые люди дюжинами пили эфир. Для многих из них эти забавы закончились смертью.
– Извините! – перебил его Эрвин Эрхардт. – Я хотел бы задать госпоже Стуйвезант пару вопросов. Смею ли я надеяться получить ответ?
– Несомненно, – кивнула женщина.
– С чего началась эта эпидемия, вам наверняка хорошо известно. Говорят, что именно вы и стали причиной?
Госпожа Мари пожала плечами:
– Бывало, что я принимала эфир. Впрочем, как и любой другой наркотик. И весьма вероятно, что некоторые из студентов просто были рядом в эти моменты. И тем более вероятно, что после этого они сами попробовали эфир, а потом предлагали его своим друзьям.
– В наших документах, – продолжал инженер, – можно найти целый ряд таких случаев, и к тому же, как вы сами говорите, практически с каждым наркотиком. Сами вы, госпожа Стуйвезант, не страдали ни от алкогольной, ни от наркотической зависимости. Вы оказались невосприимчивы даже к таким тяжелым средствам, как мескалин, опиум и героин, которые всегда вызывают зависимость. Но очень много людей, которые видели, как вы принимаете эти наркотики, слышали ваши рассказы об этом или читали про них в ваших книгах, пробовали сами и попадали в зависимость. Некоторые из них умерли, кто-то попал в тюрьму, кто-то наложил на себя руки. То, что было для вас лишь случайным ощущением, которое, однако, доставляло вам удовольствие, оказалось для других смертельно опасным. Граф Тхун, что побудило вас принять опиум?
– Одна из книг нашей очаровательной гостьи, – тихо ответил граф. – Я не жалею об этом. Я знаю, что я не больше чем человек, в самом общем смысле. Я знаю, что дойду по этому пути до конца и конец будет трагическим. Тем не менее я ни о чем не жалею. В том, что случилось со мной, я не обвиняю ее.
Женщина в сером внимательно посмотрела на него:
– Что вы курите, граф? – В голосе ее звучали нотки благодарности.
Граф Тхун вздохнул:
– Это сущее проклятье. Мне удается раздобыть только индийские препараты за умопомрачительную цену.
– Я заметила, – сказала Мари, – потому и спрашиваю. У меня как раз есть лучший китайский опиум, я пришлю его к вам в номер, граф! – Она улыбнулась. – Или, возможно, это следует расценивать как попытку подкупить судей?
– Мы не ваши судьи, – сказал доктор Левенштайн. – Существует лишь один человек, у которого есть право вас судить. И вы уже довольно скоро услышите его имя! Прошу, продолжайте. – Последнее было адресовано чтецу.
Дель Греко взялся за другой листок:
– Здесь собраны все вырезки из газет, журналов, брошюр и книг, которые рассказывают нам все об искусстве госпожи Мари Стуйвезант. Все они преподносят эту тему с разной интонацией и окрашивают в разные цвета, однако все сходятся в одном – удивительном влиянии, которое имеет ваше искусство. И едва ли найдется художник, способный создать нечто более губительное. «Даже через поколения, – говорится здесь, – человек не обретет способность не поддаваться этому яду. Очарование этого искусства заключается в том, что оно легко переносит в миры, которые, как сказал бы Шиллер, «боги милостиво отгородили от нас, ибо там царят ночь и кошмары», но не показывает нам дорогу назад. Все в нем естественно, нет ничего противного природе. Это догма, и, кроме того, красивая догма. Нельзя отрицать, что в сочинениях госпожи Стуйвезант, как, согласно данным записям, и в ее поступках, все прекрасно, и эта красота настолько очевидна, что не каждый может легко избежать ее. Итак, читатели со всего света, и в особенности молодежь, пьют это искусство, пьют жадно, и отрекаются от привычной повседневности и бросаются на поиски неизведанного. К сожалению, противоестественное само по себе отвратительно. Красоту ему может придать только магическое облачение в искусство, коим располагает одаренная художница, но в исполнении простых искушенных оно остается отвратным. Они преследуют блуждающий огонек, бегут с радостными возгласами прямо в болото в слепой вере, что найдут там нечто прекрасное, а вместо этого утопают в нечистотах. Каждый учитель школы, каждый преподаватель университета, каждый судья засвидетельствовал бы разрушительные последствия этого искусства, если бы только сам не был полностью поглощен им.
– Госпожа Стуйвезант, – начал доктор Эрхардт, – согласны ли вы, что эта критика верна?
Она ответила:
– Я сама не читаю свои книги, поэтому не могу их критиковать. Я их просто пишу, ничего более. Точно так же я пишу картины. Следует ли мне писать или изображать нечто иное? Вы бы стали просить дикобраза произвести на свет носорога, ну или страуса – откладывать икру?
Про себя Эрвин Эрхардт восхищался: «Эта женщина просто великолепна».
– Продолжайте, пожалуйста, – снова обратился адвокат к дель Греко.
Корабельный лейтенант снова взял документы:
– У нас есть разные подробные доклады о так называемых балах у Стуйвезант. Они появились еще до начала войны и вошли в моду по всей Европе в последние годы. Два из них кажутся особенно интересными, один – в Цюрихе и один – в Стокгольме. Все участники появляются в причудливых костюмах из черно-белых листьев, которые из так называемой вызывающей одежды превратились в крайне утонченные одеяния.
– Не желаете ли поведать, – поинтересовался инженер Эрхардт, – как вы пришли к этому? Всегда в новом искусстве вы, госпожа Стуйвезант, раскрываете ту самую тему, что человека можно так приодеть, что он будет выглядеть притягательным для других людей. У меня есть все ваши наброски, и я видел множество костюмов, которые были по ним сшиты. При всем огромнейшем признании этого искусства несомненно то, что странное желание, которое оно вызывает, так сильно, что одним выдохом можно разбить мостовой камень.
Мари зажгла еще одну сигарету:
– В таком случае, господа, мостовой камень еще чувствительнее меня. Мои работы не вызывают у меня того же восторга. Я всего лишь грамотно пользую творческие приемы. Видите ли, любые костюмы, пользующиеся спросом, являются «провокационными», как их называют образованные люди, ну или, по крайней мере, пытаются так называть. Только вот все эти платья и костюмы уже тысячи лет производятся неумелыми мастерами: портными и модистками без малейшего чутья. Еще короли, и герцоги, и генералы лучше всего понимали друг друга, когда разряжали своих миловидных лейтенантов, как кукол. Это просто удивительно, господа, как все мудрецы этого мира наперегонки забивают себе головы глубокими познаниями и при этом все же не могут постичь самых простых вещей. Платье, достопочтенные господа, сшито ли оно из перьев или меха, – то же мы можем сказать о брюках и юбках, – служит людям лишь как изящная защита от неблагоприятных погодных условий. У красивого платья есть еще одна цель – привлечь внимание особи другого пола. Именно поэтому у павлина такой великолепный хвост, а у льва такая густая грива. Тот, кто не видит того, чему учит нас сама природа, слеп. То, что мои костюмы подчеркивают привлекательность, общеизвестно. Точно так же работает пестрое оперение птиц или пышное цветение цитрусовых деревьев. И хотелось бы мне знать, кто посмеет отрицать, что вы, граф Тхун, выглядели бы в глазах девушек гораздо привлекательнее, будь вы облачены в форму Венгерской народной армии!
Ответа не последовало. Тогда уроженец Триеста продолжил свой доклад:
– Эти балы переходят в оргии, выходящие за рамки всех правил приличия. Печально известный парижский бал Катзар можно назвать пустяком в сравнении с балами госпожи Стуйвезант, так как балы четырех искусств, при всем их вызывающем великолепии, лишь стирают различия между мужским и женским. Но на балах Стуйвезант допустимы любые извращения. Совершенно точно, что еще ни одна эпоха не демонстрировала такое падение нравов, как наша.
Фрау Мари Стуйвезант расхохоталась:
– И в этом моя вина! О! А вы нравственный судья! В наше время лишь больше раскрепощенных, вот и все! Аморальность? О, всемилостивый боже! Наша эпоха так же моральна и аморальна, как все другие, ибо в противном случае сама природа преступна и противоестественна! Само продолжение рода в животном мире зависит от тысячи действий, которые могут показаться людям ненормальными и извращенными. Но даже они уступают своим разнообразием миру растений. Если критически взглянуть на все это, нужно быть или лжецом, или идиотом, чтобы признать абсолютно все явления в природе нормальными. И мы, люди, тоже являемся частью этой противоестественной природы.
– Вы не так понимаете, – пояснил Эрвин Эрхардт. – Ни с кем из нас не случился приступ моральности, и, конечно же, ни один из нас и не думает упрекать в этом вас. Если бы вы внимательно слушали господина дель Греко, вы бы точно заметили, к чему это все ведет. Эти балы, на которых развлекались представители высшего общества всех городов, сами по себе несущественны. Существенна их массовость. Важно то, что молодые люди целыми толпами забывали про свои обязанности и занимали свои головы только одним: прожигать жизнь в поисках новых ощущений. Важно то, что нормы, которые не одну сотню лет поддерживали социальный порядок благодаря тому, что названное в них правильным и неправильным не подвергалось сомнению, теперь повсеместно нарушены и осмеяны. Этот порядок помогал прочно сковать некоторые известные инстинкты, а вы, госпожа Стуйвезант, разорвали эти оковы. Мы не можем день напролет спорить с вами, мы лишь можем привести для вас несколько примеров, но они настолько типичны, что на каждый найдется еще свыше тысячи подобных! Прошу вас, полковник Терсби, поведайте госпоже вашу историю, которая ей еще в большей степени неизвестна.
Полковник Лионель Терсби поднялся, схватил стоявший перед ним бокал виски и одним глотком опорожнил его.
– Вы помните, госпожа Стуйвезант, что вы говорили в Лондоне в 1913-м? Я тогда был безумно в вас влюблен и следовал за вами во всех ваших путешествиях по миру. Тогда вы появились в клубе «Лотос», где была выставка ваших рисунков и гравюр. Вы блистали в одном из ваших нарядов. Тогда я привел с собой сестру и двух братьев, которые уже долгое время насмехались над моей увлеченностью вашей персоной, но очень хотели познакомиться с вами лично. В тот вечер вы читали одну историю, в которой два брата влюбляются друг в друга. Вы же понимаете, о каком рассказе я говорю. Так вот, то, о чем вы тогда поведали, именно это произошло и с моими братьями. Безусловно, не вы посадили в их души ростки этого злосчастного влечения, но именно благодаря вам эта любовь, которая без вашего участия никогда бы не превысила простой братской привязанности, распустилась подобно дьявольскому цветку. Мои братья научились у вас тому, что все, что пускает корни, имеет право цвести и давать плоды. Так, благодаря вам они сами познали то, что жило у них глубоко внутри. А потом произошло то, что и должно было произойти: они полностью отдались своим чувствам. Через шесть недель об этом знал я, через шесть месяцев об этом знала прислуга, через год об этом знал весь Лондон. Когда мои братья, оба офицеры территориальной армии, прибыли в свой полк в начале войны, их товарищи встретили их очень прохладно. Их всячески подставляли и в конце концов прогнали из полка. И той же ночью оба застрелились!
– Это весьма досадно, – сказала госпожа Стуйвезант. – Я не встречалась с ними лично, полковник. Вы, видимо, совершенно забыли меня им представить.
– Зато моя сестра виделась с вами, мадам, не так ли? – закричал полковник. – Она навестила вас в номере гостиницы после выставки. Как только вы решили покинуть Лондон, она увязалась следом.
Женщина в сером кивнула:
– Да, именно так она и поступила. Она всюду была со мной, как и вы, полковник. Как и вы, докучала мне своими чувствами, на которые я при всем желании не могла ответить, так же как и на ваши. Мне очень жаль, полковник, но я из тех людей, которые предпочитают одиночество. Не забывайте об этом! Как смеете вы требовать, чтобы я уступала каждому мужчине и каждой женщине, которые возжелают меня?
– Моя сестра вернулась в Лондон, – продолжил полковник, – спустя две недели после смерти моих братьев. Она последовала за ними. Приняла яд. Когда ее тело обнаружили, она сжимала в руке вашу фотографию.
– Но вы-то, господин полковник, вы все еще живы! – усмехнулась Мари Стуйвезант. – Живете, чтобы привлечь меня к ответственности за что-то, на что вы и внимания бы не обратили, случись такое не с вашими родными, а с кем-то еще.
Полковник закричал:
– Я живу только потому, что смерть не принимает меня! Я влюбился в вас в первый же день, как только увидел. Я связан с вами тремя смертями. Все эти долгие годы я не думал ни о чем другом, кроме как о Мари Стуйвезант. Я ненавижу вас, ненавижу, мадам, и, тем не менее, я знаю, что и любовь никуда не исчезла! И она не исчезнет до… до…
Он что-то пролепетал и внезапно опустился на свое место. Шелковым платком он вытер со лба блестящие капли пота.
Доктор Эрхардт быстро заговорил:
– Смею ли я спросить, госпожа Стуйвезант, сколько еще людей добровольно ушли из жизни по той же причине, что и мисс Терсби? Или сколько подобных случаев известны вам? Мы со своей стороны можем назвать число, которое…
Госпожа Мари перебила его:
– И добавьте к нему нулей, раз вас это так забавляет! Я полагаю, в этом вопросе ничего уже не изменится.
Доктор Левенштайн наполнил еще один бокал.
– И мы тоже, Мари, – выпалил он, – и мы тоже! Сам по себе случай значения не имеет. Ужасает то, что он далеко не единственный. Но раз уж мы говорим за себя, за тех, перед кем вы сейчас сидите, и раз уж удобнее ухватиться за то, что ближе всего, мы хотим говорить только о случаях, которые имеют отношение непосредственно к нам. Мы пообещали друг другу, что сами себя не будем щадить. Вы видели, с какой откровенностью каждый из нас говорил. Что же касается рыцаря дель Греко, он также полагает, что его загубленная жизнь – на вашей совести, Мари. Вы знаете, что его молодая жена была необычайно красива и он любил ее больше всего на свете. Теперь же эта барышня – известная во всем мире проститутка, которая разъезжает по курортам и отдается каждому, кто может заплатить. И виной тому лишь одно-единственное замечание, которое вы случайно обронили.
– Могу ли я узнать какое? – сказала дама в сером.
– Чета дель Греко встретила вас два года назад в Портороже. Оба были преданными поклонниками вашего искусства, поэтому необычайно обрадовались возможности проводить с вами время. Изабель дель Греко была ужасно к вам привязана. Каждое слово, произнесенное вами, звучало для нее как Евангелие. Вы неоднократно рисовали господина дель Греко, так же как и его супругу Изабель. В один из сеансов вы положили на колени альбом с набросками и сказали: «Чего-то не хватает!» И когда госпожа Изабель поинтересовалась, что вы имеете в виду, вы ответили: «Боже правый! У него великолепное телосложение! Он потрясающе красив! Но есть в этом что-то до отвращения скучное. Скажите, милая Изабель, разве он вам не надоедает временами?»
– Но всемилостивые господа! – воскликнула госпожа Мари. – Разве я была не права? Посмотрите на него сами. Разве он, при всей своей красоте, не скучен до тошноты?
Дель Греко закашлялся.
– Полегче, сударыня! Возможно, вы совершенно правы и все именно так, как вы сказали! Но моя жена этого не замечала до того злосчастного дня. Я сразу надоел ей, как вы выразились, «до тошноты». И она бросила меня. Ушла к другому. И вероятно, он ей тоже надоел, и довольно быстро. А потом…
– Очередной типичный случай? – усмехнулась госпожа Мари.
Адвокат кивнул:
– Да, это типичный случай, когда ваши, казалось бы, безобидные высказывания в чужих головах приобретают какое-то разрушительное значение. Взгляните, сударыня, на белые волосы моего соседа, юного барона фон Айкса. Он поседел за один короткий месяц. Не очень-то романтично. И причиной стало вовсе не какое-то ужасное происшествие. Причиной стали вы, хотя сейчас он видит вас впервые. Несколько лет назад вы, сударыня, играли в казино в Сан-Себастьяне. И так случилось, что проиграли двадцать тысяч песет. С вами тогда были известные дамы и господа, которым также не сопутствовала удача. Вместе вы отправились в кофейню. И хотя ваши спутники были явно в дурном настроении, вы были веселы как никогда. За кофе вы заплатили банкнотой в сто франков, которую случайно нашли в своей сумочке, а сдачу оставили кельнеру в качестве чаевых. Вас забавляли унылые лица ваших спутников, и вы пустились в рассуждения о том, что подлинное сокровище всех азартных игр в том, что деньги теряют свою ценность, что это всего лишь желтые, красные, синие и белые бумажки. Стоит с ними расстаться, и за короткое время можно полностью возвыситься над самой идеей их важности. Потому что чувство превосходства куда острее в те моменты, когда все теряешь, а не когда что-то выигрываешь. Одному незнакомцу, который сидел за соседним столом и случайно подслушал ваш разговор, или, скорее, именно ваши слова, они показались чрезвычайно верными. Этот господин, который сам никогда не играл в азартные игры, передал ваши слова барону фон Айксу. Юный художник, который также до сих пор не был замечен ни за карточным столом, ни за какой-либо другой игрой, почувствовал, что эта беззаботная беседа не оставила его равнодушным. Он ощутил странное желание сыграть, он противился ему неделю, но все же в один злосчастный день оказался в клубе за игральным столом. С тех пор он словно прирос к этому столу. За полгода он проиграл свое состояние и состояние своей матери. Той эйфории, которую игра принесла вам, он не познал. Но теперь его седые волосы будут напоминать ему о вас до конца жизни.
Мари Стуйвезант внимательно посмотрела на молодого художника.
– Я нахожу, что они ему очень идут, – заметила она.