Корона двух королей

— Я видела людей, способных причинить боль, — вы не такая.

— Не такая? — Вечера обернулась в сторону Данки, и та отступила на шаг. — Не такая? — И на служанку посыпались пощёчины. — Глупая ты девка! — кричала Вечера, нанося несчастной всё новые и новые оплеухи. — Глупая! Глупая!

Данка в отчаянии закрыла лицо руками, стараясь увернуться от очередного удара. Её кожа горела от оплеух, и девушка закричала, моля о пощаде. Вечера остановилась и отошла, Данка не сразу решилась убрать руки. Она испуганно смотрела на принцессу сквозь щель между пальцами и тихо всхлипывала, забившись в угол.

— Убирайся, — тихо приказала Вечера. — Чтобы я тебя не видела.

Данка вытерла слёзы и положила злосчастную серёжку на стол. Когда она уже собиралась прошмыгнуть к двери, принцесса остановила её.

— Услышу в замке хотя бы шёпот об этом разговоре или о том, что ты могла слышать в тронном зале…

— Я не…

— Хотя бы шёпот…

И Данка убежала.



Вечера осталась одна, наедине с собой и своими демонами. Она зажгла все свечи, что смогла найти в сундуке, и расставила у кровати — она никогда не спала в темноте.

Вечера сама расплела волосы, переоделась и легла. Она лежала и спокойно смотрела в потолок балдахина, расшитый золотыми нитями. Огненный опал, её «Валамар», с которым Вечера не расставалась даже ночью, сегодня давил ей на грудь, как гранитная плита, которую хотелось швырнуть в голову Осе. Настойчивый свет свечей резал глаза и напоминал о свечах в тронном зале. Вечера сначала не решалась задуть даже одну из них, но спустя полчаса задула две, потом ещё одну, однако оставила пару самых высоких, что могли гореть до первых солнечных лучей.

Сон её был зыбок, как болото, и переливался сотней неясных образов, среди которых угадывалось лицо Осе, перетекающее в лицо Кирана. На смену ему приходили погонщики быков, и Согейр, и Марций, и тучи, тучи. Беспокойство давило голову, как если бы на неё надели альмандиновую корону, и снилась сама корона, ярко-алая, как бычья кровь, сияющая в лучах тысячи свечей, слепящая глаза. И вдруг наступил мрак, ледяной и глубокий, тянущий на самое дно. Вечеру прошиб липкий пот, и её будто выкинуло из сна. Ветер из приоткрытого окна задул обе свечки. Кромешная тьма и холод окутали покои. Вечера натянула одеяло под самый подбородок. Единственным, чего она боялась в своей жизни, была темнота.

Когда-то в детстве, когда Кирану было девять, Вечере десять, а Ясне восемь, они играли неподалёку от города у тракта, ведущего к Редколесью. С ними было несколько кирасиров во главе с Согейром, которым поручили следить за королевскими детьми. Но в тот день им удалось уговорить своих охранников пройти чуть вглубь Редколесья, чтобы пробраться туда, куда мать строго-настрого запрещала им даже приближаться.

В народе это место называли Змеиной ямой. Она притаилась в северной части Редколесья, отгороженная от всего белого света густой стеной из сосен и дубов, что цеплялись за её края узловатыми корнями, и зияла чернотой, отпугивая любого тихим, едва различимым от шелеста листвы шипением, доносящимся из глубины, как если бы там, внизу, шевелились тысячи связанных в узел змей.

Это была огромная дыра шириной в несколько метров. Такая глубокая, что даже солнечные лучи не могли достать до её дна. Никто не рисковал спуститься вниз, наоборот, это место обходили стороной. Но чем больше яма обрастала запретами, тем больше Вечере хотелось увидеть её. Пока кирасиры устраивали привал неподалёку, они с братом начали кидать вниз камни и прислушиваться, какой из них ударится о дно, но не слышали ничего, кроме шипения. Тогда Вечера решила взять камень покрупнее, но не рассчитала силы. Земля просела под её ногой, и принцесса упала в яму.

Она пролетела вниз несколько метров, прежде чем её рука вцепилась в крошечный корешок, торчащий из землистой стены. Она схватилась за него со всей силой, что была в её детских пальцах, не привыкших держать ничего тяжелее подола шёлкового платья, и закричала. Тьма Змеиной ямы казалась осязаемой и лизала холодом кожу. Сверху, где рваный круг дыры казался крошечной точкой, где-то там, далеко, кричала испуганная Ясна, Киран звал сестру, а потом они оба исчезли, и Вечера осталась одна в пронизывающем холоде и мраке, с тысячью змей, уже разинувших пасти у неё под ногами, чтобы вцепиться в её плоть, когда руки её ослабеют и она упадёт. И руки неумолимо слабели, корень царапал нежную кожу, врезаясь волокнами до самого мяса. Но Вечера не сдавалась. Она плакала, но держалась.

Её вытащил Согейр. В ход пошло всё, что нашлось под рукой: плащи, уздечки, стремена. Кирасиры связали всё, что было, в подобие верёвки, обвязали руку легата и спустили его вниз у того места, где упала Вечера. Он вытащил её всю грязную, с расцарапанным лицом и руками, а она всю дорогу до Туренсворда не разжимала рук, сомкнутых вокруг его шеи.

С тех пор страх перед тьмой преследовал её, возвращаясь каждую ночь. Но самое ужасное было даже не то, что Вечера боялась быть поглощённой этой тьмой, а то, что она знала — в этой тьме ей было самое место.

В темноте морозной свежей ночи ей всё так же мерещился окровавленный лик Кирана, озарённый молочным лунным светом. Этот призрак преследовал её уже год и исчезал лишь с приходом рассвета. Вечера закрыла глаза, повернулась на бок и трижды повторила про себя придуманную ей же год назад молитву, которую она повторяла всегда, когда ей становилось страшно, потому что в ней одной видела защиту и оправдание: «Я наследница Паденброга и всего Ангенора от Касарии до Кантамбрии, от Диких гор до Пустодола, во мне течёт кровь королей. Силой Хакона, магией Чарны, я получу корону любой ценой».





ГЛАВА 10

Коридоры замка Туренсворд




В замке Туренсворд все коридоры вели к Хранителю ключей, так же, как все дороги в Паденброге вели к замку Туренсворд, из чего почти каждый житель города рано или поздно приходил к выводу, что все дороги ведут к Хранителю ключей. Придворные звали его по должности, слуги именовали его «сэр», единственный сын называл его отцом, но имя его было Корвен, и он служил королевским камергером, как все члены его династии. Был он немолод, но поджар и полон энергии. Возможно, когда-то в молодости, он был недурен собой, но возраст со временем взял своё. За его высоким лбом, казавшимся ещё выше из-за больших залысин, прятался редкий интеллект, которым его хозяин предпочитал не блистать в присутствии тех, кого раздражало, когда в одной комнате с ними находился кто-то умнее, и делал лишь редкие исключения. Худое лицо его всегда было спокойным и сосредоточенным, а глаза — внимательными и блестящими, как в молодости. Он гордо носил чёрный сюртук хранителя с белыми поперечными полосами на груди и никогда не позволял себе сутулиться — ни когда был молод и свеж, ни сейчас.

Корвен любил всё контролировать, и даже вошь не могла поселиться на дворцовых собаках без его на то согласия. Он знал всех придворных и слуг по именам и знал имена их родственников. Помнил, когда у каждого из них день рождения и что каждый ел на обед в прошлый вторник или в позапрошлую пятницу. Кто исповедует новую религию, кто изменяет жене, кто патологический врун и кто может щедро наградить за оказанную услугу. У него были ключи от всех замков в Туренсворде и замки ко всем дверям. Порой люди, окружающие его, сомневались в том, что он вообще человек, порой он их пугал, а порой восхищал своим умением оказываться в нужном месте в нужное время с решением их наболевших проблем. Корвен же относился к окружающим снисходительно и позволял им считать себя воплощением чего-то иррационального и недоступного.

Каждое утро он натирал до блеска тяжёлый ключ с бриллиантами и альмандинами, который достался ему от отца, и бережно вставлял в петлицу. Корвен бережно хранил эту реликвию. Была это занятная вещица, изготовленная из чистого золота королем Эссегридом Растратчиком в подарок его камергеру за долгую верную службу. Особенность этого ключа была в том, что он ничего не открывал, но символизировал ключ от самого Туренсворда. Это украшение приравнивалось к титулу, который заставлял придворных почтительно склонять головы перед человеком, его носящим.

Придворные любили Корвена за то, что он в любое время мог достать то, что было необходимо, и ненавидели за его излишнюю осведомлённость об их личных делах. Они уважали его за то, что он молчал о своём знании, и, хотя между собой обсуждали свои опасения на этот счёт, но через некоторое время снова обращались к нему с просьбами, часто фривольного содержания. По этой причине в Миртовом доме Верхнего города лицо Хранителя ключей стало весьма узнаваемым, но забывалось в ту же секунду, когда в красных руках сводника оказывался мешочек со звонкой монетой.

Но в обязанности камергера входила не только своевременная доставка девиц из публичного дома придворным господам, в первую очередь он заведовал всем хозяйством замка, а именно следил за приготовлением завтраков, обедов и ужинов, пиров и церемоний, будь то наречение именем, свадьбы, жертвоприношения или похороны. Следил он и за своевременной уборкой опочивален, чистотой в Ласской башне и порядком в королевских загонах и на плацу. Со всеми проблемами и конфликтами он всегда разбирался лично и распоряжался наказаниями, которые объявлял король. Он любил свою работу и не любил лентяев. Он считал Туренсворд своей вотчиной, и его вотчина никогда не спала. Слуги работали даже ночью, готовя замок к следующему дню: кто начищал каменные полы, кто оттирал копоть на свечных люстрах, кто не покладая рук трудился на кухне.

Сам Корвен просыпался ещё затемно и первым делом спускался на нижний ярус замка, где находилась кухня, чтобы посмотреть, как идёт работа. Когда-то в нём теплилась надежда, что его сын, Гарай, станет мужем какой-нибудь юной леди, это позволял ему титул отца. Но, вопреки ожиданиям и чаяниям, Гарай обручился с одной из служанок, простой, но милой девушкой, которая теперь была на сносях, а сам выучился на лекаря и служил в Туренсворде. Теперь, когда у Корвена больше не оставалось сыновей, кроме этого упрямца, он довольствовался своей властью над вверенными ему слугами. Ею он не злоупотреблял, но и не позволял садиться себе на шею. В последнее время его зоркий глаз был нацелен на конюшего — беспробудного пьяницу и отца конюха Инто. Лицо юноши всегда украшали синяки, оставленные отцовской рукой, что, само собой, не могло ускользнуть от внимания Хранителя ключей.

В это утро конюший уже сидел на кухне за столом, заставленным чанами с нарезанными овощами, и пил северное вино из припрятанной у стены фляжки. Пил и рассказывал кухарке сказки о своей молодости, когда он состоял солдатом при Озёрном замке, что было неправдой, потому как каждый раз замок, где он служил, он забывал и придумывал новый. Судя по его красноречивым рассказам, он успел послужить и в Столпах, и в Полулунной башне, видел, как разрушают Кровавый дом, нёс дозор на верхушке Вильхейма и даже в башне Лит, что притаилась в густом лесу Эя, и служил везде с тех пор, когда был ещё сопливым мальчишкой, и успел снискать уважение своих хозяев и личную благодарность за верную службу…

В этот раз конюх, распустив хвост, рассказывал, как однажды вместе с армией графа Корбела он отражал нападение на Грот. И это было вдвойне интересно, если учесть, что этот небольшой, выдолбленный внутри скалы, замок не имел никакого отношения к Приграничью, и о его местонахождении знали всего три человека, в число которых конюх, разумеется, не входил. И это ещё не считая того, что из-за своего тайного места расположения Грот никогда не подвергался нападению.

Камергер тихо зашёл в кухню и поздоровался со слугами. Кухарка, простая и доверчивая женщина с огромными пухлыми руками, и поварята слушали конюха с раскрытыми ртами, а увидев Хранителя ключей, спохватились и вернулись к работе.

— Вы, — обратился Корвен с нескрываемой брезгливостью к сидящему перед ним в небрежной позе мужчине в грязном поношенном вонючем сюртуке. Он был мерзок, как раздавленная улитка, и, судя по запаху пота, последний раз посещал ванную комнату не иначе, как прошлой зимой.

— Сэр? — откликнулся тот и, как ему казалось, незаметно затолкал фляжку за один из чанов.

— Вы рискуете, сидя рядом с печкой, — сказал камергер, морщась от жуткого запаха перегара и давно немытого тела, который источала каждая пора безобразного конюха. — Вылети из неё хотя бы одна искра в вашу сторону, Туренсворд взлетит на воздух.


— Что вы, сэр, я с прошлого понедельника капли в рот не брал. Честное слово. — По поводу выпивки конюх даже не старался врать хотя бы вполовину так же складно, как о своём удалом прошлом, полном подвигов, совершённых в честь короля.

— Почему вы не в конюшне?

— Так ведь рано ещё, — нашёл оправдание конюх, — принцессы ещё спят. Зачем им кони?

— А когда вернулась принцесса Вечера, полагаю, было уже слишком поздно, и кони были уже не нужны?

— Так она же ночью прибыла.

— И поэтому Велиборка до сих пор стоит вся в мыле?

— Так, а конюхи на что?

— И я задаюсь этим вопросом.

Корвен стоял перед ним осанистый, как граф, убрав руки в замок за спиной, презрительно глядя на грязного борова. Пожалуй, кроме него, в замке подобное раздражение в Хранителе ключей не вызывал больше никто.

— Думаю, вам всё же следует уделить немного времени своим прямым обязанностям, — посоветовал Корвен и быстро выхватил спрятанную флягу. — Что это?

Пьяница попытался предотвратить покушение на свою собственность и вскочил с места.

— Отдайте! — взревел он, как медведь. — Это моё!

— Не сомневаюсь.

Хранитель ключей, несмотря на возраст, был крепок. Он одной рукой удержал конюха за плечо, а другой откупорил затычку.

— О, северное вино. — Он почувствовал знакомый пряный аромат с ноткой гвоздики и мха. — Пять лет выдержки. Вы знаете толк в том, что воруете.

— Я его купил! — врал конюх, отчаянно воняя спиртным.

— Неужто? Жалование будет только завтра.

Он поднял флягу над головой, так, что руки потного мужика не могли до неё дотянуться.

— Или вы научились копить деньги?

— Научился.

— Кроме того, что вы вор, вы ещё и лжец. Интересно, что скажет король, когда узнает, что конюх ворует вино, оплаченное из его кошелька?

— Неужели вы скажете ему о какой-то кружке вина? У нас в подвале целые бочки стоят!

— Так, значит, вы всё же спускались в подвал?

— Так мне он принёс! — Он ткнул пальцем в сторону поварёнка.

— Что? — вспыхнул краской мальчишка. — Это неправда! Не давал я ему ничего. Сэр, он врёт!

— Спокойно, мальчик, — осадил его камергер.

— Да правду я говорю, — не унимался пьяница. — Он принёс! Он! Эти повара — воры! Они всегда тащат из подвалов всё, что не приколочено!

— С ними я разберусь позже. Сейчас я говорю с вами. Вы пьёте с утра до вечера. Полагали, я буду это терпеть? — Корвен силой усадил конюха на шаткий стул.

— Прогоните меня? Так у меня ж семья! Надо же их на что-то кормить? Ну хотите, я вам прямо сейчас отдам деньги за эту проклятую фляжку? — Его толстые руки с грязью под ногтями начали шарить по брюкам в поисках несуществующего кошелька.

— Десять ударов палкой за воровство будут куда ценнее грошей, которых уже давно нет.

— Не надо! — взмолился конюх с такой миной, что окружающим стало тошно. Однако Корвен даже голоса не повысил:

— Если не хотите, чтобы я выволок вас за шиворот к палачу, быстро в конюшню исполнять свои прямые обязанности. И чтобы, когда я приду через полчаса, все кони были чистыми, а их кормушки — полными сеном и водой. Вы меня поняли?

— Да, сэр, да! — начал кланяться конюх.

— Я сказал что-то непонятное? Быстро в конюшню!

Он схватил его за шиворот и погнал перед собой, как барана, пока не вытолкал из кухни.

Мальчишка-поварёнок всё ещё глядел на Хранителя ключей в ожидании приговора.

— Я не вор, — тихо заскулил он, покрывшись пятнами от стыда.

Корвен знал, что он врёт, но пропажа вина вряд ли была делом его рук — мальчишка чаще воровал финики да апельсины для младшей сестры, и было это так, по мелочи, корона вполне могла снести эти потери, как, впрочем, и потерю фляжки вина.