Королева Бедлама

Мэтью допил свой бокал и прикрыл его пальцем, когда мальчик кинулся ему наливать. Хватит предаваться чревоугодию, пора за дело, решил он. В данном случае есть лишь один способ добыть ответы — лобовая атака.

— Мистер Капелл, — сказал он и увидел, что хозяин дома наконец-то внимательно его слушает. — Можно узнать, почему вас так интересуют блокноты Осли?

— Разумеется. Там можно найти — помимо бреда и наблюдений касательно работы его пищеварительного тракта — имена мальчиков, которых он мне продал.

— Продал?

— Хм, правильнее сказать — сдал внаем. Мне всегда нужны работники — в саду, дома, на винодельне. А хорошего работника найти непросто. Разумеется, сперва мы приводим их в порядок, обучаем и берем на испытательный срок. Если человек нам подходит — он остается. Если нет — возвращается в приют. — Капелл ни на минуту не переставал есть. — Весьма простое и эффективное решение. Я мог бы покупать рабов, но не хочу, чтобы мой виноград трогали черные руки.

— Лучше б мой виноград пощупали… — протянула мисс Леклер, глаза которой теперь полностью скрывались за завесой кудрей, — черные руки. — Тут она фыркнула так, что из обеих ноздрей брызнула прозрачная слизь.

— Господи помилуй! Лоуренс, сделайте с ней что-нибудь, хорошо? И берегите причинное место, хватка у нее поистине железная. Так о чем я говорил? А, сироты! Так вот, договоренность между мной и Осли существовала с тех пор, как я… то есть Лоуренс от моего имени, конечно… обратился к нему с такой просьбой. А было это году в тысяча шестьсот девяносто шестом, кажется. Когда вы покинули приют? В девяносто четвертом, не так ли?

— Так.

Мэтью силился не смотреть, как Эванс вытирает леди нос и пытается ее утихомирить: она лихорадочно ерзала туда-сюда на стуле. Вот уж в самом деле — бешенство матки.

— Ага, мы с вами разминулись. Словом, нас вполне устраивало такое положение вещей. И Осли тоже, пока его не убили. Мы сумели найти все блокноты, кроме последнего, а он нам очень нужен.

— Зачем? — повторил вопрос Мэтью. — Зачем вам эти имена?

— Честно говоря, меня волнует только одно имя. Мое собственное. — Капелл виновато улыбнулся и склонил свой таран. — Видите ли, Осли не вычеркивал из списков имена подопечных, которых отправлял в мое имение. Это позволяло ему получать от церквей и благотворителей те же деньги, ведь количество детей в приюте оставалось прежним. Полагаю, играл он на мои деньги — да еще частично крал из пожертвований. Теперь этот несчастный мерзавец помер, и кто-то сверху непременно захочет проверить его гроссбухи и журналы. Блокноты, как вы понимаете, официальными бумагами не считаются.

Капелл подался к Мэтью, словно задумал сообщить ему по секрету некую тайну:

— Я велел ему — через Лоуренса — нигде не упоминать мое имя. Я бумажных следов предпочитаю не оставлять. Ну, и что же мы увидели, обнаружив под кроватью эти самые блокноты? Да-да! Мое имя во всей красе! Я заподозрил неладное после рассказа Бромфилда и Карвера: в тот вечер, когда Осли их нанял, они заметили, как он все строчит что-то у себя в блокноте, и разглядели там мою фамилию. Вы скажете — подумаешь, одна фамилия! Этого недостаточно, чтобы приплести человека к делу. Но… береженого бог бережет, как говорил мой батюшка. Уж поверьте, я бы не достиг своего нынешнего положения без тщательного планирования.

Мэтью кивнул. Хорошо, тут-то все понятно, однако что означают числа в блокноте Осли? Какой-то шифр? Спросить, конечно, нельзя, а очень хочется… Мэтью прикусил язык.

— Я не чудовище, — продолжал Капелл, щедро намазывая галету маслом из серебряной масленки. — Мальчики живут и работают здесь по своей воле, никого здесь силком не держат. Сколько у нас ребят, Лоуренс?

— Девятнадцать, сэр. — Эванс тщетно отбивался от рук, которые вовсю пытались расстегнуть пуговицы на его ширинке.

— Всех возрастов, от двенадцати и выше, — добавил Капелл. — Живут они в очень удобном помещении на винодельне. Когда им исполняется восемнадцать, они вольны вернуться в город и выбрать занятие себе по душе. Иными словами, у меня был надежный источник рабочих рук, у Осли были деньги, и все складывалось наилучшим образом в славном мирке Саймона Капелла. — Он помрачнел. — Пока не объявился этот Масочник. Кто он такой, черт подери? Чем ему не угодила эта троица? У кого-нибудь есть соображения? — Его брови взлетели вверх. — У вас, например?

Что-то здесь не так, подумал Мэтью, отодвигая тарелку и кладя руки на стол. Что-то… неправильно. С чего бы Масочнику интересоваться делами Осли и Капелла? Он припомнил, что начал говорить Масочник перед тем, как его спугнул Диппен Нэк: «Эбен Осли…»

Что же он пытался сообщить?

Что Эбен Осли приторговывал мальчиками — посылал их работать на винодельню и по хозяйству?

Да какое Масочнику до этого дело? Какая ему разница, что Осли делает с сиротами?

Тут что-то не так, подумал Мэтью. Определенно.

— Тогда расскажите мне вот об этом. — Капелл пододвинул к нему номер «Уховертки» и ткнул в какую-то небольшую заметку.

Мэтью проследил за его пальцем и увидел строки: «Бюро „Герральд“. Решение проблем. По всем вопросам обращаться в гостиницу „Док-хаус“».





Глава 36




— Печатник — ваш друг, верно? — Капелл взглянул на свой палец, заметил на нем пятнышко типографской краски и вытер его салфеткой. — Знаете, кто попросил его разместить объявление?

Мэтью вздрогнул: граф Дальгрен внезапно встал из-за стола с полупустым бокалом белого вина в левой руке, прошагал через комнату и резким движением правой руки вытащил из держателей одну из шпаг. Она вышла с громким визгом.

— Отвечайте, — сказал Капелл, буравя Мэтью пронзительными глазами-топазами. В стеклах его очков отражалось пламя свечей, отчего складывалось впечатление, будто его глаза горят огнем.

За спиною Мэтью Дальгрен принялся делать выпады и отражать удары воображаемого противника. Мэтью не осмеливался обернуться, но слышал свист клинка, рассекающего воздух налево и направо.

— Знаете ли вы, что это за бюро, Мэтью? Вы знакомы с этими людьми?

— Я… — О, какая яма разверзлась перед ним! Не стала бы она могилой, куда его бросят на съедение тараканам… Мэтью проглотил ком в горле; Дальгрен взмахнул шпагой, отсек верхушку свечи, и та, со свистом пролетев над головой Мэтью, упала в блюдо с диким рисом. — Э-э…

Он не знал, что собирается сказать, но не успел и рта раскрыть, как ему на колени с размаху бухнулась пьяная женщина, вышибив ему весь воздух из легких и едва не выдавив только что съеденный ужин: дыню, пареные яблоки, салат, грибной суп с беконом и все прочие яства, с трудом уместившиеся в его желудке. Вслед за шальным прыжком последовало молниеносное проникновение женского языка, похожего на речного угря, ему в рот. Мэтью попытался скинуть с себя мисс Леклер, однако та крепко обвила руками его шею, а мясистый красный язык засунула ему чуть ли не в глотку. Он уже решил, что сейчас поперхнется этим языком; граф Дальгрен тем временем, словно злодей из какого-то бредового кошмара, вызванного отравлением плохой треской, скакал по столовой и крошил свечи. Эванс ухватил раззадоренную леди за плечи и дал Мэтью глотнуть воздуха. Капелл сокрушенно молвил: «Черт ее дери…» — и подозвал виночерпия, чтобы тот наполнил его бокал.

Когда Эвансу наконец удалось отлепить мисс Леклер от гостя и та переключила внимание на него, Капелл обратился к краснолицему юному господину с такими словами:


— Послушайте, Мэтью, это очень важно. У меня к вам большая просьба. Можете оказать мне услугу, когда вернетесь в город?

— Что… — Он нырнул в сторону: между ним и Капеллом пролетел дымящийся обрубок свечи. — Какую услугу?

— Не обращайте внимания на графа Дальгрена. — Капелл снисходительно махнул рукой в сторону фехтовальщика. — Видимо, в Пруссии принято так развлекаться после ужина. Насчет услуги: не могли бы вы сходить в «Док-хаус» и узнать, остановился ли там кто-нибудь по фамилии Герральд?

— Герральд?.. — переспросил Мэтью.

Дальгрен что-то забормотал себе под нос — дробно, отрывисто, ритмично, — продолжая молниеносными движениями рубить воздух. Клинка было практически не видно. Мэтью наблюдал, как он переложил шпагу из одной руки в другую, развернулся на месте, почти припал к земле, вновь едва заметно перекинул оружие в другую руку и сделал резкий выпад, пронзая воображаемому противнику сердце.

— Агентство «Герральд». Объявление в газете. Проснитесь, Мэтью! Или вы пьяны? Я хочу выяснить, живет ли там миссис Кэтрин Герральд — или, быть может, она останавливалась там ранее. Также мне надо знать, с кем она встречается и есть ли у нее спутник. — Капелл вцепился ему в плечо могучей хваткой, напомнившей Мэтью объятья Одноглаза. — И хорошенько расспроси печатника. Если добудешь нужные сведения в течение трех-четырех дней — щедро вознагражу тебя за старания.

— Вознаградите, сэр?

— Да. Начнем, пожалуй, с фунта стерлингов. — Капелл подождал, пока Мэтью прочувствует всю немыслимость предлагаемой суммы. — Пора вытаскивать тебя из погреба. По моему разумению, это неплохое начало.

— Хорошо, — сказал Мэтью, поскольку желал вернуться в Нью-Йорк целым и невредимым. — Я постараюсь вам помочь.

— Молодец, так держать! И насчет блокнота тоже поразведай, если удастся, ладно? Ушки на макушке!

— Ладно.

— Пожалуйста, никому не слова. Ты ведь не хочешь увидеть старика Саймона у позорного столба?

— Нет.

— Вот и славно! Давай за это выпьем. Джереми, открывай новую бутылку!

Мальчик у тележки откупорил очередной винтаж, разлил густой красный напиток по двум чистым бокалам и подал их Мэтью и Капеллу.

— За победу! — произнес тост Капелл.

Мэтью не знал, какая битва им предстоит, но на всякий случай тоже поднял бокал, пригубил вино и поставил бокал обратно на стол.

— Но-но! — возмутился Капелл. — Пей до дна, юный Корбетт, до дна!

Мэтью решил, что выбора у него нет, и допил вино. Слава богу, ужин близился к концу — скоро можно будет подняться к себе и лечь спать. Но тут в столовую вновь вошли слуги с огромным тортом в белой глазури, каким-то фруктовым пирогом и блюдом обсыпанного сахаром печенья. Завидев сладкое, мисс Леклер ненадолго оторвалась от своего дела — сдирания штанов с бедного Эванса — и, испустив восторженный вопль, пьяно шатаясь и смахивая с лица выбившиеся пряди, поспешила к торту. Пока она ела его пальцами, не потрудившись даже отрезать себе кусочек, Эванс подтягивал штаны, граф Дальгрен бормотал и махал шпагой, а Капелл, в очках которого полыхало пламя, следил за происходящим с едва заметной улыбкой на тонких губах. Вот где истинный Бедлам, невольно подумал Мэтью.

Перед ним поставили огромный ломоть торта размером с кирпич, хотя в желудке у него не нашлось бы места и для самого мелкого камешка, а рядом уложили кусок пирога, сочившийся вишневым сиропом. Мэтью заметил, что в столовой изрядно потемнело: Дальгрен порубил уже немало свечей. В воздухе стоял невыносимо едкий запах свечного сала и дыма, а в горле, после того как улеглась винная терпкость, появился странный сернистый привкус. Судя по всему, винтаж, которым его напоили, оставлял желать много лучшего.

Мэтью услышал, как мисс Леклер засмеялась с набитым ртом, а Эванс пробубнил что-то нечленораздельное. Щурясь сквозь витающий в воздухе дым, он наблюдал за механическими движениями Дальгрена, похожего на заводной автомат. Что ни говори, а граф превосходно владеет шпагой… Пруссак скользил по комнате, а шпага в его руках, подобная ослепительному солнечному блику, вертелась и разила воздух. Дальгрен явно умеет правильно ее держать и уж большой палец точно не оттопыривает, подумалось Мэтью.

Чудовищно огромная тень графа на стене в точности повторяла движения хозяина. Мэтью неожиданно сообразил, что наблюдает за поединком Дальгрена с собственной тенью. Она не повторяла движения графа, а двигалась сама и ловко парировала удары. Вот это уже интересно, мысленно порадовался Мэтью, заметив какую-то диковинную красную дымку на краю поля зрения.

Минутку, услышал он собственный голос — или то была лишь мысль? Прозвучала она как эхо со дна колодца. Тогда он повторил сказанное, получилось «Мину-у-утк-к-ууу». Поморгав осоловевшими веками и взглянув на Саймона Капелла сквозь подступающую красную мглу, он увидел, что из ворота его сорочки лезет вторая голова, похожая на огромную бородавку, и на этой новой голове открывается единственное око с красным зрачком, похожим на горящий фитиль свечи. Полыхающий зрак уставился на Мэтью, и вдруг под ним растянулся в широкой улыбке алый рот с сотней тонких, как иголки, зубов.

Сердце Мэтью тяжело забилось и затрепыхалось в груди. На лбу выступил холодный пот. Он хотел заглянуть в истинное лицо Капелла, ибо остатками разума понимал, что это лишь наважденье, никакой головы нет, однако отвернуться было решительно, абсолютно невозможно. Чья-то рука о семи пальцах потянулась к нему, и голос, горячим воском ожегший уши, проговорил: «Не противься, Мэтью, не упрямься».

Ему не хотелось поддаваться наважденью, но ничего другого не оставалось, ибо в следующую минуту, или секунду, или иной промежуток времени он почувствовал, что падает в пропасть, только внизу не голубая река, а белая глазурь торта. Тело его сползло со стула, он услышал злобное хихиканье и свист клинка в воздухе, а потом все исчезло. Он остался один в темноте.

В этом маленьком царстве тьмы ему пришло в голову, что на Капелла зелье не подействовало. Как же такое может быть, если они оба пили из одной непочатой бутылки? Любопытно, подумал он, а его тело начало уплощаться и растягиваться, превращаясь в своего рода воздушный змей.

Мэтью заходил на посадку. Что-то стремительно приближалось к нему снизу, но он не знал, что именно. Потом он ударился о какую-то мягкую поверхность, и чей-то мужской голос вдалеке произнес: «Он весь твой, милая, только не убей его», а потом на него накинулся дикий зверь: горячее дыхание ударило в шею, острые когти вонзились в плечи.

Кажется, с него стягивали брюки… А может, сдирали кожу? Мэтью открыл рот, думая закричать, но чей-то пылающий рот схватил его крик и разодрал на куски скрежещущими зубами. Затем рот принялся яростно сосать его губы, словно задумал их оторвать, а потом вместе с когтями двинулся куда-то вниз. Достигнув места назначения, рот начал сосать так сильно, что ягодицы Мэтью поднялись в воздух и там зависли.

Сквозь едва приоткрытые веки он видел мерцание свечей и свирепую тень с растрепанными волосами, усевшуюся на него верхом. Поясница хрустнула, зубы щелкнули, мозг задребезжал в черепе. Потом его схватили, резкая боль пронзила чресла… Мэтью боялся, что пульсирующее влажное чрево завяжет его член в узел, такой могучей хваткой вцепилось оно в его естество. Тень долбила и долбила его, не зная ни усталости, ни пощады.

Несмотря на наркотическое забытье, лихорадку отвердевшей плоти и ступор разума, Мэтью прекрасно понимал, что с ним делают. Его бросили на растерзание Чарити Леклер, дабы на время утишить бешеное чрево, и теперь ему оставалось лишь стиснуть зубы и терпеть. Его швыряли, молотили, топтали, возбуждали и долбили — вновь и вновь, без передышки. Пол стал потолком, а потолок — полом; в какой-то миг кровать треснула, и весь колыхающийся мир пополз куда-то в сторону. Губы сосали его губы, одна рука дергала волосы, другая мяла мошонку, и горячие бедра, едва не ломая кости, остервенело ерзали по его чреслам.

Мэтью наполовину сполз с кровати, но какой именно половиной?.. Светлые кудри болтались у него перед глазами, влажные перси прижимались к груди. Кошачий язык то и дело лизал губы. Удары женского лобка о чресла выколачивали из Мэтью ритмичные утробные звуки, прерывавшиеся лишь изредка, — в эти мгновения уши его пронзал сладострастный вопль бесноватой леди. Затем, после короткой передышки, длившейся не более восьми секунд, Мэтью схватили за лодыжки и стащили вместе с простынями на пол, где мисс Леклер продолжила демонстрировать искусство разврата. Мэтью готов был поклясться, что чувствует, как его душа рвется вон из тела. После множества извержений жизненной энергии — вероятно, тому поспособствовало коварное зелье — он начал стрелять одним лишь воздухом.

Леди все кричала и кричала. Дабы сдержать очередной крик, она принялась жевать его правое ухо, словно кукурузный кекс. Мэтью превратился в облачко пара, в привидение; наблюдая сквозь полусомкнутые веки за этой вакханалией в оранжевых тонах, он думал, что мисс Леклер есть чему поучить Полли Блоссом: такие штучки та видела, пожалуй, лишь в опиумных снах.

Наконец — ох, неужели! — долбежка начала ослабевать. Тело на груди Мэтью отяжелело, казалось, от него поднимались клубы пара, как от раскаленной крыши после дождя. Шею его свело судорогой, поясницу ломило. Глаза, точно пушечные ядра, катились по опустошенному полю брани. Он погрузился в забытье.

А потом резким рывком был возвращен в мир живых. Мэтью мотало из стороны в сторону, и он сперва решил, что ненасытная нимфа вновь принялась за работу, но, разлепив опухшие веки, увидел вокруг себя салон кареты. Было раннее утро; на востоке только-только показалось красное солнце. Он сообразил, что на него кое-как натянули прежнее платье и теперь везут обратно в Нью-Йорк.

Сиденье напротив пустовало. Он услышал треск кнута и ощутил вибрацию кареты, влекомой на юг четверкой лошадей. Тут заднее колесо попало в особо глубокую яму: пятая точка Мэтью оторвалась от сиденья и резко опустилась обратно. При этом часть веса пришлась на больное яичко, отчего Мэтью едва не произнес имя Господа всуе. Надо каким-то образом зафиксировать себя на сиденьях, подумал он, не то его побитая мошонка не переживет поездки. Лошади резво скакали вперед, и карета трещала, стонала и хрипела на ухабах. Чувство было до боли знакомое.

Тьма вновь поднялась и поглотила Мэтью. Очнувшись — опять-таки с ломотой и немилосердной болью во всех частях тела, — он заморгал от яркого света. Видимо, прошло часа два. В голове по-прежнему стоял туман, глаза слипались. А винтаж-то оказался забористый, подумал Мэтью. Но нет, нет… мозг отказывался работать как следует. Мэтью поднял руки и потер виски, пытаясь разогнать ленивую кровь.

Дело не в вине, дошло до Мэтью, иначе на Капелла тоже подействовали бы его чары. Видимо, отравой смазали стенки бокала. Да. Отрава была в бокале — с тем расчетом, чтобы вино из непочатой бутылки налили обоим, но жертвой стал лишь один.