Королева Бедлама

— А я убежден, что Ее Высочество — просто сумасшедшая старуха, которую родственники упрятали в психушку, чтобы не смотреть, как она пускает слюни за завтраком.

— Полагаю, тут все сложнее, — сказал Мэтью. — Намного сложнее. Стесанные с мебели отметки мастера подсказывают, что ее поместили в лечебницу не просто так. Кто-то хотел скрыть ее от посторонних глаз. Клиент мистера Примма боится, что личность этой женщины будет установлена. Но почему?

— Не знаю. Ты у нас главный следователь, вот ты меня и просвети.

— Людям, которые закрываются от мира плотными шторами, обычно есть что скрывать. Вот я и хочу выяснить, что же это за тайна.

— Ага, теперь мы от установления личности перейдем к раскрытию несуществующих тайн.

— Если хотите, — сказал Мэтью, — можете называть это чутьем.

Грейтхаус фыркнул:

— А гонору-то! Кого хочешь с ума сведешь…

— У вас свое оружие, — парировал Мэтью, — а у меня свое.

— Да уж. — Грейтхаус поглядел на него каким-то новым взглядом — с намеком на одобрение, — однако от этого намека вскоре не осталось и следа. — Между прочим, пока мы тут цапались, путь до Нью-Йорка короче не стал.

Они поскакали дальше, Данте на сей раз держался чуть впереди.

Тучи разошлись и истаяли, как туман, солнце набирало силу и метало золотые мечи сквозь кроны деревьев; в воздухе звенела мошкара, а птицы в ветвях пели свои восторженные оды новому веку. Единственную часовую передышку путники сделали у паромной переправы — пока ждали парома в Уихокене, который задержался в Нью-Йорке из-за поломки весла о полузатопленный ствол дерева. Наконец они погрузились, пересекли реку и через некоторое время свели лошадей с парома на родную манхэттенскую землю.

Грейтхаус сказал, что сам доложит миссис Герральд о поездке и через пару дней вернется в город за списком землевладельцев, который ему обещал достать судья Пауэрс. С этими словами он попрощался, пожелал Мэтью всего доброго и отбыл.

В конюшне мистера Вайнкупа, возвращая Данте, Мэтью назвал его «славным конем» и выразил надежду, что сможет брать его и в дальнейшем, после чего направился вверх по Бродвею домой. День перевалил за середину — тени удлинялись и становились темнее. Мэтью было не привыкать к долгим поездкам, ведь под начальством Пауэрса ему нередко приходилось развозить юридические документы и исполнять обязанности судебного писаря на слушаниях по делам, которые судья вел в окрестных городах, однако сегодня его зад болел не на шутку, и в таком состоянии трехдневная увеселительная поездка отнюдь его не манила.

Он вовсю размышлял о четырех масках на стене в комнате Королевы — заодно гадая, не погорячился ли он, заявив Грейтхаусу о своем твердом намерении раскрыть дело, и не предстоит ли ему в ближайшее время сверзиться с высокого коня на твердую землю, — когда его окликнули:

— Мэтью! Эй, Мэтью!

Он огляделся по сторонам и увидел, что со стороны Мейден-лейн к нему приближаются двое. Мимо проехала повозка с бочками, и Мэтью сделал шаг назад, пропуская ее, а, когда поднял голову, двое уже пересекали Бродвей: первым делом в глаза бросилась щербатая ухмылка и сутулая шаркающая поступь Мармадьюка Григсби. На его спутнице была круглая соломенная шляпка и ярко-фиолетовое платье с ядовито-зелеными кружевами на шее и рукавах. Мэтью смекнул, что ему предстоит официальное знакомство с Берил Григсби, чьи цветовые предпочтения уже вызывали у него легкую морскую болезнь.

Когда он в последний раз видел внучку печатника, та была больше похожа на куль цвета грязи, который в изнеможении шлепнулся на стул в доме печатника. Мэтью опустил ее мешки на пол, пожелал всем хорошего дня и без лишних церемоний убежал — еще не хватало самому покрыться плесенью.

— Мэтью, хочу наконец познакомить тебя с Берил. Теперь вид у нее более презентабельный.

Григсби приближался стремительно, как запряженная четверкой лошадей карета, а внучка его тащилась где-то сзади. Мэтью пришло в голову, что находиться под присмотром деда ей нравится не больше, чем ему — присматривать за ней.

— Быстрей, быстрей! — торопил Григсби девушку, лицо которой скрывалось под полями шляпки.

Берил приблизилась и покорно встала рядом с громогласным дедом. Мэтью едва не попятился, но, к счастью, вовремя вспомнил о манерах.

В глаза сразу бросался ее рост — Берил оказалась вовсе не гномихой, созданной по подобию деда, а весьма рослой девицей, всего на пару дюймов ниже Мэтью. Чресла Григсби породили великаншу, подумал он, причем великаншу весьма нервического склада: она крепко сцепила руки перед собой и переминалась с ноги на ногу, будто опаздывая на срочную встречу с ночным горшком.

— Мэтью Корбетт, позвольте представить вам отдохнувшую и похорошевшую Берил Григсби. Ах да! — Старик улыбнулся и подмигнул. — Она просила отныне называть ее не Берил, а Берри. Ох уж мне эта молодежь!

— Приятно познакомиться, мисс Григсби, — сказал он соломенной шляпке, а в ответ услышал короткое: «Взаимно, мистер Корбетт» — и заметил (о ужас!) — тень улыбки на весьма хорошеньких губах, между которыми на секунду мелькнула чудовищная фамильная щербинка. Мэтью внутренне поежился, но сумел выдавить: — Что ж, очень рад встрече. Надеюсь, вы приятно проведете время в нашем городе. Хорошего вам дня.

Он вежливо, но решительно улыбнулся Григсби и пошел прочь — быстрее, быстрее! — в сторону гончарной мастерской.

— О… Э-э, Мэтью! Подождите, пожалуйста!

Разумеется, ждать он не стал. Оглянувшись через плечо, он увидел, что Григсби схватил внучку за руку и устремился в погоню. Положение было щекотливое: Мэтью знал, что печатник обладает редким даром убеждения. Если он закинет крючок, Мэтью глазом моргнуть не успеет, как к нему пригарпунят эту растрепанную девицу. Он спешно шагал вперед, будто его подгоняли, и мечтал поскорее захлопнуть за собой люк благословенной мансарды.

— Мэтью, мы хотели задать вам один вопрос! — крикнул Григсби, не желая принимать «нет» за ответ. — Вернее, Берри хотела! Прошу вас, Мэтью, уделите нам минутку!

В этот миг Мэтью едва не сшибли две бегущие со всех ног собаки: они выскочили из просвета между двумя домами и помчались через дорогу. Он успел разглядеть, что бледно-рыжий пес, который гнался за другим, по-видимому, сорвался с привязи, потому что по земле за ним тащился длинный обрывок веревки, а морда его была растянута в подобии дьявольской ухмылки (если про животное вообще можно сказать, что оно ухмыляется). Мэтью с тоской поглядел на показавшуюся впереди гончарную мастерскую и заметил фермера на повозке, который ехал на юг по Бродвею и вел за собой исполинского быка, каких Мэтью в жизни не видел. Выходит, пройти к мастерской не получится, пока этот фермер с быком не проедет дальше… Мэтью вздохнул, смирился со своей участью и резко обернулся к Григсби, так что тот от неожиданности едва на него не наскочил.

— Господи! — Лоб Григсби покрывали капли пота, а глаза бешено таращились за стеклами очков. — Куда ты так торопишься?

— У меня был очень длинный и очень тяжелый день. Я тороплюсь домой, чтобы наконец поужинать и лечь спать.

— Понимаю, понимаю. Однако про это мы и хотели тебя спросить: не желаешь ли с нами отужинать?

Мэтью все еще не видел лица за полями соломенной шляпки, но сейчас приметил кудрявую рыжую прядь.

— Простите, Марми. Давайте в другой раз.

— Тпр-ру! — крикнул фермер лошади и остановил свою повозку прямо перед витриной гончарной мастерской.

Под негодующим взглядом Мэтью он опустил стопор и начал спускаться на землю. Позади повозки храпел и топал огромный бык.


— Вы с Брутом поосторожней! — предостерег фермер. — Характер у него не сахар.

— Спасибо, сэр, — проворчал Мэтью.

Пока фермер натягивал толстую веревку, подтаскивая Брута поближе к повозке за кольцо в носу, Мэтью вновь повернулся к печатнику:

— Сегодня не получится, но как-нибудь мы непременно поужинаем, обещаю.

— Вид у тебя какой-то потрепанный. Чем занимался?

— Я был… — Мэтью едва не сказал «в отъезде», однако вовремя опомнился и решил помалкивать о Королеве Бедлама, дабы наутро не прочесть о ней в газете. — Занят.

Печатник хотел сказать что-то еще, но не успел.

События развивались стремительно. Все началось с черного пятна, которое пронеслось через дорогу и юркнуло под повозку, — позже Мэтью понял, что это была кошка.

За ней по пятам неслась с громким кровожадным лаем одна из собак. Она нырнула прямо под копыта лошади, та вздыбилась, рванула и, несмотря на стопор, сдвинула повозку на пару дюймов вперед. Этого оказалось достаточно, чтобы колесо наехало на обрывок веревки, волочившийся за вторым псом, и в следующий миг тот уже вовсю лаял, щелкал пастью и метался под огромной тушей быка Брута.

— Ох… — услышал Мэтью голос Берри.

Или, быть может, с таким звуком вышибло воздух из легких фермера, когда Брут заревел, взвился что было сил и отшвырнул хозяина в сторону, точно арбуз. Вся задняя часть повозки поднялась над землей, рыжий пес освободился и побежал прочь, спасая свою злополучную жизнь. Брут, однако, простить и забыть обиду так быстро не мог. Когда повозка с грохотом упала обратно на землю, бык со всех сил дернул головой… и вырвал с корнем железный крючок, к которому была привязана тянувшаяся от носового кольца веревка.

— Боже мой! — завопил печатник, попятившись на Мэтью и едва не свалив с ног их обоих.

Бык, видимо, повредил нос: из ноздрей потекла кровь, а сам он принялся скакать и вертеться огромным волчком в считаных футах оттуда, где жались друг к дружке, пытаясь стать как можно менее заметной мишенью, Мэтью, Григсби и Берри. Бежать они не могли, их пригвоздил к месту вид живой горы в разгар землетрясения. Земля дрожала, лошадь ржала и тянула повозку, а фермер полз по дороге, волоча за собой правую ногу, изогнутую под неестественным углом. Брут все плясал, почти не сдвигаясь: в воздухе перед самым носом Мэтью просвистела выдранная из повозки деревяшка с железным крюком.

Брут наконец рухнул обратно на четыре ноги, но вдруг напрягся и опустил голову, будто для удара. Мэтью успел мельком заметить отражение его морды в витрине, а в следующий миг Брут с яростным ревом влетел в окно. Под оглушительный звон битого стекла бык рванул внутрь, снеся при этом большую часть передней стены.

— Все наружу! Живо! — заорал Мэтью в зияющую дыру, сквозь которую бык только что вломился в гончарную мастерскую.

В поднявшемся адском трезвоне никто, конечно, его не услышал, — это было попросту невозможно. Грохот стоял такой разрушительный, что казалось, в Нью-Йорке бушует Армагеддон и цель его — расколотить вдребезги все чашки, тарелки и подсвечники, когда-либо созданные Хайрамом Стокли. Дверь, висевшая на одной петле, внезапно вылетела наружу, и из обреченной на гибель гончарной мастерской вывалился Стокли, белый как простыня под серебристой окладистой бородой, а следом на улицу вылетела Сесилия (Мэтью подумал, что по скорости бега она могла дать фору любой борзой).

Из соседних лавок и домов на шум начали выходить люди. Кто-то схватил за поводья взбесившуюся лошадь, а еще несколько добрых самаритян бросились помогать ошалевшему фермеру. Мэтью был не в настроении кому-либо помогать; он морщился всякий раз, когда за проломленной стеной мастерской что-то звенело. А теперь оттуда донесся громкий треск дерева, будто ломали кость: это Брут врезался в одну из мансардных опор. Мэтью увидел, как задрожала крыша. Кровля начала дыбиться, и отдельные дощечки дранки выскакивали вверх, будто чертики из табакерки.

С другой стороны лавки, заламывая руки от ужаса, выбежала Пейшенс Стокли. Увидев мужа, она бросилась его обнимать, а потом спрятала лицо у него на груди, не в силах смотреть на неизбежное. Хайрам не то мужался изо всех сил, не то был ошарашен и оттого не издавал ни звука; Сесилия вертелась на месте, будто пытаясь поймать себя за хвост.

Из дыры в стене и дверей мастерской вырывались клубы пыли, трещало дерево, со звоном выскакивали из стен гвозди. Однако грохот разрушения и не думал стихать, ярость Брута была неумолима. Среди этой какофонии Мэтью различил знакомый хруст: дрогнула вторая опора, и крыша вновь затряслась подобно спящему старику, увидевшему страшный сон. Только тут до Мэтью дошло: что одному потолок, то другому — пол.

После очередной канонады воцарилась тишина. Какой-то сумасброд отважился заглянуть внутрь сквозь проделанную быком дыру, но тут же отшатнулся: ему в лицо ударили клубы пыли.

Тишина становилась гнетущей. Внутри то и дело что-то музыкально дзинькало, однако никого не радовал этот чудовищный концерт.

Внезапно в проломе появился Брут, покрытый с ног до головы серой пылью. Под крики и вопли разбегающихся во все стороны людей он протиснулся сквозь дыру, точно пес, и вышел на Бродвей. Там он встал, удивленно озираясь по сторонам — будто никак не мог взять в толк, с чего все так переполошились, — и в это мгновение несколько смельчаков (или, вернее сказать, отчаянных глупцов) сумели ухватить веревку, привязанную к его носовому кольцу. Брут обратил на них покорный взгляд и как будто пожал плечами — при этом с его спины посыпалась пыль и несколько блестящих черепков.

Мэтью облегченно выдохнул. Жизни супругов Стокли больше ничего не грозило, а это главное.

Странный утробный грохот, похожий на отрыжку бегемота, донесся из мастерской. Тут же затрещали доски, крыша поднялась в воздух, повисела там несколько секунд и на глазах у потрясенного Мэтью просела, точно пирог, который не вовремя вынули из печи. Внутри, казалось, неистовствовали боги: из дыры и дверей вылетела мощная волна пыли, которая лондонским туманом покатилась по Бродвею, превращая встречных мужчин, женщин, детей и животных в армию серых пугал.

Мэтью наполовину ослеп, в глазах стояли слезы. Люди вокруг шатались, кашляли и отплевывались. Да уж, эта история точно попадет на первую полосу «Уховертки», подумал он: не каждый день разгулявшиеся быки ровняют с землей целые дома. Сквозь пыльную завесу он пробрался к дыре на месте витрины, поднял голову и увидел поломанные стропила, ибо никакого потолка и никакой мансарды больше не было. Среди руин на полу он разглядел несколько знакомых предметов, и сердце екнуло в груди: вот его кровать, вот обломки сундука с одеждой и… да, в дальнем углу — останки книжного шкафа с выжженным на нижней полке именем и датой: «Rodrigo de Pallares, Octubre 1690».

Мэтью отвернулся, не в силах более смотреть на эту страшную картину, и вдруг сквозь пыльную пелену увидел наблюдающую за ним девушку.

Соломенной шляпки на ней больше не было — Берри не то сняла ее, не то потеряла, — и длинные рыжие кудри волнами рассыпались по плечам. Хотя ее, как и остальных, припорошило пылью, она будто вовсе не замечала это неудобство. Видимо, она разглядела боль в глазах Мэтью, так как и в ее глазах читалась скорбь — она искренне ему сочувствовала. У нее был точеный нос и волевой подбородок, который на ином лице, более миниатюрном и субтильном, мог показаться слишком грубым или слишком широким, но Берил нельзя было назвать ни миниатюрной, ни субтильной. Молча и неподвижно смотрела она на Мэтью, а между ними и кругом витала пыль. Он сделал шаг вперед, как вдруг перед глазами все поплыло, он сел, а точнее, осел прямо на мостовую. Тут он понял, что стал объектом пристального внимания еще одной особы.

Чуть поодаль сидела Сесилия. Она смотрела прямо на него, слегка склонив голову набок и прядая ушами. Ему померещилось — или маленькие свиные глазки в самом деле блестели, а рыло растянулось в улыбке? Умеют ли вообще свиньи улыбаться? Улыбаться и говорить всем своим видом: «Я предупреждала!»?

— Да, — ответил Мэтью вслух, вспоминая ее странное поведение за завтраком. — Ты была права.

Пророчество Сесилии сбылось: несчастье наконец случилось. Мэтью еще секунду-другую послушал звон стекла и дзиньканье вылетающих гвоздей, подтянул колени к подбородку, уставился в пустоту и сидел так, покуда Хайрам Стокли не взял его за руку и не помог ему подняться.





Глава 28




Через два часа после обрушения гончарной мастерской Мэтью сидел за столиком «Галопа» и допивал третий бокал вина, глядя в тарелку с недоеденной треской. Он был не один — рядом расположились Мармадьюк Григсби и Берри, которые разделили с ним не только беду, но и вино. Хозяин заведения — Феликс Садбери — поставил на столик у входа оловянную кружку для пожертвований, и к вечеру там накопилось три шиллинга, шесть гроутов и четыре дуита — весьма неплохой улов. Садбери сегодня поил и кормил Мэтью бесплатно, что, конечно, радовало, но не слишком утешало. Состояние у последнего было подавленное.

Он чувствовал, что не имеет права унывать — ведь он потерял всего лишь временное пристанище, а Стокли потеряли дом и средства к существованию. Страшной мукой было ходить вместе с ними среди руин и слушать рыдания Пейшенс. Не уцелело ничего, кроме пары тарелок и чашек, и вся мебель Мэтью тоже была разбита. Он сумел отыскать под обломками какую-никакую одежду и даже нашел кожаный кошель со сбережениями (один фунт и три шиллинга) — все эти пожитки теперь лежали в холщовом мешке, который Пейшенс вынесла ему из дома. Драгоценные его книги, к счастью, остались целы, но за ними он решил вернуться позже. Согревало душу и клятвенное обещание Хайрама — взять все скопленные деньги и как можно скорее отстроить мастерскую заново. Мэтью не сомневался, что за дело он возьмется уже в ближайшее время.

Как же все это печально и некстати, черт возьми! Треска не лезла Мэтью в горло, и ночью ему явно потребуется что-нибудь покрепче вина, чтобы уснуть. А главный вопрос: где спать?