Король воронов

– Та черная гадость в Кабесуотере означает черную гадость в моих снах. Я же сказал тебе, что не смог приснить даже глазную мазь для Сарджент вчера вечером, а это сущие пустяки. Ребенок справился бы. А у меня ничего не получилось.

– Я попробую помочь, – заявил Адам. – Я могу погадать, пока ты будешь грезить. Возможно, я сумею расчистить энергию – настолько, чтобы у тебя получилось что-нибудь полезное.

– Это всё как-то несущественно, – заметил Ганси.

На самом деле он имел в виду: «Чудовище такое огромное».

Блу выпрямилась и застонала, щупая глаз.

– «Несущественное» меня вполне устраивает. Сомневаюсь, что мы должны предпринимать нечто существенное, не поговорив сначала с моей мамой. Я хочу выяснить, что именно видела Гвенллиан. Ух. Ганси, тебе придется отвезти меня домой. Глаз дико болит – из-за этого такое ощущение, что я мешки ворочала. Простите, ребята.

В отсутствие информации никакие новые идеи просто не приходили в голову, и остальные воспользовались этим как предлогом, чтобы встать и потянуться. Блу направилась в сторону кухни. Ронан проскакал вперед, нарочно пихнув ее бедром.

– Придурок, – сказала Блу, и он радостно заржал.

Ганси был искренне растроган звуком этого смеха – именно здесь, здесь, в Амбарах, всего в пятидесяти шагах от того места, где Ронан обнаружил труп своего отца и где его жизнь разлетелась на кусочки. Сейчас этот смех казался таким непринужденным и беспечным – он давал понять, что его можно тратить не задумываясь, потому что там, откуда он исходил, были еще запасы. Рана, вопреки всем прогнозам, исцелялась; жертва в конце концов могла выжить.

Ганси и Адам задержались в гостиной – они стояли и думали. Окно выходило на темную парковку, где ожидали «БМВ», «ведро с гайками» и блистательный «Камаро». «Кабан» в свете фонаря на крыльце напоминал космический корабль. Сердце Ганси по-прежнему было полно ожиданий и магии, одновременно темной и светлой.

– Ты ведь знаешь про проклятие Блу? – негромко спросил Адам.

«Если ты поцелуешь своего любимого, он умрет».

Да, Ганси знал. А еще он понимал, почему Адам об этом спрашивал, и чувствовал искушение как-нибудь отшутиться, поскольку ему было до странности неловко говорить о себе и Блу. Ганси вновь превратился в маленького мальчика. Но сегодня была ночь правды, и голос Адама звучал серьезно, поэтому Ганси ответил:

– Знаю.

– Думаешь, это относится к тебе? – спросил Адам.

Ганси осторожно ответил:

– Полагаю, что так.

Адам обернулся, чтобы убедиться, что Ронан и Блу по-прежнему на кухне, вне пределов слышимости.

– А как же ты?

– А что я?

– Проклятие говорит о ее возлюбленном. А ты что думаешь? Ты любишь Блу?

Адам произнес слово «возлюбленный» очень отчетливо, как будто это был какой-то незнакомый элемент периодической таблицы. Ганси хотел уклониться от ответа, но одного взгляда на Адама обоим хватило, чтобы понять: его друг вложился в этот ответ, и вопрос, возможно, касался чего-то совсем другого.

– Да, – прямо ответил Ганси.

Адам внимательно посмотрел на него.

– А что это значит? Откуда ты знаешь, что это не дружба?

Теперь и в самом деле стало очевидно, что Адам думал о чем-то совершенно другом, поэтому Ганси не знал, как ответить. На мгновение он вдруг вспомнил, как они с Генри лазали в подвал. Генри тогда ничего не было нужно – только чтобы Ганси его выслушал. Но сейчас ситуация отличалась. Адаму было что-то нужно.

Ганси попытался как-то сформулировать.

– Наверное… Блу меня успокаивает. Как Генриетта.

Он уже рассказывал Адаму, как в ту минуту, когда он обнаружил Генриетту, в его душе что-то успокоилось. Что-то, что вечно волновалось внутри, а он даже не ощущал этого раньше. Адам не понял Ганси, но, опять-таки, для него Генриетта исходно значила что-то иное.

– И всё? Так просто?

– Адам, я не знаю! Ты просишь дать определение абстрактному понятию, которое не мог объяснить никто с начала времен! Ты на меня буквально набросился, – сказал Ганси. – Почему мы дышим воздухом? Потому что любим воздух? Потому что не хотим задохнуться. Почему мы едим? Потому что не хотим умереть от голода. Откуда я знаю, что люблю Блу? Потому что после разговора с ней я могу нормально спать. И вообще, зачем тебе это?

– Низачем, – сказал Адам, столь откровенно солгав, что оба вновь молча взглянули за окно.

Адам постучал пальцами одной руки по ладони другой.

В норме Ганси дал бы ему время походить и подумать – было одинаково непродуктивно принуждать к разговору как Адама, так и Ронана. Но в данном случае время поджимало: Ганси не мог ждать несколько месяцев, когда Адам вернется к теме разговора. Он сказал:

– Я думал, сегодня ночь правды.

– Ронан поцеловал меня, – немедленно ответил Адам.

Эти слова явственно выстроились в очередь. Адам внимательно рассматривал двор. Ганси ничего не сказал сразу; тогда Адам добавил:


– И я его тоже поцеловал.

– О господи.

– Ты удивлен?

В основном Ганси удивился, что Адам сказал ему об этом. Сам Ганси таился несколько месяцев, встречаясь с Блу, прежде чем наконец заставил себя признаться остальным, да и то лишь в экстремальных обстоятельствах.

– Нет. Да. Не знаю. Сегодня я уже удивлялся тысячу раз, поэтому не могу понять. А ты удивился?

– Нет. Да. Не знаю.

Теперь, когда Ганси получил хотя бы несколько секунд на размышления, он представил себе все варианты этого события. Он вообразил Адама – вечного ученого. И Ронана, яростного, верного и хрупкого.

– Не сломай его, Адам.

Тот продолжал смотреть в окно. О бешеной работе ума говорили лишь медленно двигавшиеся пальцы.

– Я не идиот, Ганси.

– Я серьезно.

Теперь воображение Ганси пошло дальше – он представил будущее, в котором Ронану, возможно, придется существовать без него, без Диклана, без Мэтью, со свежеразбитым сердцем.

– Он не такой крепкий, каким кажется.

– Я не идиот, Ганси.

Ганси и не считал Адама идиотом. Но Адам снова и снова ранил его собственные чувства, даже если не желал того. Некоторые самые серьезные раны были нанесены, именно когда Адам не понял, что нанес их.

– Мне кажется, ты нечто прямо противоположное идиоту, – сказал Ганси. – Я ни на что не намекаю. Я просто имел в виду…

Всё, что Ронан когда-либо говорил об Адаме, приобрело новые очертания в голове Ганси. Какое странное созвездие представляли собой они все…

– Я не собираюсь выносить ему мозги. Почему, как ты думаешь, я говорю с тобой? Я даже не знаю, как… – Адам умолк.

Сегодня была ночь правды, но у обоих закончилось то, что они знали наверняка.

Они вновь посмотрели в окно. Ганси достал из кармана листок мяты и сунул в рот. Ощущение магии, которое он чувствовал в начале вечера, еще усилилось. Возможно было всё: и хорошее, и плохое.

– Я думаю, – медленно произнес Ганси, – что надо быть честным с самим собой. Это главное, что ты можешь сделать.

Адам расцепил руки.

– Наверное, мне было нужно услышать именно это.

– Я стараюсь.

– Знаю.

В наступившей тишине они услышали, как Блу и Ронан разговаривали на кухне с Девочкой-Сиротой. Было что-то приятное в ласковом и знакомом бормотании их голосов, и Ганси вновь ощутил сверхъестественный зов времени. Ему показалось, что он уже прожил однажды эту минуту, ну, или должен был прожить ее в будущем. Он одновременно желал и имел. Ганси начал понимать, что страстно мечтает закончить поиски Глендауэра. Вернуть остаток жизни себе. До сих пор, казалось, он сам не верил, что его жизнь – нечто большее.

Ганси сказал:

– Кажется, пора разыскать Глендауэра.

И Адам ответил:

– По-моему, ты прав.





37




Взависимости от того, с чего начать, речь в этой истории шла о Генри Чене.

У Генри всегда были проблемы со словами. Например: в первый месяц своего пребывания в Агленби он попытался объяснить это Джоне Майло, преподавателю английского языка, и услышал в ответ, что он слишком требователен к себе. «У вас прекрасный словарный запас», – сказал Майло. Генри знал, что у него прекрасный словарный запас. Это совсем не то же самое, что иметь правильные слова для передачи своих мыслей. «Для человека вашего возраста у вас очень хорошо поставлена речь, – добавил Майло. – Ха! Даже для человека моего возраста». Но даже если человек вроде бы выражает собственные чувства, еще не факт, что он действительно это делает. «Многие, для кого английский не родной язык, испытывают неуверенность, – закончил Майло. – Моя мать жаловалась, что, говоря по-английски, она сама не своя».

Но проблема состояла не в том, что Генри переставал быть собой, когда говорил по-английски. Он в принципе был менее собой вслух. Его родным языком были мысли.