Корабль рабов: История человечества

Залив Биафра




Антера Дьюк был ведущим торговцем народа эфик в Старом Калабаре в заливе Биафра в конце XVIII в. Он жил в Дьюктауне, приблизительно в двадцати милях от устья реки Калабар. Он разбогател и стал членом местного сообщества Экпе (Леопардов), которое играло огромную роль в работорговле и активно занималось городскими делами. Он участвовал в так называемых «играх» — с музыкой, пением и танцами. Он устраивал похороны для знатных людей с ритуальным жертвоприношением рабов, которым отрубали голову, чтобы они сопровождали своих хозяев в мир духов. Он разрешал крупные и мелкие споры. Он даже устроил «большую церемонию» похорон капитана работоргового судна Эдварда Эспинала. Он развлекал бесконечную череду капитанов у себя дома, иногда по пять или шесть человек за один раз, выпивая mimbo (пальмовое вино) и пируя до рассвета. Капитаны, в свою очередь, присылали плотников и столяров, чтобы помочь ему в строительстве его большого дома [123].

Антера Дьюк прислушался к пальбе из орудий, что означало, что работорговое судно поднялось вверх по реке, чтобы начать торговлю. Одним «прекрасным утром», как он отметил в своем дневнике, «на реке стояло девять кораблей». Он и другие торговцы Экпе «одевались как белые» и отправлялись на борт кораблей, чтобы пить чай и вести там дела — оформить таможенные бумаги, договориться о кредите или «доверии», купить оружие и порох, продать ямс и продукты для плавания по Среднему пути. Он продавал рабов и иногда сам их отлавливал: «Мы с Томом и Джоном Аква присоединились к охотникам за людьми». В другом случае он уладил старый счет с торговцем, схватив его и двух его рабов и лично переправив их на работорговый корабль, как он с гордостью отметил в своем дневнике. Иногда он покупал рабов у торговцев из отдаленных областей. В течение трех лет он вел дневник (с 1785 по 1788 г.), в котором написал об отправке двадцати судов, которым он помог получить «рабов». Эти корабли были из Ливерпуля. Они вывезли почти 7000 мужчин, женщин и детей на плантации Нового Света. Двадцать седьмого июня 1785 г. он сделал обычную запись: «Капитан Татум отправился в путь с 395 рабами» [124].

Залив Биафра простирался вдоль береговой линии мангровых болот от реки Бенин до и через дельту реки Нигер до Кросс-ривер на западе. Благодаря таким торговцам, как Антера Дьюк, эти места стали главным и важным источником невольников для британских и американских торговцев конца XVIII в. На этой территории, где сегодня находится восток Нигерии и запад Камеруна, не было никаких крупных государств. Работорговля была организована тремя крупными, часто враждующими городами-государствами, которые сами состояли из «домов-каноэ»: Новый Калабар (по-другому называемый Elem Kalahari), Бонни и собственный город Дьюка Старый Калабар. Первые два были своего рода «монархиями», последнее больше напоминало республику, где ее основатели, народ эфик, с помощью сообщества Экпе активно пытались вовлечь чужеземцев и рабов в систему домашнего и наемного труда. («Отцы», такие как Дьюк, объединяли «сыновей и дочерей».) Вожди домов-каноэ становились богаче и сильнее, ведя дела с европейскими торговцами. Из-за этого они, возможно, были в большей степени затронуты европейским влиянием, особенно в одежде и культуре, чем народы в любой другой области Западной Африки. Такие торговцы, как Дьюк, поднимались на работорговые суда, одетые в шляпы, жилеты и брюки, они говорили по-английски, проклинали шторм, а вечером возвращались в свои дома, выстроенные в европейском стиле [125].

Главные культурные группы залива Биафра были народ ибибио, который доминировал в районе порта Андони, и более многочисленный и децентрализованный народ игбо, которые был представлен в разных районах и поставлял большую часть невольников. Другие большие группы — игала (на севере), иджо (вдоль побережья на западе) и огони (вокруг дельты Кросс-ривер). Основной формой общественной организации народов в этой области была автономная деревня. Там уже появилось классовое неравенство, но местная знать была обычно «первой среди равных». Рабство было известно, но оно было умеренным и немногочисленным. Большинство людей были земледельцами. Одно из лучших описаний образа жизни игбо можно суммировать одной фразой: «деревенская демократия».

Земли вдоль побережья залива Биафра были плотно населены на сотни миль в глубь страны. Население игбо особенно интенсивно увеличивалось в XVII в., частично благодаря росту производства ямса. Народы, живущие на побережье, обычно занимались рыболовством. Реки уходили глубоко в глубь этих земель, поэтому каноэ превратились в основной вид передвижения, коммуникации и перевозки невольников. Территории вокруг рек Нигер и Кросс-ривер стали основным районом поставок пленников, хотя некоторых везли с запада — с высокогорий Камеруна. Большинство невольников были захвачены во время мелких набегов, поскольку крупных войн здесь обычно не вели. К середине XVIII в. большая часть поставок рабов приходилась на относительно новую культурную группу — аро. Они использовали свой доступ к европейскому огнестрельному оружию, чтобы построить торговую сеть, которая связала дома-каноэ с внутренними районами. В ходе XVIII в., особенно после 1730-х гг., торговцы залива Биафра вывезли больше миллиона человек, главным образом игбо, около 86% из них — на британских и американских судах. Основная часть была привезена в Вирджинию между 1730 и 1770 гг., остальные — в Британскую Вест-Индию [126].





Западная и Центральная Африка




В соответствии со своей собственной историей бобанги изначально были рыбаками, которые отделились от других племен на реке Убанги в области Конго Западной Центральной Африки. Со временем они добились успехов и начали заниматься ремеслами и сельским хозяйством (разведением бананов и особенно маниоки), а потом местной и затем более широкой водной торговлей. До XVIII в. они все еще оставались рыбаками, но уже начали заниматься торговлей рабами. Они отправляли пленников на юго-запад на каноэ в Малебо-Пул, главную базу работорговли на побережье, где корабли стояли на якоре, как голодные звери с пустым брюхом. Бобанги различали два типа рабов, которых они продавали: первая — montamba, это люди, проданные в рабство своей семьей или племенем, обычно в качестве наказания за преступления или из-за голода и нищеты. Вторая группа, которая в XVIII в. стала возрастать, — montange, люди, ставшие рабами по трем причинам: попавшие в плен во время военных действий, захваченные во время набега и похищенные. Поскольку цены на рабов росли, торговцы бобанги собирали все больше пленников и доставляли на побережье по суше несколькими маршрутами — через города Лоанго, Бома и Амбриш. Эти торговцы-посредники заняли в обществе высокое социальное положение, поставляя XVIII в. из Лоанго рабов. Их язык стал языком всей торговли на реке Убанга и ее многочисленных притоков [127].

Западная Центральная Африка состояла из двух обширных регионов на побережье, поставлявших рабов, — Конго и Анголы. Внутри этих территорий проживали сотни разных племен. Эти земли стали основным регионом в торговле XVIII в., к 1790-м гг. превратившись в основных и единственных поставщиков рабов. Невольничьи суда все чаще курсировали вдоль всей береговой линии на тысячу двести миль от острова Фернандо-По на юг до Бенгела и Кейп-Негро. На современной карте эта территория начинается в Камеруне и простирается на юг, включая территории Экваториальной Гвинеи, Габона, Республики Конго и большую часть Анголы. Западная Центральная Африка исторически была местом португальской колонизации и их влияния как на побережье, так в глубине страны. В XVII в. это влияние заключалось в массовом обращении в христианство королевства Конго, одного из главных государств в работорговле. Британские и американские торговцы проникли сюда в середине XVIII столетия.

Главным источником рабства в этом регионе стало расширение королевства Лунда внутри Анголы. Большинство рабов были захвачены во время завоевательных походов, в результате сражений и различных вылазок. Основная часть рабов попадала в Лунда как дань, которую королевству платили подчиненные племена и государства. Государство Лунда установило весьма эффективную административную систему, используя мелкие государства, такие как Касандже и Матамба, чтобы облегчить доставку невольников на побережье и оттуда на работорговые суда. Другим активным участником в торговле людьми в Западной Центральной Африке (кроме племени бобанги) были торговцы племени вили, которые в XVII в. связали северные внутренние области с побережьем Конго. Южные государства, такие как Хамбе и Овим-бунду, также служили посредниками в обширной и весьма прибыльной торговле.

Западная Центральная Африка была территорией крайне широкого культурного и языкового разнообразия, хотя все эти народы по происхождению относятся к народам банту (лежащим в основе всей диаспоры). Политическое устройство этого региона также крайне многообразно, начиная от небольших автономных деревень до огромных королевств, среди которых самые крупные — Конго, Лоанго и Тио, и португальских колониальных государств в Луанде. Образ жизни простых жителей, по большей части подневольных, варьировался в зависимости от географических зон. Образ жизни тех, кто жил на побережье — у рек и болот, связан с водой, их средства передвижения связаны с водными путями, а основное занятие — ловля рыбы. Те, кто жил в лесах и саванне, совмещали занятия сельским хозяйством, которым обычно занимались женщины, и охоту, которую вели мужчины. Большинство народов признавали матриархат. Из-за частых войн у многих мужчин имелся разнообразный военный опыт. С ростом проникновения работорговли у многих племен и народов появилось неравенство — появились tumu — «большие люди», которые сильно облегчали ведение торговли. Главными портами — с севера на юг — были Лоанго, Кабинда, Амбриш, Луанда и Бенгела. Последний порт был построен португальцами специально для работорговли. Между 1700 и 1807 гг. торговцы переправили миллион человек через Лоанго, после 1750 г. большинство через порты Молембо и Кабинда в устье реки Конго. Только в XVIII в. отсюда было вывезено более 2,7 млн рабов. Эта цифра составляет 38% от общего количества невольников этого века, что превращало Западную Центральную Африку в одну из самых важных областей работорговли [128].





Социальный портрет невольников




Как свидетельствует история шести главных работорговых областей, большинство невольников, которые оказались на работорговых судах, попадали в рабство в результате крупных войн, когда одна или другая группа — народы фон или ашанти, например, расширяли зоны своего господства. Другим источником рабов, по свидетельству одного из исследователей, были «вечные войны» среди небольших народов. Подобно конфликту между гола и ибау, эти войны имели свою собственную геополитическую логику и причины и не всегда находились под влиянием работорговых интересов. Как отметил работорговец и историк Роберт Норрис, войны велись в Африке и до появления европейцев. Их вызывали те же причины, что и во всем мире: «амбиции, жадность, озлобление и др.». Но и защитники, и противники работорговли соглашались, что главным источником рабов была война [129].

Но в оценке этих войн они расходились. Большинство защитников работорговли соглашались, что «война» велась независимо от того, как ее называли африканские торговцы. Но они должны были признать, что этот термин обозначал разные вещи. «Грабеж... — это неназванная война!» — воскликнул ливерпульский торговец в 1784 г. Джон Мэтьюс, жестокий защитник человеческой торговли, отметил, что в Сьерра-Леоне каждую «мелкую ссору» называли войной. Судовой врач Джон Аткинс говорил, что война в Западной Африке была только другим названием для «грабежа беззащитных существ». Те, кто был настроен против торговли, шли еще дальше, настаивая, что «войны» были не чем иным, как «пиратскими экспедициями»; они даже утверждали, что этому есть свидетельства: британский моряк Айзек Паркер участвовал в таких грабительских набегах из Ньютауна в Старый Калабар в 1760-х гг. Аболиционисты утверждали, что «войной» назывались просто похищения. Кроме того, «войны» часто начинались с момента появления работоргового судна на побережье, после чего местные торговцы (с помощью оружия и капитана невольничьего судна) создавали военные отряды (обычно на каноэ). Они отправлялись в глубь страны для ведения войны и сбора рабов для их продажи капитану, который прежде всего и финансировал эти экспедиции. Другими словами, как объяснил один африканец команде корабля: «Если корабль не придет, масса, не будет никаких рабов». Война была эвфемизмом для организованного воровства людей [130].

Вторым источником рабства были судебные процессы, в результате которых африканские общества признавали людей виновными в преступлениях от случаев убийства до воровства, прелюбодеяния, колдовстве и долгах; их приговаривали к рабству и продавали африканским торговцам или непосредственно капитанам невольничьего судна. Это мало чем отличалось от транспортировки английских уголовников в американские колонии до 1776 г. от или их отправки в Ботанический залив в Австралии с 1786 г.33 Многие африканцы и аболиционисты-европейцы чувствовали, что судебные процессы в Западной Африке были подстроены и что тысячи людей были ложно обвинены и признаны виновными, чтобы обеспечить торговлю живым товаром, насколько это было возможно. Офицер Королевской африканской компании Фрэнсис Мур отметил, что в 1730-х гг. для всех осужденных в области Гамбии «любой приговор означал рабство». Уолтер Родни заметил, что на побережье Верхней Гвинеи местная знать превращала закон «в слугу работорговли» [131].

Третьим главным источником рабства была покупка рабов на рынках и ярмарках в глубине континента, на расстоянии от побережья, часто связанного с круговоротом исламской работорговли. Продажа этих людей (большая часть из которых была свободна, но попала в неволю) особенно была распространена в Сенегамбии, на Золотом берегу и Бенинском заливе. К 1780-м гг. многие из рабов, проданных в Новом Калабаре, в Бонни и Старом Калабаре, были куплены в ста милях в глубь континента, а также в других портах, куда доставляли невольников из внутренних районов. Капитаны работорговых судов полагали, что эти люди стали рабами во время войны или в результате судебного приговора, но на самом деле их не интересовало и они не стремились узнать, откуда и как был получен их «груз». Это было не их дело, утверждали они один за другим на парламентских слушаниях между 1788 и 1791 гг. [132].

В XVII в. большинство невольников, судя по всему, попадали на побережье из районов, лежащих на расстоянии пятьдесят миль от побережья. Но в начале XVIII в., особенно после того, как в Европе был отменен контроль за работорговлей (и продажей рабов стали заниматься частные лица, а не официальные компании), торговля и районы, откуда забирались невольники, расширились — в некоторых случаях на несколько сотен миль вглубь. Большинство полагало, что от одной десятой до одной трети невольников попадали на корабли из прибрежных областей, остальные — из внутренних территорий. «Большая часть» рабов, писал Джон Аткинс, опираясь на свой опыт 1720-х гг., были «деревенскими жителями», чей разум, по его снисходительному мнению, становился тем тусклее, чем дальше от побережья они жили. «Негры побережья», с другой стороны, были сообразительные, даже более плутоватые, они чаще знали английский язык и были лучше осведомлены о работорговых судах и работорговле. Те, кто жил на побережье, вероятнее всего оказался в неволе в результате судебного приговора, в то время как рабы из внутренних районов чаще всего попадали в плен в результате «войны». К концу века все больше рабов прибывало из мест, расположенных на «очень большом расстоянии», им приходилось проводить в дороге «много лун» и быть проданными после долгого пути. Капитан корабля «Закат» был уверен, что пять мужчин, которых он купил в октябре 1793 г., проделали путь в тысячу миль [133].

Порабощение вызывало немедленное и спонтанное сопротивление, особенно когда людей угоняли или похищали. Пленники убегали, сопротивлялись, любым способом пытаясь скрыться от поработителей. Как только их хватали и собирали в караваны, основной формой сопротивления становился побег, который работорговцы попытались предотвратить с помощью вооруженной охраны и различных видов контроля. Только что плененных, особенно мужчин, связывали каждого лозой, веревками или цепями, затем за шею по двое или по четыре человека, и потом еще раз с другими такими же группами. Африканские похитители иногда привязывали к людям длинное тяжелое бревно, которое мешало передвижению, утомляло и не позволяло сбежать. Каждый член каравана был обязан выполнять определенные работы, например нести продовольствие и товары, иногда крупные бивни слонов. Одна умная группа налетчиков разработала и использовала хитрое приспособление, мешающее невольникам кричать, чтобы не привлекать внимание других племен, которые могли бы прийти на помощь пленным во время долгого пути. Другие формы сопротивления включали отказ от еды или, реже, восстание. Невольники даже сбегали в лес, образуя своего рода сообщества маронов34. Все эти формы сопротивления были перенесены на работорговые суда и, после того как путешествие было закончено, — на плантации Нового Света [134].

Подавляющее большинство рабов были простыми людьми — земледельцами, хотя многие были скотоводами-кочевниками и охотниками-собирателями. Из более развитых обществ доставлялись ремесленники, домашние рабы и наемные рабочие. Две трети из них составляли главным образом молодые мужчины, многие из которых были опытными воинами. Примерно треть рабов приходилась на женщин, четверть — на детей, количество которых возросло к концу XVIII в. Африканская знать очень редко попадала в рабство. Знатных воинов обычно убивали после сражения, чтобы не дать им возможность организовать сопротивление новым хозяевам. Кроме того, работорговцы обычно выбирали «самых грубых и выносливых» и старались не брать «гладких негров» (как Иова бен Соломона), которым было тяжелее приспособиться к жизни на судне и к самому рабству. И в любом случае, предпочтение работорговца отдавалось молодежи, исключая взрослых и опытных, которые во многих африканских культурах занимали лидирующее положение [135].

В результате такого отбора порабощение и вывоз населения создали глубокий и устойчивый разрыв между африканцами-простолюдинами и африканской знатью. Представители последней имели огромные преимущества в культурной и политической жизни диаспоры. Многие из тех, кого незаконно признали виновными и приговорили к рабству, теряли уважение к своим правителям и органам власти, а отсутствие знати на судах и в диаспоре означало, что простые люди оказались перед необходимостью самостоятельно и творчески подойти к выбору поведения на корабле и в Новом Свете. На повестке дня стояло равенство, и, как отмечал Хью Крау, на его корабле среди пленников игбо он «видел, как они делили между собой последний кусок мяса практически на нити» [136].





Большой грабеж: Луи Аса-Аса




Как говорили французы, одним из главных источников рабства был «Большой грабеж» — внезапное организованное нападение на деревню, обычно посреди ночи. Нападающие поджигали дома и хватали испуганных жителей, спасавшихся от огня, затем в караванах гнали их на побережье и продавали там в рабство. Человек по имени Луи Аса-Аса испытал на себе «большой грабеж», когда он был мальчиком тринадцати лет. Он подробно описал свое ранение и дорогу на судно [137].

Аса-Аса жил с родителями и пятью братьями и сестрами «в стране, которая называлась Бикла, около большого города Эги», в глубине страны на «некотором расстоянии до моря». Он происходил из весьма почтенной семьи. Его отец, у которого были земля и лошадь, не был одним из «больших людей» деревни, но дядя принадлежал именно к этой прослойке, так как у него было много земли и рогатого скота, и он «мог заставить жителей работать на него». Его отец сам обрабатывал землю вместе со старшим сыном и выжигал древесный уголь, но Аса-Аса был «слишком маленьким», чтобы заниматься такой работой. Самым прочным воспоминанием о его африканской семье и жизни до рабства было то, что «мы были все очень счастливы» [138].

Скоро счастье сгорело в огне, когда «несколько тысяч» воинов адинье напали на Эги. Однажды утром перед рассветом они подожгли хижины, поднялась паника, кого-то убили, кого-то захватили в плен. Пока весь караван не был собран для отправки на побережье, пленникам связали ноги, после чего «их отпустили, однако если бы они попробовали убежать, в них бы начали стрелять» — из европейских ружей. Адинье были опытными, даже профессиональными мародерами: «они сжигали все деревни, которые встречали». Они забирали всех: «братьев и сестер, мужей и жен; не заботясь ни о чем». Они сразу же схватили дюжину из тех, кого Аса-Аса считал своими «друзьями и родственниками». Всех забрали и продали в рабство европейцам, некоторых — в обмен на «ткани или порох», других — за «соль или оружие». Иногда «они получали четыре или пять ружей за одного человека». Аса-Аса знал, что это были «английские ружья» [139].

Аса-Аса и его семья видели, как горел их дом, но они убежали из деревни, держась вместе, и два дня жили в лесу. Когда адинье ушли, они возвратились домой «и нашли каждую вещь сожженной». Жители деревни обнаружили «несколько наших соседей, которые были ранены; другие были застрелены». Аса-Аса сам «видел тела четырех или пяти маленьких детей, которые были убиты ударом по голове. Они забрали отцов и матерей, но дети были слишком маленькими, чтобы их можно было продать в рабство, поэтому их просто убили. Они убили многих, но я видел только этих. Они лежали на дороге как мертвые собаки».


Семья построила «небольшой навес» для убежища и медленно начинала «вновь обустраиваться», но неделю спустя адинье вернулись, разрушив навесы и все постройки, которые они пропустили в первый раз. Аса-Аса и его семья вместе с дядей снова убежали в лес, но на следующий день воины отправились на их поиски, вынуждая беглецов углубляться все дальше в чащу, где они прятались «почти четыре дня и ночи». Из еды у них было «несколько клубней батата», и они «наполовину ослабели от голода». Адинье скоро нашли их. Аса-Аса вспоминал: «Они приказали моему дяде подойти к ним; он отказался, тогда они сразу выстрелили и убили его». Остальные от страха убежали, но Аса-Аса, самый младший, отстал. Он залез на дерево, чтобы ускользнуть от преследователей, но все было напрасно, они его обнаружили и схватили, связав ноги. Он с грустью вспоминал: «Я не знаю, нашли ли они моего отца и мать, братьев и сестер: ведь они убежали быстрее меня и были на полмили дальше, когда я влез на дерево: с тех пор я никого из них не видел». Аса-Аса вспоминал, что вместе с ним на дерево влез и другой человек: «Я полагаю, что его застрелили, потому что я никогда больше его не видел».

Юный Аса-Аса вместе с двадцатью другими пленниками был отправлен к морю, каждый из них нес груз, частью это была провизия, которую они ели в дороге. Новых невольников не били, но один человек, бывший сосед мальчика по деревне, был убит. Он был болен и слишком слаб, чтобы нести груз, поэтому его подгоняли «копьем». Это был единственный человек, который умер в пути.

Скоро начались продажи, во время одной из них Аса-Аса и некоторые другие попали на работорговое судно. Тринадцатилетнего мальчика перепродавали «шесть раз, иногда за деньги, иногда за ткань, иногда за оружие». Даже после того, как он и его соседи по каравану добрались до побережья, их продолжали перепродавать: «Нас пересаживали с лодки на лодку и перевозили с места на место, где всякий раз продавали заново». Это заняло около шести месяцев, пока он попал к «белым людям» на их «очень большое судно» [140].





Похищение: Укоусоу Гронниосоу




Меньшим, но не менее важным источником рабства был обман, с помощью которого работорговцы охотились на наивных и доверчивых людей. В среде европейских матросов и других корабельных работников агента по найму называли «коварным духом», сам процесс называли «подстрекательством» или, иначе, похищением. В этом случае путь к судну начинался с момента согласия и переходил в принуждение, как это было в случае с мальчиком по имени Укоусоу Гронниосоу в 1725 г. [141].

Работорговец проехал долгий путь, чтобы добраться до деревни Борно около озера Чад в сегодняшней Северо-Восточной Нигерии. Когда он туда прибыл, он рассказал жителям волшебную историю. Он говорил о месте за морем, где «дома с крыльями... гуляют по воде». Он также рассказывал о каких-то «белых людях» на борту крылатых водных домов. Эти слова загипнотизировали подростка Укоусоу Гронниосоу, самого младшего из шести детей и внуков короля Заара. Позже он вспоминал: «Я был очарован этим странным местом и очень хотел туда попасть». Его семья согласилась разрешить мальчику отправиться туда. Он проехал тысячу миль с торговцем, поведение которого изменилось, как только они оказались вдали от родителей и деревни. Укоусоу Гронниосоу становился «все печальнее и разочарованнее» и начал опасаться, что его убьют. Когда Укоусоу оказался на Золотом берегу, он остался там «без друзей и без средств к существованию». Он попал в рабство.

Прибрежный король объявил, что Укоусоу Гронниосоу был шпионом и его нужно убить, но мальчик это отрицал: «Я пришел... посмотреть на дома с крыльями, которые ходят по воде, и на белых людей». Король смягчился и позволил мальчику осуществить свое желание, но со злым умыслом: его продали белому владельцу одного из тех крылатых зданий. Мальчика предложили французскому капитану, который отказался купить его, потому что тот был слишком маленьким. После того как его отправили на борт голландского работоргового судна, испугавшись, что его убьют, если от него снова откажутся, мальчик бросился к капитану и умолял, чтобы тот забрал его. Капитан отдал за него торговцу «два ярда ткани». Во время Среднего пути Укоусоу «очень страдал от морской болезни, но постепенно привык к морю, и это прошло». Он говорил, что капитан относился к нему хорошо, до тех пор, пока они не прибыли на Барбадос, где его снова продали за «пятьдесят долларов».

Работорговое судно — или «дом с крыльями», как его называл Укоусоу, — был удивительным зрелищем для того, кто его никогда раньше не видел. Исследователь Мунго Парк описал другую подобную историю в 1797 г., когда он и его проводник Карфа закончили свое путешествие в глубь Западной Африки, достигнув реки Гамбии, где они увидели шхуну, вставшую на якорь. «Это была, — писал Парк, — самая удивительная вещь, которую Карфа когда-либо видел». Африканец тщательно рассматривал корабль. Он задавал вопросы о «манере закрепления вместе различных досок, из которых было сделано судно, и как сделаны швы, что они не пропускают воду». Он был очарован «мачтами, парусами и оснащением». Больше всего он восхищался тем, как «было возможно заставить двигаться столь крупное сооружение силой ветра». Все это, как писал Парк, «было совершенно ему непонятно». Парк заключил, что «шхуна с ее канатами и якорем держала Карфу в глубоких раздумьях большую часть дня» [142].

Резким контрастом по сравнению со случаем Укоусоу и Карфы была ситуация с африканцами, которые торговали на побережье. Как описал их капитан Джон Ньютон: «Они так быстро осваивают наш язык и обычаи на судне, что уже через пять минут после того, как они поднимаются на борт, они уже точно знают, откуда корабль — из Бристоля, Ливерпуля или Лондона». Очень много африканцев, особенно среди фанти на Золотом берегу, приплывали к кораблю на каноэ, и многие из них оставались довольно продолжительное время на борту судна, поэтому они хорошо научись разбираться не только в национальных особенностях, но и чем различались эти суда. Некоторые фактически работали на трансатлантических рейсах, поэтому они отлично знали, как заставить эти большие машины «двигаться» по воде. Но начиналось ли отношение к судну с удивления или дружелюбия, скоро все подавляло насилие [143].





Точка невозврата




Процесс экспроприации в Африке разрушал жизненно важные связи пленников — их семьи, деревни, а в некоторых случаях нации и государства. Многие считали, что лишение родины равнозначно воровству. Как объяснили африканцы одному матросу невольничьего судна во время рейса в 1760-е гг., их «всех украли», хотя и разными способами. Неволя для Укоусоу Гронниосоу началась с его свободного выбора. Луи Аса-Аса описал историю своей семьи и деревни как большой грабеж, который увидел тринадцатилетний мальчик. Воины гола попадали на корабль как пленники в результате войн. Все они сначала оказывались в составе каравана, который превращался в постоянно меняющийся социальный организм. Его жизнь длилась несколько месяцев, за этот период кто-то из его членов умирал, кто-то был продан, кого-то доставляли на борт, пока корабль плыл вдоль побережья. Все, кто шел по этому пути, жили в условиях жесточайшей дисциплины под угрозой смерти, и многие не выдерживали дороги. Пленники боролись за возвращение назад, в Африку, — но безрезультатно. Они проиграли и стали изгнанниками [144].

Но после того, как караван достигал пункта назначения, все становилось еще хуже. Оказаться на зловещем судне означало, как выяснили воины гола, пережить ужасный переход от африканского к европейскому контролю. Большая часть привычного мира невольников осталась позади. Африканцы и афроамериканцы пережили мучительный переход, войдя в символическую дверь, «дверь, за которой нет возврата», такую как в Доме рабов на острове Горея в Сенегале или Кейп-Косте в Гане. Как только невольники переступали роковую черту, совершался необратимый переход. Связанным и посаженным на невольничий корабль пленникам, которые не имели возможности вернуться назад, не оставалось никакого выбора, кроме как жить в борьбе — жестокой, многогранной, бесконечной борьбе за выживание и за жизнь в новых условиях. Их старый мир был разрушен, а новый наполнен страданием. Однако в этом отчаянии находились широкие возможности для самоидентификации, взаимосвязи и активных действий [145].





Глава четвертая

Олауда Эквиано: изумление и ужас





Когда Олауда Эквиано впервые взглянул глазами ребенка на корабль невольников, который повезет его через Атлантику, он был переполнен изумлением, которое «скоро переросло в ужас». Рожденный на земле игбо (в современной Нигерии), он сначала попал в рабство в Америке, потом добился свободы, став матросом, и в конце концов превратился в ведущую фигуру движения за отмену работорговли в Англии. Изумление и ужас перед невольничьим кораблем, как он писал в своей автобиографии в 1789 г., «я не в силах описать». Именно это судно стало главным событием в его жизнеописании, так же как в жизни миллионов других, и он описал его так хорошо, как только мог [146].

Когда африканские торговцы в начале 1754 г. доставили его на борт корабля, одиннадцатилетний мальчик был немедленно схвачен членами команды, «белыми людьми с ужасной внешностью, красными лицами и длинными волосами», которые набросились на него, чтобы услышать, как он закричит. Он решил, что это «злые духи», а не люди. Когда они оставили его в покое, он огляделся и увидел на палубе огромный медный варочный котел, рядом с ним «много черных людей, скованных цепью вместе, каждый из которых выражал уныние и горе». Испугавшись, что он попал в руки к голодным каннибалам, он был «подавлен ужасом и мукой». От страха он потерял сознание.

Когда Эквиано пришел в себя, он обнаружил, что парад ужасов только начинается. Мальчика поместили в трюм, где ему сразу стало плохо от отвратительного зловония. Когда два члена команды предложили ему еду, он вяло отказался. Они вытащили его наверх, на главную палубу, привязали к лебедке и выпороли. Как только боль слегка отпустила его маленькое тело, первой мыслью было бежать, выпрыгнув за борт, хотя он не умел плавать. Но мальчик обнаружил, что невольничий корабль был оснащен сетями, чтобы предотвратить попытки отчаянного сопротивления. Таким образом, уже первое знакомство с работорговым судном сопровождалось насилием, ужасом и сопротивлением.

Эквиано, впоследствии известный как Густавус Васса, был первым человеком, кто подробно описал работорговлю с точки зрения невольника. В его время это сочинение стало самым значительным литературным трудом движения аболиционистов, и впоследствии оно оказалось наиболее полным описанием работоргового судна и Среднего пути. Но сегодня возникают сомнения по поводу места его рождения, а значит, и всего его рассказа. Действительно он родился в Африке, как сам утверждает? Или, как предположил исследователь Винсент Карретта, он родом из Южной Каролины и впоследствии приписал себе африканское происхождение, чтобы противостоять работорговле с большим моральным правом? [147]

Этот вопрос можно обсуждать, но для нас это не имеет значения. Если Эквиано родился в Западной Африке, он говорил правду — как он ее помнил, и к этому добавил воспоминания о последовавшем опыте порабощения и плавания на невольничьем корабле. Если он родился в Южной Каролине, он, возможно, собрал рассказы людей, которые родились в Африке и совершили ужасное путешествие на кораблях по Среднему пути на невольничьих судах. Таким образом, он стал хранителем устной истории работорговли, и это значит, что его сведения заслуживают не меньше доверия, чем пережитые им лично события, различие касается только источников и происхождения этого опыта. Все, кто изучал труд Эквиано — с обеих противоборствующих сторон, — соглашаются, что он говорил от лица миллионов рабов. Он написал автобиографию, в которой передал изумление и ужас перед невольничьим кораблем, в «интересах всего человечества». Он был «голосом безмолвных» [148].





Дом Эквиано




Эквиано писал, что он родился «в 1745 году в чудесной плодородной долине, которая называлась Эссака». Возможно, речь идет об Иссеке, недалеко от города Оклу в районе Нри-Оука (современный район Исуама в Центральной Нигерии) [149]. В семье он был самым младшим из семи детей, которым «удалось дожить до взросления». Его отец был уважаемым человеком как по происхождению (okpala), богатству (ogaranya), уважению к старшим (ndichie) и как член совета (ama ala), который принимал решения во всех делах деревни. Эквиано собирался следовать по стопам отца и с некоторой боязнью ожидал получения отличительных знаков ichi — шрамов на лбу. Он особенно был привязан к своей матери, которая помогала ему обучаться искусству сельского хозяйства и войны (как держать ружье и копье), и к его сестре, с которой он разделит трагедию рабства. Эквиано писал о процветании и положении своей семьи, отметив, что у его отца было «много рабов». (Правда, он поспешил добавить, что это рабство, в котором рабы жили и считались членами семьи, было совершенно не похоже на жестокую систему, которую он обнаружит в Америке.) Его деревня была расположена так далеко от побережья, поэтому он «никогда не слышал ни о белых или европейцах, ни о море» [150].

Эквиано родился в трудное время, когда по его родной земле прокатилась волна бедствий, затронувших и самого младшего мальчика. Первая половина XVIII в. отмечена длительной засухой и голодом на землях игбо, что привело к постепенному краху цивилизации Нри, частью которой был Эквиано и его деревня. Кризис способствовал тому, что работорговцам с юга, которые называли себя umu-chukwu, «дети бога», был открыт путь для проникновения в область аро, где они с помощью браков, союзов, запугивания и войны создали обширную торговую сеть. Они отправляли тысячи рабов по течению трех рек — Нигер, Имо и Кросс — в торговые города-государства Старый Калабар, Бонни и Новый Калабар. За годы с 1700-го по 1807-й больше миллиона человек попало в рабство из обширных областей залива Биафра. Некоторые были проданы тут же, многие умерли на пути к побережью. Почти 900 тыс. попали главным образом на британские суда, и после смертей во время перевозки по Среднему пути более трех четвертей миллиона человек были доставлены в портовые города Нового Света. От одной трети до трех четвертей всех невольников, вывезенных из этого региона (пропорция является спорной), происходили из земли игбо. Эквиано был один из сотен тысяч [151].

Эквиано происходил из общества, в котором земля принадлежала всем и обрабатывали ее сообща. Природа была плодородна и доброжелательна: почва была богата, писал он; сельское хозяйство было продуктивным. Жизнь была простой и небогатой, но у них было более чем достаточно пищи и, кроме того, «не было нищих». В его деревне мужчины и женщины вместе работали на полях или, например, строили дома. Используя мотыги, топоры, совки, кирки (которые Эквиано назвал «клювами»), они выращивали многочисленные зерновые культуры, прежде всего ямс, который они варили, толкли и превращали в fufu, их основной пищевой продукт. Как отметил историк Джон Ориджи, игбо в тот период были «самыми энергичными производителями ямса в мире». Они также выращивали и потребляли клубни таро, бананы, перцы, бобы различных видов, маис, коровий горох, арбузы и фрукты. Они выращивали хлопок и табак, разводили домашний скот (волов, коз и домашнюю птицу) и готовили из них продукты. Женщины пряли, ткали хлопок и делали одежду, гончары лепили посуду и изготавливали керамические трубки. Кузнецы изготавливали орудия для войны и земледелия, в то время как другие специалисты по обработке металлов создавали тонкие украшения и драгоценности. Большинство товаров потреблялось там, где их производили, торговля велась на обмен, а деньги почти не употреблялись. Все же экономика не была изолированной или автономной, так как товары, главным образом сельскохозяйственные, продавались по всему региону [152].