Корабль рабов: История человечества
Часть 7 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Семья Эквиано и его родственники жили, как и все другие, патриархальным кланом (umunne), который возглавлял один из мужчин и совет старейшин. Поскольку земля была общинной, владели и обрабатывали ее все вместе, неравенство было неразвитым, но в деревне существовало четкое разделение труда и социального статуса, о чем свидетельствует пример отца Эквиано. Эквиано также перечисляет некоторых людей — шаман, маг, мудрый человек, доктор, целитель, — иногда все эти занятия совмещал один человек одновременно — dibia, который был посредником между миром духов и объектом уважения и страха в обществе игбо. На другом социальном конце находились рабы, захваченные во время войны или признанные виновными в преступлениях (он упоминает похищение детей и прелюбодеяние). В целом различия были незначительными, и в обществе преобладало примитивное равенство. Деревня жила автономно; и действительно, не класс, не нация или этническая принадлежность, а именно сама деревня была основой общности всех ее жителей. Эквиано вспоминал, что «наше подчинение королю Бенина было практически номинальным»; по правде говоря, вероятно, никакого подчинения вообще не было — ни королю Бенина, ни кому-либо другому. Люди его области гордились своей локальностью и сопротивлением политической централизации. Они долго были известны пословицей Igbo enwegh eze, что означает, что «у игбо нет царя» [153].
Про свой народ Эквиано писал: «Мы — нация танцоров, музыкантов и поэтов». Ритуальные обычаи сопровождались сложными артистическими и религиозными церемониями, которые должны были вызывать и умилостивлять духов. Игбо верили, что граница между миром людей и духов, или живых и мертвых, была тонкой и взаимопроникаемой. И духи, как добрые, так и злые, будучи невидимыми, всегда присутствовали в обществе игбо, помогая или создавая помехи, в зависимости от того, как с ними обращались. Принесенная духам жертва (aja) приближала удачу. Люди-dibia, общаясь с духами, связывали эти два мира. Игбо также верили, что преждевременную смерть вызывают злые духи и что дух мертвого будет блуждать и искать прибежище пока тело умершего не будет должным образом захоронено. Эти верования станут серьезной проблемой на борту невольничьих судов [154].
Когда Эквиано исполнилось одиннадцать лет, набеги работорговцев на земли игбо, где жила его семья, стали распространенным явлением и, как свидетельствует его автобиография, велись многочисленными и изощренными способами. Когда взрослые отправлялись на работу в поле, они брали с собой оружие на случай нападения. Они также предпринимали специальные меры для защиты детей, оставляя им инструкции, как себя вести. Дети должны были находиться вместе и постоянно оглядываться по сторонам. Появление незнакомца вселяло страх, особенно если это были торговцы, которых называли ойибо, что значило «краснолицые люди, живущие далеко». Это были аро, «крепкие мужчины, чья кожа имела красный оттенок», с юга. Они вели законную и согласованную торговлю, и Эквиано отметил, что его собственная деревня иногда предлагала им рабов в обмен на европейские товары, огнестрельное оружие, порох, шляпы и бусинки. Такие торговцы поощряли набеги «одного небольшого государства или района на другой». Местный вождь, который хотел получить европейские товары, часто нападал «на своих соседей и вел отчаянные сражения», после чего продавал всех взятых в плен. Аро также сами похищали людей. Их главный бизнес, чего не понимал Эквиано в детстве, но выяснил впоследствии, был «захват наших людей». Они всегда носили с собой «большие мешки». Эквиано скоро увидел один из них изнутри [155].
Похищенный
«Однажды, когда все наши люди вышли на работу как обычно», Эквиано и его сестра остались дома одни. По неясным причинам взрослые не приняли обычных мер предосторожности. Вскоре через глиняную стену вокруг семейного дома перелезли двое мужчин и одна женщина и «через мгновение схватили нас обоих». Это случилось так внезапно, что дети не имели возможности «ни кричать, ни сопротивляться». Похитители заткнули им рты и «убежали в близкий лес», где детям связали руки и вели как можно дальше от деревни, пока не наступили сумерки. Эквиано не говорит, кем были его похитители, но он подразумевал, что это были люди аро. Наконец они добрались до «маленького дома, где грабители остановились для отдыха, и там провели ночь». Кляпы вытащили, но дети были так расстроены, что не могли есть. Они были «подавлены усталостью и горем, и единственным утешением стал короткий сон, который ненадолго смягчил наше горе». На следующий день начался длинный, трудный, изматывающий путь к побережью [156].
Маленькая группа шла через лес, чтобы избежать нежелательных встреч, пока они не вышли на дорогу, которая показалась Эквиано знакомой. Когда там появились люди, мальчик «начал кричать, прося их о помощи». Но все было напрасно: «Мои крики не имели никакого эффекта, кроме того, что меня быстро связали и заткнули мне рот, а потом засунули меня в большой мешок. Они также заткнули рот моей сестре и связали ее руки; так мы продолжали путь, пока не исчезли из вида тех людей». В конце следующего утомительного дня путешествия Эквиано и его сестре предложили пищу, но они отказались поесть, таким образом, используя форму сопротивления, которое будет обычным на рабском судне.
Жестоко оторванный от своей деревни, от семьи и от всего, чем он дорожил, Эквиано нашел настоящее утешение в товарищеских отношениях со своей сестрой. «Только одно нас успокаивало, — писал он, — что мы были рядом друг с другом всю ночь и обливали друг друга слезами».
На следующий день травма усилилась. Этот день стал «днем самого большого горя, который я когда-либо испытал». Похитители разделили Эквиано и его сестру, «пока мы лежали, прижимаясь друг к другу». Дети просили не разлучать их, но напрасно: «Ее от меня оторвали и немедленно забрали, в то время как меня оставили в таком ужасном состоянии, которое я не могу описать». В течение какого-то времени Эквиано «непрерывно плакал и горевал». Несколько дней он «ничего не ел, но они стали кормить меня насильно». Теперь он потерял единственное утешение — «плакать вместе с последним близким человеком». Его разрыв с семьей и родной деревней стал полным.
Это отдаление увеличивалось из-за бесконечной перепродажи мальчика. Сначала Эквиано попал к «вождю» — кузнецу, который жил «в очень приятной стране». В этой африканской семье с Эквиано обращались хорошо. Он понимал, что хоть он и «был на расстоянии многих дней пути от дома, все же эти люди говорили на одном со мной языке». Получив постепенно некоторую свободу передвижения, Эквиано старался выяснить, что находится вокруг, чтобы сбежать и вернуться в свою деревню. «Расстроенный и сломленный горем от разлуки с матерью и друзьями», он мечтал и представлял свой дом там, где восходит солнце. Однажды он случайно убил цыпленка деревенского жителя и, страшась наказания, спрятался в кустарнике в надежде сбежать. Он слышал, как его искали и говорили, что он, скорее всего, отправился домой, но что его деревня была слишком далеко и он никогда туда не попадет. Мальчик впал в «сильную панику», переживая отчаяние и ужас от того, что он никогда не сможет вернуться домой. Поэтому он вернулся к своему хозяину и после этого был снова продан. «Меня теперь увели налево от восхода солнца, по унылым дорогам и мрачным лесам, где отвратительно ревели дикие звери». Здесь работорговля была обычным делом. Эквиано отметил, что люди «здесь всегда вооружены».
Затем, среди всех бедствий, он внезапно смог испытать неожиданную радость. По пути вдоль побережья ему удалось увидеться еще раз с сестрой. Как он писал несколько раз в автобиографии, это был один из самых ярких эмоциональных моментов его жизни: «Как только сестра увидела меня, она с громким криком бросилась в мои объятия. Я был взволнован, и никто из нас не мог сказать ни слова от волнения: долго мы стояли обнявшись и могли только плакать». Эти слезы и объятия, казалось, тронули всех, включая человека, которого Эквиано посчитал их общим хозяином. Человек позволил им спать вместе, и во сне они «держали друг друга в объятиях всю ночь; таким образом, на некоторое время мы забыли свои неудачи от радости, что мы снова оказались вместе». Но когда рассвело и настало «несчастное утро», их разлучили снова, и на этот раз навсегда. Эквиано писал, что «теперь я стал более несчастным, если это было возможно, чем прежде». Он плакал о судьбе своей сестры. «Твое лицо, — с нежностью писал он спустя годы, — навсегда было запечатлено в моем сердце».
Путь по побережью продолжился. Эквиано перепродавали в разные места, пока он не попал к богатому торговцу в красивом городе Тинмах, который был расположен где-то в дельте Нигера. Здесь он впервые попробовал кокосовые орехи и сахарный тростник и увидел деньги, которые назвал «кружочками» (flkpri). Он подружился с сыном соседней богатой вдовы, мальчиком его возраста, и женщина выкупила Эквиано у торговца. С ним теперь обращались хорошо, и он забыл, что был рабом. Он ел за хозяйским столом, ему прислуживали другие рабы, он играл с другими мальчиками луком и стрелами, «так же, как когда я был дома». Следующие два месяца он медленно приживался в новой семье «и начинал примиряться с моим положением и забывать понемногу свое горе». Но однажды утром его грубо разбудили и отправили из дома назад на дорогу к побережью. Его снова лишили всего.
До этого момента почти все люди, которых Эквиано встречал в пути, принадлежали понятной ему культуре. У них были примерно те же самые «манеры, обычаи и язык»; они были игбо. Но вскоре он оказался вне близких культурных связей. Он был потрясен культурой прибрежных ибибио, которые, как он видел, не практиковали обрезание, не мылись, как был приучен он сам, использовали европейскую посуду и оружие и «боролись на кулаках друг с другом». Их женщин он считал нескромными, потому что «ели, пили и спали вместе с мужчинами». Они украшали себя странными шрамами и подтачивали зубы, делая их острыми. Больше всего его поразило, что они не приносят надлежащих жертв или подношений богам.
Когда Эквиано оказался на берегу большой реки, возможно Бонни, его удивление возросло. Повсюду сновали каноэ, и люди, казалось, жили на них с «домашней посудой и разной провизией». Мальчик никогда не видел так много воды и столько людей, которые жили и работали таким образом. Его изумление обратилось в ужас, когда торговцы посадили его в такое каноэ и лодка поплыла по реке, мимо мангровых лесов и болот.
Каждую ночь работорговцы вытягивали каноэ на берег, разжигали костры, ставили палатки или маленькие шалаши, готовили еду и спали. Утром все вставали, ели перед возвращением в каноэ и продолжали плыть вниз по реке. Эквиано заметил, с какой легкостью люди плавали и ныряли в воде. Затем путешествие продолжалось то по суше, то снова по воде, по «разным странам и народам». Через шесть или семь месяцев после того, как его похитили, он «оказался на морском берегу», вероятно в большом, шумном работорговом порту Бонни.
На волшебном судне
Корабль рабов, который вселил страх в Эквиано, когда он впервые оказался на побережье, был шхуной от шестидесяти до 70 футов длиной, с главной мачтой приблизительно 60 футов и другой мачтой около 30 футов. Корабль «Огден», с восемью орудиями и командой из 32 человек, стоял на якоре и «ждал свой груз», частью которого, как понял вдруг мальчик, станет он сам [157]. Африканские торговцы отправили его на судно в каноэ и вместе с другими заставили подняться по веревочной лестнице на главную палубу. Здесь Эквиано увидел ужасных матросов, язык которых «очень отличался от всего, что я когда-либо слышал». Он увидел медный варочный котел и печальных пленников и от страха перед людоедами потерял сознание. Черные торговцы, которые доставили его на борт, подняли его и пытались приободрить, «но все было напрасно». Он спросил, съедят ли его эти ужасные белые; они ответили — нет. Тогда один из матросов хотел дать Эквиано немного алкоголя, чтобы успокоить, но маленький мальчик испугался и отказался. Один из черных торговцев заметил его реакцию и сам протянул напиток Эквиано. Мальчик выпил, но это имело противоположный эффект от ожидаемого. Никогда не пробуя ничего подобного, мальчик впал «в настоящую панику». Но потом ему стало еще хуже. Как только черные торговцы получили оплату, они покинули судно, и Эквиано совсем отчаялся: «Теперь я понял, что меня лишили шанса увидеть родину, и у меня не осталось ни малейшей надежды вернуться на берег». После того как он почувствовал зловоние трюма и испытал порку за отказ от пищи, он стал мечтать поменяться местами «с самым последним рабом в моей стране». Наконец, в полном отчаянии он пожелал, «чтобы последний друг — Смерть — освободил бы его» [158].
Работорговля всегда собирала воедино разные группы людей и до некоторой степени выравнивала культурные различия между ними. Эквиано не смог сразу найти своих «соотечественников», и действительно, ему пришлось долго их искать. Кроме игбо, на борту судна, судя по всему, должны были быть народы нуgе, игала, идома, тив и агату, которые жили севернее родной деревни Эквиано; иджо — южнее, и восточнее — целая языковая группа — ибибио, инанг, эфик (все говорящие на языке эфик), ододоп, экой, эаджахам, экрикук, амон и энионг. Большинство этих людей говорили на разных языках, но многие, возможно большинство, должны были говорить или понимать язык игбо, который был важен для развития торговли этого региона как на побережье, так и вдали от берега. Некоторые невольники должны были говорить на смешанных языках — добавляя английские и португальские слова. Взаимопонимание на борту судна было непростым, но для понимания существовали разные средства [159].
На рабском судне Эквиано и многие другие узнали, что они были игбо. В деревне Эквиано, как и везде, термин «игбо» не был словом для определения своей идентичности. По мнению известного игбо / нигерийского автора Чинуа Ачебе, слово Igbo первоначально имело «уничижительный смысл; оно обозначало людей, прятавшихся в кустах». Слово «игбо» было оскорбительным, обозначавшим в деревне чужака. Сам Эквиано подразумевал именно презрительное значение слова «ойибо»35, когда называл так народ аро. Но на невольничьем корабле, где все были вне своих деревень, более широкие общие черты неожиданно начали перевешивать местные различия. Культурное единство, особенно язык, несомненно, имеет решающее значение для сотрудничества и взаимодействия. Игбо, как и другие африканские народности, во многом были продуктом работорговли. Другими словами, на судне шел процесс этногенеза [160].
Вскоре Эквиано понял, что на борту корабля систематически использовалось насилие. Белые «выглядели и поступали, как мне казалось, крайне дико, я никогда не встречал среди других людей таких случаев зверской жестокости», какие регулярно происходили на борту судна. «Бедных африканцев», которые смели сопротивляться, отказывались принимать пищу или пытались выпрыгнуть за борт, избивали и пороли. Самого Эквиано несколько раз били за то, что он отказывался от еды. Он также отметил, что насилие применялось не только к невольникам. Однажды, когда мальчик с другими невольниками находился на палубе, капитан приказал выпороть белого матроса, которого «хлестали так нещадно большой веревкой около фок-мачты, что от этого он умер, и они выбросили его за борт, как скотину». Такая жестокость была не единичным случаем, но частым явлением. Использование насилия даже против команды усиливало ужас Эквиано: «Это заставило меня бояться этих людей еще больше; и я ожидал ничего иного по отношению к себе».
Одна из самых ценных частей записей Эквиано о пребывании на работорговом судне — его запись разговоров, которые велись в трюме и на палубе. Как ребенок и человек из отдаленного от побережья района, он меньше других разбирался в европейцах и их образе жизни. Стараясь найти общий язык с людьми разных культур, он искал и находил людей «его собственной нации» среди «бедных закованных невольников». После страха перед каннибализмом его больше всего заботил вопрос: «Что они сделают с нами?» Некоторые из невольников «сказали мне, что нас отправляют в страну белых людей, чтобы мы на них работали». Этот ответ, как объяснил Эквиано, его успокоил: «Если это только работа, то мое положение было не настолько отчаянным».
Однако страх перед жестокими европейцами не проходил и порождал новые вопросы. Эквиано спрашивал, «есть у этих своя страна, или они живут в этой пустоте» на корабле? Ему ответили, что «это не так, но они приплыли издалека». Все еще озадаченный, мальчик поинтересовался, «почему же во всей нашей стране мы никогда о них не слышали?». Это потому, что они «жили очень далеко». Где же их женщины, наконец поинтересовался Эквиано; «они на них похожи?». Ему ответили, что они есть, но «они остались далеко».
Затем начались вопросы о самом корабле, источнике изумления и ужаса. Все еще в потрясении от увиденного, Эквиано спросил, как судно может идти по воде. Здесь у взрослых ответы иссякли, но они объяснили, что тоже пытались это понять: «Они сказали, что не могли объяснить как, но ткани, которые, как я видел, привязаны к мачтам веревками, позволяют судну двигаться; и что у белых есть нечто волшебное, что они бросают в воду, чтобы судно остановилось». Эквиано заявил, что «был чрезвычайно поражен этим и действительно думал, что эти люди были духами». Изумление, которое вызывал корабль, усилилось, когда однажды, стоя на палубе, Эквиано увидел, что к ним приближалось другое судно. Вместе с остальными невольниками Эквиано был поражен тем, что «судно становилось тем больше, чем ближе оно подходило». Когда этот корабль бросил якорь, «я и мои соотечественники, которые это видели, были потрясены тем, что судно остановилось; все были убеждены, что это было сделано с помощью волшебства».
Средний путь
Средний путь стал для Эквиано демонстрацией жестокости, унижения и смерти [161]. Плавание началось с того, что всех невольников заперли в трюме «так, чтобы мы не могли видеть, как они управляли судном». Многое из того, на что он жаловался, пока судно стояло на якоре на побережье, внезапно стало еще хуже. Теперь, когда все были заперты в трюме, помещение было «настолько переполнено, что у каждого едва было место, чтобы повернуться». Невольники были спрессованы друг с другом, так что каждому досталось столько же пространства, как трупу в гробу. «Цепи раздирали» кожу запястий, лодыжек и шей. Рабы страдали от сильной жары, плохой вентиляции, «обильного пота» и морской болезни. Зловоние, которое сначала было «отвратительным», стало «абсолютно убийственным», потому что запах пота, рвоты, крови и «бочек с нечистотами», полных экскрементов, «почти задушили нас». Крики ужаса мешались со стонами умирающих [162].
Запертый в трюме, возможно из-за плохой погоды, в течение долгих дней, Эквиано наблюдал, как его товарищи по плаванию превращались «в жертвы самоуверенной алчности их покупателей». Судно было наполнено беспокойными духами мертвых, которых невозможно было похоронить как положено. Такие условия «унесли многих», большинство из-за «кровавой лихорадки» или дизентерии. В заливе Биафра наблюдалась одна из самых высоких смертностей во всех областях работорговли, и восемь месяцев, пока корабль «Огден» собирал свой невольничий «груз», только усугубили ситуацию. Сам Эквиано тоже заболел и ожидал смерти. К нему вернулось желание умереть, и он надеялся «положить конец моим страданиям». Когда мертвецов выбрасывали за борт, он думал, «что, оказавшись на глубине, они более счастливы, чем я. Я завидовал им и той свободе, которой они наслаждались, и часто желал поменяться с ними местами». Эквиано считал, что те, кто совершил самоубийство, выпрыгивая за борт, становились счастливыми и свободными и явно поддерживали связь с людьми на судне [163].
Но упрямая и стойкая жизнь побеждала ужас и жажду смерти. Общение с собратьями по несчастью помогло Эквиано выжить. Этим он обязан отчасти невольницам-женщинам, которые хотя и не принадлежали к народу игбо, но умывали его и по-матерински о нем заботились. Так как он был ребенком, его не привязывали, а так как он болел, то оставался «почти постоянно на палубе», где наблюдал все более суровую диалектику дисциплины и сопротивления. Команда становилась более жестокой, так как невольники пытались использовать все доступные средства сопротивления. Эквиано видел, как несколько человек из его голодных соотечественников украли несколько рыб, за что были злобно выпороты. Немного позже, в день, «когда море было гладким, а ветер слабым», он заметил, как три невольника вырвались и, перепрыгнув за борт через сетку, бросились в воду. Всех остальных команда тут же схватила и заперла в трюме, чтобы не увеличивать число самоубийств (Эквиано был убежден в смерти беглецов), затем команда спустила лодку, чтобы вернуть тех, кто прыгнул за борт. На судне поднялся «такой шум и беспорядок, которого я никогда не слышал прежде». Несмотря на усилия команды, двоим невольникам удалось достичь цели — они утонули. Третьего вернули и жестоко выпороли на палубе за то, что он «пытаться предпочесть смерть рабству». Так Эквиано описал культуру сопротивления, которая формировалась в среде невольников.
Часть стратегии сопротивления самого Эквиано состояла в том, чтобы расспрашивать матросов о работе корабля. В итоге это стало его путем к освобождению, потому что он тоже станет матросом, будет получать жалованье и выкупит свою свободу в возрасте двадцати четырех лет. Он писал о себе как о немногих людях на борту, которые были «самыми активными», что на морском языке XVIII столетия означало быстроту в выполнении судовых работ. Наблюдая за тяжелым трудом матросов, он был очарован и в то же время заинтригован их использованием квадранта36: «Я часто с удивлением наблюдал, как матросы проводят наблюдения, но я не понимал, что это означало». Матросы заметили любопытство умного мальчика, и однажды один из них решил ему помочь. Он позволил Эквиано взглянуть через линзу. «Это усилило мое удивление; и я теперь был убежден больше, чем когда-либо, в том, что это был другой мир и каждая вещь здесь была волшебной». Это действительно был другой мир, мир мореходов, и этот мир имел тайны, которые можно было узнавать. Эквиано сделал только первый шаг [164].
Барбадос
Вскоре на горизонте показался другой мир. Увидев землю, команда «громко закричала» и проявляла разные «признаки радости». Но Эквиано и остальная часть пленников не разделяли их волнения. Они не знали, что думать. Перед ними лежал Барбадос, центр исторической сахарной революции, жемчужины в короне британской колониальной системы и одно из наиболее полно реализованных и, значит, более жестоких работорговых обществ мира. Плантации маленького острова были конечной целью пути для большинства пленников на борту судна [165].
Когда корабль бросил якорь в переполненной гавани Бриджтауна, скрытого за лесом мачт разных судов, Эквиано и его товарищей по трюму накрыла новая волна страха. В ночной темноте на борт поднялись странные новые люди, и всех невольников вывели на главную палубу для осмотра. Торговцы и плантаторы, возможные покупатели, начали сразу же тщательно рассматривать Эквиано и его товарищей по плаванию. «Они также заставляли нас прыгать, — вспоминал Эквиано, — и показывали на берег, давая нам знать, что мы должны пойти туда». Они собирали пленников в «отдельные связки» для продажи.
Все время Эквиано и, возможно, остальные «думали, что эти уродливые мужчины собираются нас съесть». Скоро всех вернули назад в трюм, где их охватил новый ужас. Как Эквиано объяснил: «Предчувствия вызывали столько страха и дрожи, что всю ночь были слышны только горькие крики». Как долго это продолжалось, неясно, но в конечном счете белые посетители доставили на корабль «с берега несколько старых рабов, чтобы нас успокоить». Эти ветераны плантации Барбадоса «сказали, что нас не съедят, но заставят работать и скоро отведут туда, где мы увидим многих наших соотечественников».
Тактика, как оказалось, сработала: «Эти слова нас убедили; и вскоре после того, как мы сошли на землю, нас окружили африканцы всех языков».
Теперь Эквиано и другие были переправлены на берег, в «торговый двор», как он назвал место, где «нас всех держали вместе как овец в отаре, без различия пола или возраста», что могло показаться странным после таких разделений на корабле. Несмотря на мрачную неопределенность новой ситуации, достопримечательности Бриджтауна наполнили Эквиано новым удивлением. Он заметил, что здесь были выстроены высокие здания, совсем не такие, как были в Африке. «Я был удивлен еще больше, — отметил он, — когда увидел людей верхом на лошадях. Я не понимал, как это было возможно; и решил, что они использовали какие-то заклятия» [166]. Другие его товарищи по неволе, однако, так удивлены не были. Некоторые «пленники» из отдаленных частей Африки, без сомнения из северной саванны, заметили, что лошади «были такими же, как у них в стране». Другие говорили, что их собственные лошади были «крупнее, чем те, которых я тогда увидел» [167].
Несколько дней спустя продажа началась с «драки». Торговцы выстроили живой товар во дворе, затем прозвучал сигнал барабанной дроби, и покупатели вступили в отчаянную схватку за рабов, которых они хотели купить. «Шум и гвалт» испугали африканцев, они приняли алчных покупателей за вестников своей гибели. Некоторые все еще боялись каннибализма. Страх был оправдан, поскольку большинство будет съедено заживо — во время смертельно изнурительной работы по производству сахара на Барбадосе.
Теперь настало время для третьей разлуки, когда были разорваны связи, возникшие на корабле во время стоянки на якоре у побережья Африки и на Среднем пути через Атлантику. Эквиано отметил, что, без всякого сомнения, в этот момент «были порваны все взаимоотношения, и большинство друзей никогда больше не увидит друг друга». Он вспоминал грустную судьбу нескольких братьев, которых держали вместе в мужском помещении на корабле и которых теперь продали по отдельности разным хозяевам. Он писал, что «было мучительно смотреть на них и слышать крики, когда их уводили друг от друга». Мужей отрывали от жен, родителей от детей, братьев от сестер. Но горевали и рыдали не только кровные родственники, страшась разлуки. Многие страдали оттого, что у них отбирали «самых близких друзей», после того как похищенные из своих родных деревень невольники объединились в «своих страданиях и печали» на борту судна. Некоторые из этих людей были вместе на корабле целых восемь месяцев еще до начала плавания по Среднему пути. Они подбадривали и поддерживали друг друга во «мраке рабства». У них было единственное утешение, которое Эквиано назвал «маленьким счастьем быть вместе» — когда они вместе страдали, вместе сопротивлялись и вместе пытались выжить. Новое сообщество, которое возникло на борту судна, теперь рвали на части, забирая невольников «в разные стороны». С глубокой печалью Эквиано отметил, что «каждое нежное чувство», которое зародилось на борту судна, теперь было принесено в жертву алчности, роскоши и «жажде наживы» [168].
Долгий путь
Для Эквиано и некоторых из его товарищей по плаванию Средний путь не завершился на Барбадосе. Некоторых из них «не смогли продать из-за их страданий». Очевидно, мучительное плавание повлияло на их здоровье и превратило здоровых людей в изнуренных, больных и подверженных меланхолии. Покупатели, судя по всему, сомневались в том, что они выживут, и не стали их покупать. Эти люди стали «рабами, от которых отказались». В течение нескольких дней они оставались на острове, потом их посадили на небольшое судно — шлюп, возможно «Нэнси», владельцем которого был Ричард Уоллис. Корабль направлялся по реке Йорк в Вирджинию. Второе путешествие было легче первого. По сравнению с работорговым судном невольников на борту теперь было намного меньше, воздух был чище и пища лучше, поскольку капитан хотел откормить рабов для выгодной продажи дальше на севере. Эквиано писал: «В этом путешествии нам жилось лучше, чем тогда, когда мы плыли из Африки, у нас было много риса и свинины». Но все равно это было слабым утешением, так как Эквиано переживал из-за разлуки с друзьями, которых продали на Барбадосе: «Теперь я полностью потерял последнее утешение, которым я наслаждался, разговаривая с моими соотечественниками; женщин, которые умывали меня и заботились обо мне, увели в разные стороны, и я никогда больше никого из них не видел». Но если бы они встретились, узы корабельной дружбы снова бы возобновились [169].
Мальчику удалось подружиться с африканцами на борту этого шлюпа, даже при том, что они не говорили на его языке. Но вскоре и эти связи оказались разорваны, так как, когда они приплыли в Вирджинию, «все мои товарищи были отправлены в разные места, и я остался один». Снова оказавшись в одиночестве, он стал завидовать тем, кто был продан вместе с другими крупными партиями. Он объяснил, что «чувствовал и считал себя более несчастным, чем мои товарищи; они хотя бы могли разговаривать друг с другом, у меня же не было никого, с кем я мог говорить и кого я мог понимать». В этой ситуации он снова начал думать о смерти: «Я постоянно горевал и тосковал и ничего не желал, кроме смерти».
Эквиано оставался в жалком одиночестве, пока бывший морской офицер, а теперь капитан работоргового судна, Майкл Генри Паскаль, не купил мальчика в подарок кому-то в Англии. Эквиано оказался на борту «Трудолюбивой пчелы», «прекрасного крупного судна, загруженного табаком и прочими товарами, которое было готово к отплытию». Средний путь мог казаться бесконечным плаванием, но теперь, по крайней мере, он находился на глубоководном судне, целью которого не была транспортировка рабов. Условия жизни здесь были лучше: «У меня был гамак, чтобы лежать, и много хорошей еды», и на первый взгляд все на борту корабля «относились ко мне очень любезно, совсем не так, каким было отношение белых прежде». Вероятно, они не были злыми духами, и постепенно всеобъемлющий и наполняющий душу страх перед «белыми людьми» начал постепенно отступать: «Я стал понимать, что не все они одинаковые». Он также начал говорить на английском языке с членами команды и продолжал изучать работу судна.
Возможно, самым важным из всего, что произошло с Эквиано на этом рейсе, было знакомство с новым товарищем по плаванию, мальчиком приблизительно пятнадцати лет, по имени Ричард Бейкер. Сын американского торговца невольниками (который сам имел много рабов), Ричард получил хорошее образование, обладал «самым любезным характером» и «большим умом». Бейкер помогал африканскому мальчику, «он относился ко мне с большим интересом и вниманием, а я в ответ очень полюбил его». Они стали неразлучными друзьями, Бейкер был переводчиком Эквиано и научил его многим полезным вещам.
Как привилегированный пассажир, Бейкер ел за столом капитана, и, когда путешествие затянулось и продовольствие стало уменьшаться, капитан Паскаль жестоко пошутил, сказав, что теперь, возможно, придется убить и съесть Эквиано. Иногда он говорил это самому Эквиано, добавляя, что «черные люди нехороши для еды», поэтому сначала они убьют Бейкера «и только потом меня». Паскаль спрашивал Эквиано, были ли его сородичи в Африке каннибалами, на что испуганный мальчик отвечал, что нет.
Эти шутки вновь разожгли страхи, которые владели Эквиано на работорговом корабле, особенно после того, как капитан приказал сократить порции еды. «В конце, — вспоминал Эквиано, — у нас было только полтора фунта хлеба в неделю, столько же мяса и по одной кварте воды в день». Они ловили рыбу, но продуктов все равно было недостаточно. Шутки капитана становились все более зловещими: «Я всерьез в это верил и был безмерно подавлен, полагая, что каждый час может стать для меня последним». Он также волновался за друга и товарища по плаванию Бейкера. Всякий раз, когда капитан или помощник звали за чем-то Ричарда, Эквиано «старался подсмотреть, не собираются ли они его убить».
Так как Эквиано верил, что миром правят духи, он очень боялся больших волн. Он считал, что «правитель морей сердится, и меня отдадут ему для успокоения». Однажды в сумерки члены команды заметили нескольких серых дельфинов около корабля. Эквиано решил, что их настигли духи моря и что его собираются принести им в жертву.
В конце плавания его разум совсем помутился от таких страданий. Он предстал перед капитаном «плача и трясясь». Наконец, после тринадцати недель, моряки «Трудолюбивой пчелы» увидели землю. «Каждое сердце на борту радовалось, что мы добрались до берега, — вспоминал Эквиано, — но больше всех я». Ужас перед невольничьим кораблем преследовал Эквиано с начала пути через Атлантику до того момента, когда он наконец не сошел с третьего судна в Фалмуте в Англии.
Черный и белый террор
Эквиано узнал весь путь от пленения в Африке до эксплуатации в Америке. Миллионы таких как он и его сестра стали «жертвами насилия африканских работорговцев, пагубного зловония “гвинейских” судов, работы в европейских колониях и ударов плетью или кнута жестоких и неумолимых надсмотрщиков». Он пережил много разлук. Остается отметить, как он сам относился к вынужденному изгнанию, как научился договариваться и общаться с другими. Процесс начался с внутренних дорог по Африке из деревни на побережье и продолжился на работорговом корабле, на побережье и во время долгого Среднего пути по Атлантике [170].
Во время изнурительной дороги к побережью Эквиано часть пути прошел со своей сестрой, последним звеном, связывавшим его с родной деревней. Он дважды присоединялся к африканским семьям, сначала в доме кузнеца в течение месяца, потом в семье богатой вдовы и ее сына в Тинмахе в течение двух месяцев. Так как его часто перепродавали, мальчику не удавалось завязать такой тесной дружбы, как с его сестрой, ни с кем из африканских торговцев, с которыми он путешествовал, ни с другими невольниками. Да и как это было бы возможно, если его покупали и продавали бесчисленное количество раз? Он был просто товаром, рабом.
Тем не менее пока еще он не был полностью оторван от своей культуры, так как по пути на побережье все еще оставался частью языкового сообщества игбо. Он писал, что «после того как его пленили, дорога заняла много дней», но вокруг говорили на «том же самом языке». Так же было и в Тинмахе. Как он пояснил, «с тех пор, как я потерял своих близких, я всегда находил кого-то, кто понимал меня, пока я не оказался на морском побережье». В дороге говорили на разных диалектах, которым он легко обучался. Он добавил, что на пути к побережью «я выучил два или три разных языка». Даже при том, что Эквиано страдал от «насилия со стороны африканских торговцев», он подчеркивал, что по дороге к побережью с ним обращались хорошо. Он был вынужден оправдать перед своими читателями этих черных людей, потому что «я никогда не встречал с их стороны жестокого
обращения с рабами, кроме тех случаев, когда те пытались сбежать».
Удивительный и ужасный мир невольничьего корабля стал для Эквиано, как для многих других, травмирующим переходом от подчинения африканским торговцам к насилию европейских хозяев. Для Эквиано это был момент настолько острого отчаяния, что он стал мечтать о смерти, и это желание впоследствии неоднократно будет возвращаться. На корабле действовало абсолютно чужое расовое мышление и восприятие. Моряки показались юному Эквиано злыми духами и внешне ужасными «белыми людьми». Более того, он внезапно испытал теплые чувства к африканским работорговцам, которые доставили его на борт судна, потому что это были «черные люди». Именно они попытались успокоить его, когда он потерял сознание на палубе, и именно они оставались для него единственной связующей нитью с домом. Когда они покинули корабль, то «оставили меня в отчаянии», лишив последней возможности «вернуться в родные края». Пройдя точку невозврата, он попытался подружиться с рабами-африканцами, так как себя он идентифицировал с «черными людьми». По крайней мере, они бы его не съели.
Для остальных обитателей корабля Эквиано использовал общее определение «белые люди», что, по его мнению, было в той или иной степени синонимом таинственного и ужасного насилия. В разговорах со своими соотечественниками, которые он потом записал, мальчик старался выяснить, откуда они приплыли, почему он не знал о них, есть ли у них женщины и что представлял собой корабль, на котором они приплыли. Большинство его замечаний о команде связано с насилием, обычно поркой за непослушание и попытки самоубийства. Самым распространенным в этих описаниях было слово «жестокость». Эквиано никогда не упоминал ни капитана работоргового судна, ни офицеров, свое понимание иерархии на судне он продемонстрировал только один раз — когда белого матроса запороли до смерти и выбросили за борт «как скотину» или животное.
Тем не менее в его повествовании было несколько моментов, когда отношения с европейцами не были отмечены насилием или жестокостью. Он пишет о том, как матрос предложил ему алкоголь, чтобы поднять настроение (хотя результатом стала еще большая паника). Иногда на их корабль поднимались матросы других невольничьих кораблей: «Несколько незнакомцев обменялись рукопожатием с черными людьми и махали руками, показывая, как я думаю, что мы должны отправиться в их страну; но мы не понимали их». Другой матрос позволил мальчику посмотреть на квадрант. Однако только когда Эквиано попал на борт «Трудолюбивой пчелы», его цельное представление о «белых людях» стало меняться. Его ранние впечатления сильно отличались от радикальных слов Библии, которые он цитировал в своей книге, что все люди были «одной крови».
Отношение к вынужденному изгнанию и разрыву всех связей проявляется в отсутствии имен в повествовании Эквиано, когда он описывает свои попытки найти свое место в мире безымянных незнакомцев. Рассказывая свою историю — с похищения из дома до прибытия в Вирджинию, за весь путь по суше и по морю, который длился шестнадцать месяцев, Эквиано не называет никого по именам — ни африканцев, ни европейцев, таким образом подчеркивая свое собственное одиночество и полное отчуждение. Он не упоминает даже имен родных — отца, матери или сестры. Это было не случайно, потому что Эквиано показал, что для него именование является актом власти, поскольку потеря имени была частью культуры порабощения, а присваивание нового имени могло быть проявлением насилия и господства. Именно на работорговом судне его имя — Олауда Эквиано — у него отняли, пока он не вернул его тридцать пять лет спустя. Он писал: «На борту африканского судна меня назвали Майклом». На следующем судне, шлюпе, плывшем в Вирджинию, его переименовали снова и назвали Джейкобом. Наконец, на борту «Трудолюбивой пчелы» его новый владелец, капитан Паскаль, дал ему четвертое имя: Густавус Васса. Эквиано с некоторой гордостью вспоминал, что он «отказывался откликаться на это имя и как мог пытался объяснить, что меня зовут Джейкобом» (почему он предпочел именно это имя, он не разъяснил). Но капитан Паскаль настаивал на этом новом имени, на которое мальчик «отказался откликаться». Сопротивление, как писал Эквиано, «принесло мне много побоев; и в итоге я подчинился». Таким образом, насилие лишило его настоящего имени, и оно же присвоило ему новое [171].
Эквиано видел, что его собратья-невольники — «большое количество черных людей, очень разных, скованных вместе цепью», составляли пеструю группу из разных классов, этнических принадлежностей и полов, перемешанных на борту работоргового судна. Он видел борьбу во имя выживания — за то, чтобы понимать и быть понятым. Для Эквиано все началось с черных торговцев, которые доставили его на борт судна. Затем он нашел своих «соотечественников» в мужском помещении трюма. Он также встретил на Барбадосе говорящих на языке игбо «многоязычных африканцев», которых работорговцы послали успокоить «негров с соленой воды», как называли новоприбывших по морю невольников. Эквиано оплакивал потерю своих соотечественников, говоривших с ним на одном языке игбо по дороге к Вирджинии: «Не было никого, с кем я мог поговорить». Но в то же время он общался с людьми, которые не знали его родного языка. Он писал, что говорил с кем-то «из отдаленного района Африки» и сам выучил английские слова, которые слышал от матросов на разных кораблях. Это, в свою очередь, помогло его общению с другими африканцами, особенно теми, кого забрали из прибрежных районов. Кроме того, Эквиано стал свидетелем появления нового языка — сопротивления действием, например, когда три раба бросили вызов команде и выпрыгнули за борт. Это способствовало сплоченности и солидарности на борту работоргового судна.
Про свой народ Эквиано писал: «Мы — нация танцоров, музыкантов и поэтов». Ритуальные обычаи сопровождались сложными артистическими и религиозными церемониями, которые должны были вызывать и умилостивлять духов. Игбо верили, что граница между миром людей и духов, или живых и мертвых, была тонкой и взаимопроникаемой. И духи, как добрые, так и злые, будучи невидимыми, всегда присутствовали в обществе игбо, помогая или создавая помехи, в зависимости от того, как с ними обращались. Принесенная духам жертва (aja) приближала удачу. Люди-dibia, общаясь с духами, связывали эти два мира. Игбо также верили, что преждевременную смерть вызывают злые духи и что дух мертвого будет блуждать и искать прибежище пока тело умершего не будет должным образом захоронено. Эти верования станут серьезной проблемой на борту невольничьих судов [154].
Когда Эквиано исполнилось одиннадцать лет, набеги работорговцев на земли игбо, где жила его семья, стали распространенным явлением и, как свидетельствует его автобиография, велись многочисленными и изощренными способами. Когда взрослые отправлялись на работу в поле, они брали с собой оружие на случай нападения. Они также предпринимали специальные меры для защиты детей, оставляя им инструкции, как себя вести. Дети должны были находиться вместе и постоянно оглядываться по сторонам. Появление незнакомца вселяло страх, особенно если это были торговцы, которых называли ойибо, что значило «краснолицые люди, живущие далеко». Это были аро, «крепкие мужчины, чья кожа имела красный оттенок», с юга. Они вели законную и согласованную торговлю, и Эквиано отметил, что его собственная деревня иногда предлагала им рабов в обмен на европейские товары, огнестрельное оружие, порох, шляпы и бусинки. Такие торговцы поощряли набеги «одного небольшого государства или района на другой». Местный вождь, который хотел получить европейские товары, часто нападал «на своих соседей и вел отчаянные сражения», после чего продавал всех взятых в плен. Аро также сами похищали людей. Их главный бизнес, чего не понимал Эквиано в детстве, но выяснил впоследствии, был «захват наших людей». Они всегда носили с собой «большие мешки». Эквиано скоро увидел один из них изнутри [155].
Похищенный
«Однажды, когда все наши люди вышли на работу как обычно», Эквиано и его сестра остались дома одни. По неясным причинам взрослые не приняли обычных мер предосторожности. Вскоре через глиняную стену вокруг семейного дома перелезли двое мужчин и одна женщина и «через мгновение схватили нас обоих». Это случилось так внезапно, что дети не имели возможности «ни кричать, ни сопротивляться». Похитители заткнули им рты и «убежали в близкий лес», где детям связали руки и вели как можно дальше от деревни, пока не наступили сумерки. Эквиано не говорит, кем были его похитители, но он подразумевал, что это были люди аро. Наконец они добрались до «маленького дома, где грабители остановились для отдыха, и там провели ночь». Кляпы вытащили, но дети были так расстроены, что не могли есть. Они были «подавлены усталостью и горем, и единственным утешением стал короткий сон, который ненадолго смягчил наше горе». На следующий день начался длинный, трудный, изматывающий путь к побережью [156].
Маленькая группа шла через лес, чтобы избежать нежелательных встреч, пока они не вышли на дорогу, которая показалась Эквиано знакомой. Когда там появились люди, мальчик «начал кричать, прося их о помощи». Но все было напрасно: «Мои крики не имели никакого эффекта, кроме того, что меня быстро связали и заткнули мне рот, а потом засунули меня в большой мешок. Они также заткнули рот моей сестре и связали ее руки; так мы продолжали путь, пока не исчезли из вида тех людей». В конце следующего утомительного дня путешествия Эквиано и его сестре предложили пищу, но они отказались поесть, таким образом, используя форму сопротивления, которое будет обычным на рабском судне.
Жестоко оторванный от своей деревни, от семьи и от всего, чем он дорожил, Эквиано нашел настоящее утешение в товарищеских отношениях со своей сестрой. «Только одно нас успокаивало, — писал он, — что мы были рядом друг с другом всю ночь и обливали друг друга слезами».
На следующий день травма усилилась. Этот день стал «днем самого большого горя, который я когда-либо испытал». Похитители разделили Эквиано и его сестру, «пока мы лежали, прижимаясь друг к другу». Дети просили не разлучать их, но напрасно: «Ее от меня оторвали и немедленно забрали, в то время как меня оставили в таком ужасном состоянии, которое я не могу описать». В течение какого-то времени Эквиано «непрерывно плакал и горевал». Несколько дней он «ничего не ел, но они стали кормить меня насильно». Теперь он потерял единственное утешение — «плакать вместе с последним близким человеком». Его разрыв с семьей и родной деревней стал полным.
Это отдаление увеличивалось из-за бесконечной перепродажи мальчика. Сначала Эквиано попал к «вождю» — кузнецу, который жил «в очень приятной стране». В этой африканской семье с Эквиано обращались хорошо. Он понимал, что хоть он и «был на расстоянии многих дней пути от дома, все же эти люди говорили на одном со мной языке». Получив постепенно некоторую свободу передвижения, Эквиано старался выяснить, что находится вокруг, чтобы сбежать и вернуться в свою деревню. «Расстроенный и сломленный горем от разлуки с матерью и друзьями», он мечтал и представлял свой дом там, где восходит солнце. Однажды он случайно убил цыпленка деревенского жителя и, страшась наказания, спрятался в кустарнике в надежде сбежать. Он слышал, как его искали и говорили, что он, скорее всего, отправился домой, но что его деревня была слишком далеко и он никогда туда не попадет. Мальчик впал в «сильную панику», переживая отчаяние и ужас от того, что он никогда не сможет вернуться домой. Поэтому он вернулся к своему хозяину и после этого был снова продан. «Меня теперь увели налево от восхода солнца, по унылым дорогам и мрачным лесам, где отвратительно ревели дикие звери». Здесь работорговля была обычным делом. Эквиано отметил, что люди «здесь всегда вооружены».
Затем, среди всех бедствий, он внезапно смог испытать неожиданную радость. По пути вдоль побережья ему удалось увидеться еще раз с сестрой. Как он писал несколько раз в автобиографии, это был один из самых ярких эмоциональных моментов его жизни: «Как только сестра увидела меня, она с громким криком бросилась в мои объятия. Я был взволнован, и никто из нас не мог сказать ни слова от волнения: долго мы стояли обнявшись и могли только плакать». Эти слезы и объятия, казалось, тронули всех, включая человека, которого Эквиано посчитал их общим хозяином. Человек позволил им спать вместе, и во сне они «держали друг друга в объятиях всю ночь; таким образом, на некоторое время мы забыли свои неудачи от радости, что мы снова оказались вместе». Но когда рассвело и настало «несчастное утро», их разлучили снова, и на этот раз навсегда. Эквиано писал, что «теперь я стал более несчастным, если это было возможно, чем прежде». Он плакал о судьбе своей сестры. «Твое лицо, — с нежностью писал он спустя годы, — навсегда было запечатлено в моем сердце».
Путь по побережью продолжился. Эквиано перепродавали в разные места, пока он не попал к богатому торговцу в красивом городе Тинмах, который был расположен где-то в дельте Нигера. Здесь он впервые попробовал кокосовые орехи и сахарный тростник и увидел деньги, которые назвал «кружочками» (flkpri). Он подружился с сыном соседней богатой вдовы, мальчиком его возраста, и женщина выкупила Эквиано у торговца. С ним теперь обращались хорошо, и он забыл, что был рабом. Он ел за хозяйским столом, ему прислуживали другие рабы, он играл с другими мальчиками луком и стрелами, «так же, как когда я был дома». Следующие два месяца он медленно приживался в новой семье «и начинал примиряться с моим положением и забывать понемногу свое горе». Но однажды утром его грубо разбудили и отправили из дома назад на дорогу к побережью. Его снова лишили всего.
До этого момента почти все люди, которых Эквиано встречал в пути, принадлежали понятной ему культуре. У них были примерно те же самые «манеры, обычаи и язык»; они были игбо. Но вскоре он оказался вне близких культурных связей. Он был потрясен культурой прибрежных ибибио, которые, как он видел, не практиковали обрезание, не мылись, как был приучен он сам, использовали европейскую посуду и оружие и «боролись на кулаках друг с другом». Их женщин он считал нескромными, потому что «ели, пили и спали вместе с мужчинами». Они украшали себя странными шрамами и подтачивали зубы, делая их острыми. Больше всего его поразило, что они не приносят надлежащих жертв или подношений богам.
Когда Эквиано оказался на берегу большой реки, возможно Бонни, его удивление возросло. Повсюду сновали каноэ, и люди, казалось, жили на них с «домашней посудой и разной провизией». Мальчик никогда не видел так много воды и столько людей, которые жили и работали таким образом. Его изумление обратилось в ужас, когда торговцы посадили его в такое каноэ и лодка поплыла по реке, мимо мангровых лесов и болот.
Каждую ночь работорговцы вытягивали каноэ на берег, разжигали костры, ставили палатки или маленькие шалаши, готовили еду и спали. Утром все вставали, ели перед возвращением в каноэ и продолжали плыть вниз по реке. Эквиано заметил, с какой легкостью люди плавали и ныряли в воде. Затем путешествие продолжалось то по суше, то снова по воде, по «разным странам и народам». Через шесть или семь месяцев после того, как его похитили, он «оказался на морском берегу», вероятно в большом, шумном работорговом порту Бонни.
На волшебном судне
Корабль рабов, который вселил страх в Эквиано, когда он впервые оказался на побережье, был шхуной от шестидесяти до 70 футов длиной, с главной мачтой приблизительно 60 футов и другой мачтой около 30 футов. Корабль «Огден», с восемью орудиями и командой из 32 человек, стоял на якоре и «ждал свой груз», частью которого, как понял вдруг мальчик, станет он сам [157]. Африканские торговцы отправили его на судно в каноэ и вместе с другими заставили подняться по веревочной лестнице на главную палубу. Здесь Эквиано увидел ужасных матросов, язык которых «очень отличался от всего, что я когда-либо слышал». Он увидел медный варочный котел и печальных пленников и от страха перед людоедами потерял сознание. Черные торговцы, которые доставили его на борт, подняли его и пытались приободрить, «но все было напрасно». Он спросил, съедят ли его эти ужасные белые; они ответили — нет. Тогда один из матросов хотел дать Эквиано немного алкоголя, чтобы успокоить, но маленький мальчик испугался и отказался. Один из черных торговцев заметил его реакцию и сам протянул напиток Эквиано. Мальчик выпил, но это имело противоположный эффект от ожидаемого. Никогда не пробуя ничего подобного, мальчик впал «в настоящую панику». Но потом ему стало еще хуже. Как только черные торговцы получили оплату, они покинули судно, и Эквиано совсем отчаялся: «Теперь я понял, что меня лишили шанса увидеть родину, и у меня не осталось ни малейшей надежды вернуться на берег». После того как он почувствовал зловоние трюма и испытал порку за отказ от пищи, он стал мечтать поменяться местами «с самым последним рабом в моей стране». Наконец, в полном отчаянии он пожелал, «чтобы последний друг — Смерть — освободил бы его» [158].
Работорговля всегда собирала воедино разные группы людей и до некоторой степени выравнивала культурные различия между ними. Эквиано не смог сразу найти своих «соотечественников», и действительно, ему пришлось долго их искать. Кроме игбо, на борту судна, судя по всему, должны были быть народы нуgе, игала, идома, тив и агату, которые жили севернее родной деревни Эквиано; иджо — южнее, и восточнее — целая языковая группа — ибибио, инанг, эфик (все говорящие на языке эфик), ододоп, экой, эаджахам, экрикук, амон и энионг. Большинство этих людей говорили на разных языках, но многие, возможно большинство, должны были говорить или понимать язык игбо, который был важен для развития торговли этого региона как на побережье, так и вдали от берега. Некоторые невольники должны были говорить на смешанных языках — добавляя английские и португальские слова. Взаимопонимание на борту судна было непростым, но для понимания существовали разные средства [159].
На рабском судне Эквиано и многие другие узнали, что они были игбо. В деревне Эквиано, как и везде, термин «игбо» не был словом для определения своей идентичности. По мнению известного игбо / нигерийского автора Чинуа Ачебе, слово Igbo первоначально имело «уничижительный смысл; оно обозначало людей, прятавшихся в кустах». Слово «игбо» было оскорбительным, обозначавшим в деревне чужака. Сам Эквиано подразумевал именно презрительное значение слова «ойибо»35, когда называл так народ аро. Но на невольничьем корабле, где все были вне своих деревень, более широкие общие черты неожиданно начали перевешивать местные различия. Культурное единство, особенно язык, несомненно, имеет решающее значение для сотрудничества и взаимодействия. Игбо, как и другие африканские народности, во многом были продуктом работорговли. Другими словами, на судне шел процесс этногенеза [160].
Вскоре Эквиано понял, что на борту корабля систематически использовалось насилие. Белые «выглядели и поступали, как мне казалось, крайне дико, я никогда не встречал среди других людей таких случаев зверской жестокости», какие регулярно происходили на борту судна. «Бедных африканцев», которые смели сопротивляться, отказывались принимать пищу или пытались выпрыгнуть за борт, избивали и пороли. Самого Эквиано несколько раз били за то, что он отказывался от еды. Он также отметил, что насилие применялось не только к невольникам. Однажды, когда мальчик с другими невольниками находился на палубе, капитан приказал выпороть белого матроса, которого «хлестали так нещадно большой веревкой около фок-мачты, что от этого он умер, и они выбросили его за борт, как скотину». Такая жестокость была не единичным случаем, но частым явлением. Использование насилия даже против команды усиливало ужас Эквиано: «Это заставило меня бояться этих людей еще больше; и я ожидал ничего иного по отношению к себе».
Одна из самых ценных частей записей Эквиано о пребывании на работорговом судне — его запись разговоров, которые велись в трюме и на палубе. Как ребенок и человек из отдаленного от побережья района, он меньше других разбирался в европейцах и их образе жизни. Стараясь найти общий язык с людьми разных культур, он искал и находил людей «его собственной нации» среди «бедных закованных невольников». После страха перед каннибализмом его больше всего заботил вопрос: «Что они сделают с нами?» Некоторые из невольников «сказали мне, что нас отправляют в страну белых людей, чтобы мы на них работали». Этот ответ, как объяснил Эквиано, его успокоил: «Если это только работа, то мое положение было не настолько отчаянным».
Однако страх перед жестокими европейцами не проходил и порождал новые вопросы. Эквиано спрашивал, «есть у этих своя страна, или они живут в этой пустоте» на корабле? Ему ответили, что «это не так, но они приплыли издалека». Все еще озадаченный, мальчик поинтересовался, «почему же во всей нашей стране мы никогда о них не слышали?». Это потому, что они «жили очень далеко». Где же их женщины, наконец поинтересовался Эквиано; «они на них похожи?». Ему ответили, что они есть, но «они остались далеко».
Затем начались вопросы о самом корабле, источнике изумления и ужаса. Все еще в потрясении от увиденного, Эквиано спросил, как судно может идти по воде. Здесь у взрослых ответы иссякли, но они объяснили, что тоже пытались это понять: «Они сказали, что не могли объяснить как, но ткани, которые, как я видел, привязаны к мачтам веревками, позволяют судну двигаться; и что у белых есть нечто волшебное, что они бросают в воду, чтобы судно остановилось». Эквиано заявил, что «был чрезвычайно поражен этим и действительно думал, что эти люди были духами». Изумление, которое вызывал корабль, усилилось, когда однажды, стоя на палубе, Эквиано увидел, что к ним приближалось другое судно. Вместе с остальными невольниками Эквиано был поражен тем, что «судно становилось тем больше, чем ближе оно подходило». Когда этот корабль бросил якорь, «я и мои соотечественники, которые это видели, были потрясены тем, что судно остановилось; все были убеждены, что это было сделано с помощью волшебства».
Средний путь
Средний путь стал для Эквиано демонстрацией жестокости, унижения и смерти [161]. Плавание началось с того, что всех невольников заперли в трюме «так, чтобы мы не могли видеть, как они управляли судном». Многое из того, на что он жаловался, пока судно стояло на якоре на побережье, внезапно стало еще хуже. Теперь, когда все были заперты в трюме, помещение было «настолько переполнено, что у каждого едва было место, чтобы повернуться». Невольники были спрессованы друг с другом, так что каждому досталось столько же пространства, как трупу в гробу. «Цепи раздирали» кожу запястий, лодыжек и шей. Рабы страдали от сильной жары, плохой вентиляции, «обильного пота» и морской болезни. Зловоние, которое сначала было «отвратительным», стало «абсолютно убийственным», потому что запах пота, рвоты, крови и «бочек с нечистотами», полных экскрементов, «почти задушили нас». Крики ужаса мешались со стонами умирающих [162].
Запертый в трюме, возможно из-за плохой погоды, в течение долгих дней, Эквиано наблюдал, как его товарищи по плаванию превращались «в жертвы самоуверенной алчности их покупателей». Судно было наполнено беспокойными духами мертвых, которых невозможно было похоронить как положено. Такие условия «унесли многих», большинство из-за «кровавой лихорадки» или дизентерии. В заливе Биафра наблюдалась одна из самых высоких смертностей во всех областях работорговли, и восемь месяцев, пока корабль «Огден» собирал свой невольничий «груз», только усугубили ситуацию. Сам Эквиано тоже заболел и ожидал смерти. К нему вернулось желание умереть, и он надеялся «положить конец моим страданиям». Когда мертвецов выбрасывали за борт, он думал, «что, оказавшись на глубине, они более счастливы, чем я. Я завидовал им и той свободе, которой они наслаждались, и часто желал поменяться с ними местами». Эквиано считал, что те, кто совершил самоубийство, выпрыгивая за борт, становились счастливыми и свободными и явно поддерживали связь с людьми на судне [163].
Но упрямая и стойкая жизнь побеждала ужас и жажду смерти. Общение с собратьями по несчастью помогло Эквиано выжить. Этим он обязан отчасти невольницам-женщинам, которые хотя и не принадлежали к народу игбо, но умывали его и по-матерински о нем заботились. Так как он был ребенком, его не привязывали, а так как он болел, то оставался «почти постоянно на палубе», где наблюдал все более суровую диалектику дисциплины и сопротивления. Команда становилась более жестокой, так как невольники пытались использовать все доступные средства сопротивления. Эквиано видел, как несколько человек из его голодных соотечественников украли несколько рыб, за что были злобно выпороты. Немного позже, в день, «когда море было гладким, а ветер слабым», он заметил, как три невольника вырвались и, перепрыгнув за борт через сетку, бросились в воду. Всех остальных команда тут же схватила и заперла в трюме, чтобы не увеличивать число самоубийств (Эквиано был убежден в смерти беглецов), затем команда спустила лодку, чтобы вернуть тех, кто прыгнул за борт. На судне поднялся «такой шум и беспорядок, которого я никогда не слышал прежде». Несмотря на усилия команды, двоим невольникам удалось достичь цели — они утонули. Третьего вернули и жестоко выпороли на палубе за то, что он «пытаться предпочесть смерть рабству». Так Эквиано описал культуру сопротивления, которая формировалась в среде невольников.
Часть стратегии сопротивления самого Эквиано состояла в том, чтобы расспрашивать матросов о работе корабля. В итоге это стало его путем к освобождению, потому что он тоже станет матросом, будет получать жалованье и выкупит свою свободу в возрасте двадцати четырех лет. Он писал о себе как о немногих людях на борту, которые были «самыми активными», что на морском языке XVIII столетия означало быстроту в выполнении судовых работ. Наблюдая за тяжелым трудом матросов, он был очарован и в то же время заинтригован их использованием квадранта36: «Я часто с удивлением наблюдал, как матросы проводят наблюдения, но я не понимал, что это означало». Матросы заметили любопытство умного мальчика, и однажды один из них решил ему помочь. Он позволил Эквиано взглянуть через линзу. «Это усилило мое удивление; и я теперь был убежден больше, чем когда-либо, в том, что это был другой мир и каждая вещь здесь была волшебной». Это действительно был другой мир, мир мореходов, и этот мир имел тайны, которые можно было узнавать. Эквиано сделал только первый шаг [164].
Барбадос
Вскоре на горизонте показался другой мир. Увидев землю, команда «громко закричала» и проявляла разные «признаки радости». Но Эквиано и остальная часть пленников не разделяли их волнения. Они не знали, что думать. Перед ними лежал Барбадос, центр исторической сахарной революции, жемчужины в короне британской колониальной системы и одно из наиболее полно реализованных и, значит, более жестоких работорговых обществ мира. Плантации маленького острова были конечной целью пути для большинства пленников на борту судна [165].
Когда корабль бросил якорь в переполненной гавани Бриджтауна, скрытого за лесом мачт разных судов, Эквиано и его товарищей по трюму накрыла новая волна страха. В ночной темноте на борт поднялись странные новые люди, и всех невольников вывели на главную палубу для осмотра. Торговцы и плантаторы, возможные покупатели, начали сразу же тщательно рассматривать Эквиано и его товарищей по плаванию. «Они также заставляли нас прыгать, — вспоминал Эквиано, — и показывали на берег, давая нам знать, что мы должны пойти туда». Они собирали пленников в «отдельные связки» для продажи.
Все время Эквиано и, возможно, остальные «думали, что эти уродливые мужчины собираются нас съесть». Скоро всех вернули назад в трюм, где их охватил новый ужас. Как Эквиано объяснил: «Предчувствия вызывали столько страха и дрожи, что всю ночь были слышны только горькие крики». Как долго это продолжалось, неясно, но в конечном счете белые посетители доставили на корабль «с берега несколько старых рабов, чтобы нас успокоить». Эти ветераны плантации Барбадоса «сказали, что нас не съедят, но заставят работать и скоро отведут туда, где мы увидим многих наших соотечественников».
Тактика, как оказалось, сработала: «Эти слова нас убедили; и вскоре после того, как мы сошли на землю, нас окружили африканцы всех языков».
Теперь Эквиано и другие были переправлены на берег, в «торговый двор», как он назвал место, где «нас всех держали вместе как овец в отаре, без различия пола или возраста», что могло показаться странным после таких разделений на корабле. Несмотря на мрачную неопределенность новой ситуации, достопримечательности Бриджтауна наполнили Эквиано новым удивлением. Он заметил, что здесь были выстроены высокие здания, совсем не такие, как были в Африке. «Я был удивлен еще больше, — отметил он, — когда увидел людей верхом на лошадях. Я не понимал, как это было возможно; и решил, что они использовали какие-то заклятия» [166]. Другие его товарищи по неволе, однако, так удивлены не были. Некоторые «пленники» из отдаленных частей Африки, без сомнения из северной саванны, заметили, что лошади «были такими же, как у них в стране». Другие говорили, что их собственные лошади были «крупнее, чем те, которых я тогда увидел» [167].
Несколько дней спустя продажа началась с «драки». Торговцы выстроили живой товар во дворе, затем прозвучал сигнал барабанной дроби, и покупатели вступили в отчаянную схватку за рабов, которых они хотели купить. «Шум и гвалт» испугали африканцев, они приняли алчных покупателей за вестников своей гибели. Некоторые все еще боялись каннибализма. Страх был оправдан, поскольку большинство будет съедено заживо — во время смертельно изнурительной работы по производству сахара на Барбадосе.
Теперь настало время для третьей разлуки, когда были разорваны связи, возникшие на корабле во время стоянки на якоре у побережья Африки и на Среднем пути через Атлантику. Эквиано отметил, что, без всякого сомнения, в этот момент «были порваны все взаимоотношения, и большинство друзей никогда больше не увидит друг друга». Он вспоминал грустную судьбу нескольких братьев, которых держали вместе в мужском помещении на корабле и которых теперь продали по отдельности разным хозяевам. Он писал, что «было мучительно смотреть на них и слышать крики, когда их уводили друг от друга». Мужей отрывали от жен, родителей от детей, братьев от сестер. Но горевали и рыдали не только кровные родственники, страшась разлуки. Многие страдали оттого, что у них отбирали «самых близких друзей», после того как похищенные из своих родных деревень невольники объединились в «своих страданиях и печали» на борту судна. Некоторые из этих людей были вместе на корабле целых восемь месяцев еще до начала плавания по Среднему пути. Они подбадривали и поддерживали друг друга во «мраке рабства». У них было единственное утешение, которое Эквиано назвал «маленьким счастьем быть вместе» — когда они вместе страдали, вместе сопротивлялись и вместе пытались выжить. Новое сообщество, которое возникло на борту судна, теперь рвали на части, забирая невольников «в разные стороны». С глубокой печалью Эквиано отметил, что «каждое нежное чувство», которое зародилось на борту судна, теперь было принесено в жертву алчности, роскоши и «жажде наживы» [168].
Долгий путь
Для Эквиано и некоторых из его товарищей по плаванию Средний путь не завершился на Барбадосе. Некоторых из них «не смогли продать из-за их страданий». Очевидно, мучительное плавание повлияло на их здоровье и превратило здоровых людей в изнуренных, больных и подверженных меланхолии. Покупатели, судя по всему, сомневались в том, что они выживут, и не стали их покупать. Эти люди стали «рабами, от которых отказались». В течение нескольких дней они оставались на острове, потом их посадили на небольшое судно — шлюп, возможно «Нэнси», владельцем которого был Ричард Уоллис. Корабль направлялся по реке Йорк в Вирджинию. Второе путешествие было легче первого. По сравнению с работорговым судном невольников на борту теперь было намного меньше, воздух был чище и пища лучше, поскольку капитан хотел откормить рабов для выгодной продажи дальше на севере. Эквиано писал: «В этом путешествии нам жилось лучше, чем тогда, когда мы плыли из Африки, у нас было много риса и свинины». Но все равно это было слабым утешением, так как Эквиано переживал из-за разлуки с друзьями, которых продали на Барбадосе: «Теперь я полностью потерял последнее утешение, которым я наслаждался, разговаривая с моими соотечественниками; женщин, которые умывали меня и заботились обо мне, увели в разные стороны, и я никогда больше никого из них не видел». Но если бы они встретились, узы корабельной дружбы снова бы возобновились [169].
Мальчику удалось подружиться с африканцами на борту этого шлюпа, даже при том, что они не говорили на его языке. Но вскоре и эти связи оказались разорваны, так как, когда они приплыли в Вирджинию, «все мои товарищи были отправлены в разные места, и я остался один». Снова оказавшись в одиночестве, он стал завидовать тем, кто был продан вместе с другими крупными партиями. Он объяснил, что «чувствовал и считал себя более несчастным, чем мои товарищи; они хотя бы могли разговаривать друг с другом, у меня же не было никого, с кем я мог говорить и кого я мог понимать». В этой ситуации он снова начал думать о смерти: «Я постоянно горевал и тосковал и ничего не желал, кроме смерти».
Эквиано оставался в жалком одиночестве, пока бывший морской офицер, а теперь капитан работоргового судна, Майкл Генри Паскаль, не купил мальчика в подарок кому-то в Англии. Эквиано оказался на борту «Трудолюбивой пчелы», «прекрасного крупного судна, загруженного табаком и прочими товарами, которое было готово к отплытию». Средний путь мог казаться бесконечным плаванием, но теперь, по крайней мере, он находился на глубоководном судне, целью которого не была транспортировка рабов. Условия жизни здесь были лучше: «У меня был гамак, чтобы лежать, и много хорошей еды», и на первый взгляд все на борту корабля «относились ко мне очень любезно, совсем не так, каким было отношение белых прежде». Вероятно, они не были злыми духами, и постепенно всеобъемлющий и наполняющий душу страх перед «белыми людьми» начал постепенно отступать: «Я стал понимать, что не все они одинаковые». Он также начал говорить на английском языке с членами команды и продолжал изучать работу судна.
Возможно, самым важным из всего, что произошло с Эквиано на этом рейсе, было знакомство с новым товарищем по плаванию, мальчиком приблизительно пятнадцати лет, по имени Ричард Бейкер. Сын американского торговца невольниками (который сам имел много рабов), Ричард получил хорошее образование, обладал «самым любезным характером» и «большим умом». Бейкер помогал африканскому мальчику, «он относился ко мне с большим интересом и вниманием, а я в ответ очень полюбил его». Они стали неразлучными друзьями, Бейкер был переводчиком Эквиано и научил его многим полезным вещам.
Как привилегированный пассажир, Бейкер ел за столом капитана, и, когда путешествие затянулось и продовольствие стало уменьшаться, капитан Паскаль жестоко пошутил, сказав, что теперь, возможно, придется убить и съесть Эквиано. Иногда он говорил это самому Эквиано, добавляя, что «черные люди нехороши для еды», поэтому сначала они убьют Бейкера «и только потом меня». Паскаль спрашивал Эквиано, были ли его сородичи в Африке каннибалами, на что испуганный мальчик отвечал, что нет.
Эти шутки вновь разожгли страхи, которые владели Эквиано на работорговом корабле, особенно после того, как капитан приказал сократить порции еды. «В конце, — вспоминал Эквиано, — у нас было только полтора фунта хлеба в неделю, столько же мяса и по одной кварте воды в день». Они ловили рыбу, но продуктов все равно было недостаточно. Шутки капитана становились все более зловещими: «Я всерьез в это верил и был безмерно подавлен, полагая, что каждый час может стать для меня последним». Он также волновался за друга и товарища по плаванию Бейкера. Всякий раз, когда капитан или помощник звали за чем-то Ричарда, Эквиано «старался подсмотреть, не собираются ли они его убить».
Так как Эквиано верил, что миром правят духи, он очень боялся больших волн. Он считал, что «правитель морей сердится, и меня отдадут ему для успокоения». Однажды в сумерки члены команды заметили нескольких серых дельфинов около корабля. Эквиано решил, что их настигли духи моря и что его собираются принести им в жертву.
В конце плавания его разум совсем помутился от таких страданий. Он предстал перед капитаном «плача и трясясь». Наконец, после тринадцати недель, моряки «Трудолюбивой пчелы» увидели землю. «Каждое сердце на борту радовалось, что мы добрались до берега, — вспоминал Эквиано, — но больше всех я». Ужас перед невольничьим кораблем преследовал Эквиано с начала пути через Атлантику до того момента, когда он наконец не сошел с третьего судна в Фалмуте в Англии.
Черный и белый террор
Эквиано узнал весь путь от пленения в Африке до эксплуатации в Америке. Миллионы таких как он и его сестра стали «жертвами насилия африканских работорговцев, пагубного зловония “гвинейских” судов, работы в европейских колониях и ударов плетью или кнута жестоких и неумолимых надсмотрщиков». Он пережил много разлук. Остается отметить, как он сам относился к вынужденному изгнанию, как научился договариваться и общаться с другими. Процесс начался с внутренних дорог по Африке из деревни на побережье и продолжился на работорговом корабле, на побережье и во время долгого Среднего пути по Атлантике [170].
Во время изнурительной дороги к побережью Эквиано часть пути прошел со своей сестрой, последним звеном, связывавшим его с родной деревней. Он дважды присоединялся к африканским семьям, сначала в доме кузнеца в течение месяца, потом в семье богатой вдовы и ее сына в Тинмахе в течение двух месяцев. Так как его часто перепродавали, мальчику не удавалось завязать такой тесной дружбы, как с его сестрой, ни с кем из африканских торговцев, с которыми он путешествовал, ни с другими невольниками. Да и как это было бы возможно, если его покупали и продавали бесчисленное количество раз? Он был просто товаром, рабом.
Тем не менее пока еще он не был полностью оторван от своей культуры, так как по пути на побережье все еще оставался частью языкового сообщества игбо. Он писал, что «после того как его пленили, дорога заняла много дней», но вокруг говорили на «том же самом языке». Так же было и в Тинмахе. Как он пояснил, «с тех пор, как я потерял своих близких, я всегда находил кого-то, кто понимал меня, пока я не оказался на морском побережье». В дороге говорили на разных диалектах, которым он легко обучался. Он добавил, что на пути к побережью «я выучил два или три разных языка». Даже при том, что Эквиано страдал от «насилия со стороны африканских торговцев», он подчеркивал, что по дороге к побережью с ним обращались хорошо. Он был вынужден оправдать перед своими читателями этих черных людей, потому что «я никогда не встречал с их стороны жестокого
обращения с рабами, кроме тех случаев, когда те пытались сбежать».
Удивительный и ужасный мир невольничьего корабля стал для Эквиано, как для многих других, травмирующим переходом от подчинения африканским торговцам к насилию европейских хозяев. Для Эквиано это был момент настолько острого отчаяния, что он стал мечтать о смерти, и это желание впоследствии неоднократно будет возвращаться. На корабле действовало абсолютно чужое расовое мышление и восприятие. Моряки показались юному Эквиано злыми духами и внешне ужасными «белыми людьми». Более того, он внезапно испытал теплые чувства к африканским работорговцам, которые доставили его на борт судна, потому что это были «черные люди». Именно они попытались успокоить его, когда он потерял сознание на палубе, и именно они оставались для него единственной связующей нитью с домом. Когда они покинули корабль, то «оставили меня в отчаянии», лишив последней возможности «вернуться в родные края». Пройдя точку невозврата, он попытался подружиться с рабами-африканцами, так как себя он идентифицировал с «черными людьми». По крайней мере, они бы его не съели.
Для остальных обитателей корабля Эквиано использовал общее определение «белые люди», что, по его мнению, было в той или иной степени синонимом таинственного и ужасного насилия. В разговорах со своими соотечественниками, которые он потом записал, мальчик старался выяснить, откуда они приплыли, почему он не знал о них, есть ли у них женщины и что представлял собой корабль, на котором они приплыли. Большинство его замечаний о команде связано с насилием, обычно поркой за непослушание и попытки самоубийства. Самым распространенным в этих описаниях было слово «жестокость». Эквиано никогда не упоминал ни капитана работоргового судна, ни офицеров, свое понимание иерархии на судне он продемонстрировал только один раз — когда белого матроса запороли до смерти и выбросили за борт «как скотину» или животное.
Тем не менее в его повествовании было несколько моментов, когда отношения с европейцами не были отмечены насилием или жестокостью. Он пишет о том, как матрос предложил ему алкоголь, чтобы поднять настроение (хотя результатом стала еще большая паника). Иногда на их корабль поднимались матросы других невольничьих кораблей: «Несколько незнакомцев обменялись рукопожатием с черными людьми и махали руками, показывая, как я думаю, что мы должны отправиться в их страну; но мы не понимали их». Другой матрос позволил мальчику посмотреть на квадрант. Однако только когда Эквиано попал на борт «Трудолюбивой пчелы», его цельное представление о «белых людях» стало меняться. Его ранние впечатления сильно отличались от радикальных слов Библии, которые он цитировал в своей книге, что все люди были «одной крови».
Отношение к вынужденному изгнанию и разрыву всех связей проявляется в отсутствии имен в повествовании Эквиано, когда он описывает свои попытки найти свое место в мире безымянных незнакомцев. Рассказывая свою историю — с похищения из дома до прибытия в Вирджинию, за весь путь по суше и по морю, который длился шестнадцать месяцев, Эквиано не называет никого по именам — ни африканцев, ни европейцев, таким образом подчеркивая свое собственное одиночество и полное отчуждение. Он не упоминает даже имен родных — отца, матери или сестры. Это было не случайно, потому что Эквиано показал, что для него именование является актом власти, поскольку потеря имени была частью культуры порабощения, а присваивание нового имени могло быть проявлением насилия и господства. Именно на работорговом судне его имя — Олауда Эквиано — у него отняли, пока он не вернул его тридцать пять лет спустя. Он писал: «На борту африканского судна меня назвали Майклом». На следующем судне, шлюпе, плывшем в Вирджинию, его переименовали снова и назвали Джейкобом. Наконец, на борту «Трудолюбивой пчелы» его новый владелец, капитан Паскаль, дал ему четвертое имя: Густавус Васса. Эквиано с некоторой гордостью вспоминал, что он «отказывался откликаться на это имя и как мог пытался объяснить, что меня зовут Джейкобом» (почему он предпочел именно это имя, он не разъяснил). Но капитан Паскаль настаивал на этом новом имени, на которое мальчик «отказался откликаться». Сопротивление, как писал Эквиано, «принесло мне много побоев; и в итоге я подчинился». Таким образом, насилие лишило его настоящего имени, и оно же присвоило ему новое [171].
Эквиано видел, что его собратья-невольники — «большое количество черных людей, очень разных, скованных вместе цепью», составляли пеструю группу из разных классов, этнических принадлежностей и полов, перемешанных на борту работоргового судна. Он видел борьбу во имя выживания — за то, чтобы понимать и быть понятым. Для Эквиано все началось с черных торговцев, которые доставили его на борт судна. Затем он нашел своих «соотечественников» в мужском помещении трюма. Он также встретил на Барбадосе говорящих на языке игбо «многоязычных африканцев», которых работорговцы послали успокоить «негров с соленой воды», как называли новоприбывших по морю невольников. Эквиано оплакивал потерю своих соотечественников, говоривших с ним на одном языке игбо по дороге к Вирджинии: «Не было никого, с кем я мог поговорить». Но в то же время он общался с людьми, которые не знали его родного языка. Он писал, что говорил с кем-то «из отдаленного района Африки» и сам выучил английские слова, которые слышал от матросов на разных кораблях. Это, в свою очередь, помогло его общению с другими африканцами, особенно теми, кого забрали из прибрежных районов. Кроме того, Эквиано стал свидетелем появления нового языка — сопротивления действием, например, когда три раба бросили вызов команде и выпрыгнули за борт. Это способствовало сплоченности и солидарности на борту работоргового судна.