Комната из листьев

Атмосфера в комнате изменилась. Ответив на его буйство столь же необузданной невоздержанностью, я случайно нашла способ приостановить его опрометчивый порыв.

Перехитри, выжди, обрати его коварство против него самого.

– И откладывать не надо, мистер Макартур, – сказала я. – Прямо завтра же утром идите к губернатору.

Муж заморгал от неожиданности. Еще бы! Как тут не удивиться!

– Правда, он дружен с братом Непина, но присущее ему чувство справедливости, разумеется, возобладает над личными симпатиями!

Мистер Макартур прочистил горло, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого взял кочергу и принялся ворошить дрова в пылающем камине. Одно полено вспыхнуло, озаряя его лицо. Я увидела, что нижняя губа мужа выпячена: значит, он раздумывал над моими словами. Теперь уймись, велела я себе. Тишину нарушал лишь треск огня в камине, запылавшего ярче и сильнее.

Безмолвие начинала действовать мне на нервы. Я встрепенулась, будто якобы услышала зов Эдварда. Пошла к сыну. Тот крепко спал, подняв ручки к ушам. Я постояла у его кроватки, наблюдая, как он спит, и прислушиваясь. Дом затаил дыхание: комнаты, слуги, жена, ребенок – все ждали.

Наконец я вернулась к мужу. Мистер Макартур грел спину у камина.

– Что ж, дорогая, пора спать, – произнес он, непринужденно и спокойно, будто десять минут назад вовсе и не орал как резанный на весь дом.

Он пошел из комнаты. Следуя за мужем, я бросила взгляд на стол. Бумаги с записями, в которых он перечислял провокационные подробности всего, что имело место на «Нептуне», были собраны в стопку и придавлены книгой. Не убраны, не спрятаны, но отложены в сторону.





Дневник леди


Капитан Тенч был не единственным офицером, который планировал опубликовать очерки о своем пребывании в колонии. Капитан Коллинз и мистер Уайт тоже вели дневники, хотя, зная этих джентльменов, я полагала, что опусы Тенча окажутся наиболее занимательными. Но своим примером они навели мистера Макартура на мысль, что я тоже должна сочинить нечто подобное. Он имел в виду повествование под названием «Записки о путешествии дамы в Новый Южный Уэльс в 1790 году, составленные супругой Джона Макартура», как-то так. Он воображал, я видела, как влиятельные мужи в Уайтхолле читают мое сочинение, восклицая: «О, этот молодой Джон Макартур – образец для подражания. И какая у него талантливая жена! Какой у нее изящный слог. Немедленно повысить его до капитана!».

Разумеется, это будут не оригинальные путевые заметки, поскольку их составят спустя долгое время после описанных событий. Наш вояж начался в ноябре 1789 года, год назад. Но мистер Макартур не усматривал в том препятствия: он велел нашпиговать заметки датами, чтобы придать им видимость достоверности.

– Моя дорогая жена, – заявил он, – кто станет проверять, тринадцатого или четырнадцатого числа вы сели на борт «Нептуна»?

Я плохо представляла себя в роли писателя и не имела ни малейшего желания переживать то ужасное путешествие вновь. Я пыталась отговориться от этой затеи, ссылаясь на то, что в пути мне нездоровилось и т. д. и т. п., что у меня остались лишь смутные воспоминания о том, как мне было плохо. Тогда он принес свои записи, ту маленькую связанную стопку, и дал мне в качестве aide-mémoire.[13]

– Дорогая моя, – беспечным тоном произнес мой муж, – поверьте, я не позволю вам увильнуть от выполнения этой задачи!

Теперь мне стал понятен его истинный мотив. Он не забыл про свой план наказать Непина. «Записки» миссис Макартур явятся официальным документом, подтверждающим, что он стал жертвой несправедливости. Составленные не им самим, они будут претендовать на объективность. Мистер Макартур затеял игру «вдолгую», как раз такую, какая ему больше всего нравилась.

Я видела, что он бульдожьей хваткой вцепился в идею путевого дневника и не отстанет от меня, пока я не уступлю. Мой отказ только подхлестнет его: он лишь глубже вонзит клыки. Выход был один: сделать повествование «Путевые заметки дамы» настолько пресным, чтобы бульдог принялся искать что-то более аппетитное.



Первые страницы, как я того и хотела, навевали тоску. Кому любопытно читать о том, что мы наняли судно в Биллингсгейте или что корабль стоял в Лонгриче? Или что, выражая восхищение Дуврскими скалами, я не сумела подобрать для них более оригинальных выражений, нежели «грозные и романтические»? Во всех нудных подробностях я описывала беленые голландские домики на мысе Доброй Надежды и величественную Столовую гору[14], а также не забыла упомянуть, сколько я заплатила за капусту в заливе Фолс-Бэй.

Но, даже вознамерившись сделать свой рассказ скучным, я не могла лишить наше путешествие увлекательности. Дуэль, заколоченный проход на борту корабля, пересадка с одного судна на другое посреди Атлантического океана – все это должно было составить часть повествования. Пару раз я ловила себя на том, что пишу с юмором, иронично. При описании свирепого шторма в Бискайском заливе я скромно указала, что «начала трусить». На самом деле я забилась в угол каюты и скулила, как перепуганный насмерть зверек.

О противостоянии мистера Макартура с капитаном Непином и мистером Трейлом я написала в самых общих выражениях. Дала ясно понять внимательному читателю, что я не присутствовала при инцидентах, когда ударили солдата, оскорбили сержанта или выяснили, что солдат кормят впроголодь. Только со слов мистера Макартура мне известно, по какой причине заколотили наш проход на палубу, и я никогда не узнаю правду о том, как капитана Непина убедили спровадить нас на «Скарборо».

То, что произошло между теми тремя несговорчивыми мужчинами, письменно не зафиксировано и должно остаться тайной. Наверняка я знаю лишь одно: та жуткая ситуация – если и спровоцированная не мистером Макартуром, то определенно не без его участия раздутая до размеров кошмара – ему, вероятно, доставила удовлетворение. Сидевшая глубоко в нем некая пружина расслабилась, ведь теперь он мог бы сам рассказать историю о благородном человеке, который, высоко держа голову, в одиночку бросил вызов всему миру.



Описав в своих мемуарах весь начальный этап путешествия вплоть до прибытия в залив Фолс-Бэй и покупки там капусты, я показала заметки мистеру Макартуру. Он ознакомился с ними, одобрительно отозвался о моем творчестве и выразил желание оставить записки у себя, но я настояла, чтобы он их вернул, сказав, что мне еще предстоит рассказать о том, как мы добирались до Сиднейской бухты.

Теперь передо мной стояла задача сделать так, чтобы мемуары никогда не были закончены и не стали дополнением к компромату, собранному мистером Макартуром. Подобно Пенелопе, ткавшей и распускавшей саван, я твердо решила не допустить, чтобы «Путевые заметки дамы» когда-либо были завершены.

Но, когда я начала рассказ о болезни мистера Макартура и утрате Джейн, слова сами полились из меня, вырываясь из некой сердцевины моего существа, которая доселе молчала. Со страниц дневника ко мне обращался мой собственный голос, голос, которого я прежде не слышала. Он говорил о чувствах, что владели мной, но я их старалась не замечать. О горе и отчаянии я, конечно, знала. А вот гнев, неистовый гнев, стал для меня откровением. Гнев на мистера Макартура, конечно. Но не только. Гнев на жестокую машину, состоящую из законов, установлений, обычаев, выработанных поколениями, которые лишали женщину права распоряжаться своей судьбой.

Целую неделю, опасную неделю, я хранила те записи на дне своей корзины для шитья, прятала от чужих глаз это дикое существо. Дикое существо, которое я любила, которое стало для меня самой близкой подругой. Каждое утро я просыпалась с теплотой в душе при мысли, что оно ждет меня в своем тайнике.

Потом я образумилась. Первую часть заметок, приглаженную, безнадежно скучную, я сохранила, но сожгла все записи о событиях, происходивших после того, как мы миновали мыс Доброй Надежды. Пообещала себе, что проживу достаточно долго, сохраню ясность ума и свободу и однажды наконец все те воспоминания облеку в письменную форму.

И все равно, сердце болезненно сжималось, когда я рвала те заметки и бросала их в огонь. Благодаря им я поняла, как можно создать для себя подругу, если в жизни найти ее не удалось, и услышала – пожалуй, впервые – голос своего истинного «я».



Как всякая жаба и всякая муха, скучная проза имеет свое предназначение в общем устройстве мироздания. Прочитав нудную первую часть моих мемуаров, мистер Макартур о «Путевых заметках дамы» больше не спрашивал. Сохранившиеся записи, сложенные в аккуратную стопку, многие годы пролежали без дела, пока я час назад не развязала перетягивавшую их ленточку. Читая их, я оплакивала те, что исчезли навсегда, – правдивые воспоминания, которые я побоялась сберечь.





Увлекательная задача



Корабельный врач мистер Уорган стал для меня библиотекой. В колонии он был единственным человеком, кто, отправляясь на другой конец света, заполнил свои сундуки не мукой, табаком и спиртным, а книгами. И, хотя над ним за это насмехались, он, живя в поселении, где, куда ни ткни, все дефицит, все равно считал, что не прогадал, и великодушно одалживал мне привезенную литературу.

– Пища для души, миссис Макартур, – говорил мистер Уорган. – Тело без книг проживет, а вот дух зачахнет. Что мы и наблюдаем вокруг нас.

Для него не только книги были важнее табака и рома. Он привез с собой и пианино. Но в его убогом обиталище для громоздкого музыкального инструмента места не находилось, и потому, когда мы переселились в дом побольше, с более просторными комнатами, мистер Уорган попросил, чтобы мы взяли пианино к себе на хранение. В благодарность он вызвался научить меня играть на нем.

Человек он был нервный, дерганый. Его неловкость передавалась мне, и я как-то не горела желанием ломать пальцы, сидя подле него на табурете. Но я не знала, как отказаться, чтобы его не обидеть, а вскоре стала ждать занятий, потому что, едва пальцы мистера Уоргана касались клавиш, всякое напряжение уходило из него, и я тоже расслаблялась.

Я видела, что он – несчастный одинокий человек, как и я, изголодавшийся по общению. Он на все лады расхваливал мои музыкальные потуги. Честно говоря, особых способностей я не демонстрировала, но задача постижения нот была хорошим стимулом, равно как и его похвалы. Уроки нам обоим доставляли удовольствие, мы нередко смеялись над звуками, что я извлекала. Я занималась усердно, но не из стремления стать виртуозной пианисткой. Просто старательное заучивание мелодий «Менуэта» и «Боже храни короля» помогало коротать время.

Странно было слышать треньканье пианино мистера Уоргана в этом варварском месте. Далеко разнестись оно не успевало; его поглощала зычная музыка жизнедеятельности, окружавшей нас: шум ветра в листве, щебет птиц, крики людей, отдававших приказания. Кроткая мелодия «Менуэта» происходила из другого мира, и то, что услаждало слух в гостиной дома в Девоне, здесь воспринималось как нелепость.

Мистеру Макартуру импонировала идея, что его жена может пополнить свой арсенал достоинств еще и игрой на фортепиано, посему он поощрял наши уроки. Однако табурет, на котором мы сидели за инструментом, был довольно узок, да и игра в четыре руки создавала некую ауру интимности. Я никогда не давала мужу повода не доверять мне. Всегда вела себя осмотрительно, не проявляя явного интереса к другим мужчинам, не стараясь быть слишком интересной для них. Я восхищалась Силией Бортвик, ее умением создать в рамках супружеской жизни свою другую жизнь с мужчиной, который не являлся ее супругом. Однако мистер Макартур был не инертный Джордж Бортвик. При малейшем подозрении на волю будет спущена свора ужасов. На уроках с мистером Уорганом я начала испытывать дискомфорт, представляя, что кто-то за дверью слышит наш смех и похвалы в мой адрес. Что о нас могут подумать?

Словно видя в своем воображении такую же картину, как-то раз на очередном занятии мистер Уорган без предисловий вдруг заявил мне:

– Миссис Макартур, я отказывался принимать себя таким, какой я есть. На протяжении очень долгого времени.

Я кивнула, не понимая, к чему он клонит.

– Но потом познакомился с одним человеком.

Он разразился радостным смехом.

– С мужчиной! И куда деваться?! Пришлось посмотреть правде в лицо. Признать, кто я такой на самом деле. Свои наклонности. А у него по поводу себя сомнений было; про себя он всегда это знал. По профессии он был учитель танцев. В кармане сюртука носил блокнот с ручкой, иногда записывал в нем какую-нибудь мелодию для своих учеников. А по поводу своих наклонностей никогда не переживал, и меня научил не переживать.

Мистер Уорган глянул на меня, проверяя, поняла ли я. Да, поняла. На своем веку я повидала достаточно, знала, о чем он говорит.

– А потом? – непринужденным тоном полюбопытствовала я. – Что было потом, мистер Уорган?

И тут же пожалела, что спросила. Было что-то такое в этой истории, в том, как мистер Уорган рассказывал ее, что наводило на мысль: никакого «потом» не было.

– Простите мое любопытство. Не надо, не отвечайте, – сказала я.

Но он все равно ответил:

– На него напали. Где-то в Ливерпуле. Типичная история. Он погиб. Умер быстро. Мне об этом сообщил парень, что был с ним. Его сбили с ног, он упал, ударился головой о дверной порог и сразу скончался. Повезло, что долго не мучился. За это я возблагодарил бы Господа, если б был уверен, что Господь печется о таких людях, как он и я.

Мистер Уорган тронул клавишу, пальцем поглаживая слоновую кость.



Я не собиралась пересказывать эту историю мистеру Макартуру, но, во избежание скандала, невзначай обронила, что во время наших занятий в комнате с нами всегда находится миссис Браун. Сообразив, на что я намекаю, мистер Макартур громко расхохотался.

– О, с этим парнем вам ничто не грозит, уж поверьте. Нашему дорогу мистеру Уоргану можно доверить целый гарем!



Мистер Уорган больше никогда не упоминал учителя танцев с блокнотом в кармане сюртука, но тот его приятель незримо присутствовал на наших занятиях, когда он терпеливо корректировал мое исполнение и расхваливал мои музыкальные способности. А, когда у меня закончился цейлонский чай, а купить его было негде, принес мне листья какого-то растения, который называл душистый чай. В общем, в этом краю, где не находилось места любви, у меня с мистером Уорганом сложились на редкость крепкие дружеские отношения.





Дом с пианино


Все офицеры в Сиднее были худые, ходили в изношенной форме, но выглядели довольными, глаза у всех блестели, как свидетельство удовлетворенных аппетитов. Они находились на привилегированном положении и, по негласному закону, имели право выбирать себе для плотских утех любых женщин из числа каторжанок. Не раз мне случалось видеть, как мужчина в офицерской форме прижимает к дереву женщину с задранной юбкой. Равно как неограниченное количество слуг из числа осужденных, так и неограниченное количество женщин, которым не дозволялось отказывать офицерам, было своеобразной компенсацией за службу в столь гиблом месте.

Но, видимо, офицеры тосковали и по более степенным развлечениям, и, как только мы переселились в жилище попросторнее и поставили в одной из комнат пианино, дом Макартуров стал для них своего рода клубом. Мистер Уорган всегда приходил, обычно в сопровождении капитана Тенча и лейтенанта Пулдена, а также с полдюжины других офицеров в свободное от службы время. Иногда наведывался капитан Коллинз. От случая к случаю визит вежливости наносил губернатор, но, не желая смущать офицеров своим присутствием, он не слишком часто составлял им компанию.

Возможно, их притягивал уют домашнего очага: мать с маленьким сыном, который бегает среди гостей, чашки и серебряный чайник, песни. Может, что-то еще. Всем была известна история капитана Гилберта, чья карьера была загублена из-за стычки с Макартуром: больше ему не суждено командовать судном более крупным, нежели гребная лодка. И история капитана Трейла: его командиры то и дело получали письма, в которых очернялось его имя. Все знали, что с Джоном Макартуром лучше не ссориться.

Каковы бы ни были причины, меня радовало, что собрания офицеров в нашем доме стали доброй традицией, и я охотно исполняла роль хозяйки, стараясь не думать о том, что эти самые мужчины проявляют животные инстинкты, чему я бывала свидетельницей.

Своим гостям я не всегда могла предложить цейлонский чай или бокал мадеры, но угрозы голода уже не существовало. Из Англии наконец прибыли два правительственных транспортных судна с продовольствием, да и частные корабли нет-нет да и заплывали в Сиднейскую бухту, доставляя товары на продажу тем, у кого имелись деньги покупать их по бешеным ценам. В любом случае, офицеры вроде бы не возражали, когда за неимением цейлонского чая им приходилось довольствоваться местным. Уорган играл на пианино разные мелодии по просьбам гостей. В общем, в ту первую весну чаепитие с музыкой в послеобеденные часы было довольно типичной картиной в нашем доме. Бывало, офицеров приходило так много, что я посылала Салливана за стульями к соседям, а один раз – это был знаменательный случай – даже чашек не хватило, так что гости были вынуждены пить чай по очереди.

Кто-то – кажется, капитан Тенч – ввел традицию произносить тосты, поднимая чашки с чаем. Первый тост, разумеется, предлагался «За Его Величество короля». Второй – «За наше возвращение» или «За родину». В тишине, когда мы осушали наши чашки, думаю, что каждый в той комнате представлял себе свою собственную «родину». Глядя на подернутые блеском глаза гостей, я знала, что у меня тоже сверкают слезы.

Мне воображение рисовало аккуратненький фермерский дом, примостившийся на окраине долины где-нибудь в Девоне. На зеленых пастбищах щиплют траву упитанные овцы, через поля извивается серебристая лента узкой речки, в которой неумолчно журчит вода. Вот и Эдвард, и я сама, в меру пополневшая, в полосатом переднике с карманами, набитыми колышками. А вот мистера Макартура почему-то на этой картине нигде нет. Я силилась представить ее более отчетливо, но видение расплывалось как призрачная греза.



Мистер Макартур приветствовал послеполуденные чаепития в нашем доме. Меня это удивляло, пока я не поняла, что для него они важны не с точки зрения светского общения, а для выработки стратегии, которая поможет ему добиться намеченной цели. На этих собраниях он изучал характеры своих сослуживцев, определял их слабые и сильные стороны, чтобы знать, как манипулировать людьми, которые его окружают. Когда настанет час, он использует свои наблюдения к собственной выгоде.