Комната из листьев

Спустя несколько месяцев после нашего прибытия в Новый Южный Уэльс Энн как-то днем подошла ко мне с опечаленным видом.

– Энн, почему ты не в настроении? – осведомилась я, полагая, что сейчас она пожалуется на Салливана, скажет, что ей неприятно работать рядом с ним. Я замечала, что он поглядывает на нее с вожделением, ухмыляясь полубеззубым ртом. Если он ее донимает, я с готовностью отошлю его на каторжные работы. Я надеялась, что именно об этом Энн хотела меня попросить.

– Я очень сожалею, мэм, – сказала она.

– Сожалеешь? О чем, Энн? Ты несчастна?

– Нет, что вы, мэм. Мне жаль покидать вас, оставляя в тяжелом положении.

Теперь она покраснела.

– Понимаете, он сделал мне предложение, – объяснила девушка. – Рядовой Эннис. И я ответила согласием.

Мы с Энн вместе многое пережили, и я привыкла полагаться на нее. Она была единственной надежной ниточкой среди множества тех, на кого нельзя опереться. К тому же, как и обещала миссис Кингдон, Энн стала для меня частичкой дома в этом чуждом краю. На секунду выдержка оставила меня. Вы только представьте, стойкая миссис Макартур рыдает, умоляет: «Не бросай меня!».

– Энн, я очень рада за тебя, – заверила я служанку. – А ты у нас, оказывается, темная лошадка! Я ведь ничего не замечала!

Но я знала: не замечала я потому, что не присматривалась. Подобно своему супругу, я не видела дальше собственного носа, признавая только «я», «мне», «мое». Сейчас Энн не бросала меня. Она просто использовала шанс, что подкинула ей судьба: дошла до поворота и не побоялась свернуть. Энн служила мне ровно два года: я уехала из Бриджрула в октябре, а теперь снова октябрь. Я смотрела на нее и видела то, что прежде не удосуживалась замечать: из неуклюжей девочки она превратилась в молодую женщину, в рыжеволосую веснушчатую красавицу, наделенную спокойствием и жизнерадостностью человека, который много что умеет. Рядовой Эннис, добросердечный парень, выбрал себе прекрасную жену.

– Милая Энн, я очень, очень рада за тебя, – повторила я.

Мы обнялись, так же, как когда-то в прошлом, но, когда разжали объятия и Энн посмотрела на меня, я догадалась: она понимает, что скрывается за моей радостью.

– Я очень сожалею, мэм, – снова сказала она и замешкалась.

Энн, я видела, пыталась подобрать слова, чтобы дать мне понять: она знает, что я несчастна в браке и хотела бы выразить сочувствие. Но какие уж тут слова, сочувствуй не сочувствуй! Все, что она могла – это взять мою руку и на мгновение сжать ее в своих ладонях.



С уходом Энн я оказалась в затруднительном положении, понятия не имела, как найти новую служанку, которую я хотела бы иметь подле себя. Мне претила сама мысль, что я должна буду вверить Эдварда заботам грубой каторжницы.

Мэри Джонсон всегда была в курсе того, что происходит в нашем маленьком мирке. Не прошло и часа после моего разговора с Энн, как она прислала весточку с просьбой зайти к ней. Она провела меня в дом. В передней комнате ее супруг сочинял проповедь, в муках творчества горбясь над столом, на котором перед ним лежала его Библия. Мы прошли в другую комнату, где чадил огонь в очаге; там сидела и шила какая-то женщина – судя по одежде, каторжанка. При моем появлении она привстала, прижимая к себе шитье.

– Агнес, ты почти закончила? – спросила миссис Джонсон. – Поторопись, закончи поскорей.

– Слушаюсь, миссис Джонсон, – ответила женщина, не поднимая на нас глаза. Она снова села и продолжала шить.

Агнес была не первой молодости, тощая, с серым лицом, – словом, не красавица. И это сослужило ей добрую службу, ибо Мэри Джонсон ни за что не доверила бы заботу о своем муже и ребенке симпатичной каторжанке, не допустила бы такую в свой дом. При всей своей набожности она была женщиной проницательной.

– Во время путешествия ее настигло ужасное несчастье, – сообщила мне миссис Джонсон шепотом, который был слышен во всех углах комнаты. – В дороге у нее умер ребенок.

Я старалась не смотреть на эту женщину. Та низко склонилась над шитьем, будто хотела раствориться в нем.

– Я сказала ей, – продолжала миссис Джонсон, – и вы, миссис Макартур, уверена, со мной согласитесь, что ее младенца прибрал к себе Господь, а потому она должна не скорбеть о своем малыше, а радоваться, что он умер раньше, чем она.

Агнес издала некий странный звук – охнула то ли в знак протеста, то ли от ужаса. На ее лице застыло неизбывное горе, так что хотелось опустить глаза, будто я вторглась в чужую душу. Я ведь тоже знала, что значит потерять ребенка на каторжном судне. Но я не разделяла убежденности миссис Джонсон в том, что утрата ребенка – это благо.

– Миссис Макартур, я вполне могла бы обойтись без Агнес, – сказала Мэри. – Вместо нее готова взять одну достойную женщину, которая есть у меня на примете. Если она вам подойдет.

Я уже предвидела, как мне придется вечно рассыпаться в теплых благодарностях перед Мэри Джонсон за услуги этой женщины. Но это решало мою проблему.

Тем более что она сама предложила.

– Мистер Джонсон навел о ней справки, – добавила Мэри, – она вполне удовлетворяет требованиям. Воровка, конечно, но не из самых опасных. И она чистоплотная.

Агнес не поднимала головы.

– Значит, я пришлю ее к вам в субботу, – подытожила миссис Джонсон. – После обеда, это удобно, миссис Макартур?





Миссис Браун


В облике и характере Агнес Браун чувствовалась некая солидность, и у меня язык не поворачивался называть ее Агнес. Так что я всегда называла ее «миссис Браун», хотя удостаивать каторжанку такой учтивости, как «миссис», было по меньшей мере странно. А миссис ли она вообще? Да и Браун ли? Возможно, не миссис и не Браун. Впрочем, какая разница.

Рот она без дела не открывала, но в ее речи, как и в речи Ханнафорда, прослеживался выговор обитателей западной части Англии. Улыбалась она редко, машинально исполняя свои обязанности, словно здесь присутствовала только ее внешняя оболочка, а внутреннее «я» находилось где-то далеко. С лица ее не сходило безучастное выражение. Должно быть, после смерти ребенка что-то другое заняло его место в душе Агнес Браун. Утрата ребенка, преступление, из-за которого она оказалась здесь, каторга – все это выхолостило ее. Теперь жизнь текла и плескалась вокруг этой женщины, как вода.

В другом мире нас с миссис Браун не связывали бы отношения госпожи и служанки; она считалась бы мне ровней. К развязным падшим женщинам она явно не относилась. Мне было любопытно, из-за какого же преступления она оказалась здесь, и я легко могла бы это выяснить. Не выясняю, твердила я себе, лишь потому, что для меня это неважно. На самом деле мне было неловко оттого, что в моей власти выведать у миссис Браун ее историю, а она сама не вправе потребовать от меня ответной откровенности.

Через несколько недель после того, как она стала служить у нас, я неожиданно застала ее с открытой книгой в руке. Это был томик Горация, принадлежавший мистеру Макартуру. Обычно он лежал на каминной полке – но больше напоказ, муж редко его читал. Миссис Браун поспешила положить книгу на место.


– Простите, миссис Макартур, – извинилась она. – Просто я очень давно в книгу не заглядывала. Но вижу, она написана не по-английски. Ради бога, простите, миссис Макартур.

Ее волнение можно было расценить как смятение бесхитростной натуры или, напротив, как доказательство вины. Я поинтересовалась, умеет ли она читать. Получив утвердительный ответ, я взяла одну из своих книг, открыла ее наугад и попросила:

– Миссис Браун, прочтите, пожалуйста, пару предложений.

– «В философии, где правда кажется двуликой, нет человека более парадоксального, чем я»[12], – прочитала она. Да, читать миссис Браун умела. Мне стало стыдно.





Тоскующая птица


За пределы поселения – ни шагу, наказывал мистер Макартур, но мне надоело наматывать скучные круги по истоптанной земле между сырыми хижинами. После ухода Энн я позволила себе пересмотреть пределы поселения. Во время моих ежедневных прогулок меня теперь сопровождали миссис Браун и Ханнафорд, поскольку мистер Макартур решил, что в вооруженном охраннике больше нет необходимости. Никто из них двоих не знал границ, обозначенных моим мужем.

На горном кряже с западной стороны долины обосновались каторжане – кто в хижинах и лачугах, кто в пещерах, коими был издырявлен крутой каменистый склон. Между этими импровизированными жилищами пролегала путаная сеть крутых тропок. У самой вершины находилось последнее обиталище – пещера с занавешенным парусиной входом. Там мы с Энн обычно разворачивались и тем же путем возвращались. На первой же прогулке с миссис Браун и Ханнафордом, когда мы дошли до этой последней пещеры, я, не разворачиваясь, продолжала идти вперед, как будто это был наш обычный маршрут. Каторжанка, что жила там, откинула парусиновый полог, глядя нам вслед.

– Миссис Макартур, – окликнул меня Ханнафорд. Я обернулась. А-а, значит, он в курсе, догадалась я. Должно быть, Салливан его просветил. А на лице миссис Браун, прежде чем она спрятала его за капором, не промелькнуло ли удивление, вызванное тем, что миссис Макартур вышла за пределы дозволенного пространства?

– Слушаю тебя, Ханнафорд, – отозвалась я. Он замешкался.

– Прошу прощения, миссис Макартур, – извинился Ханнафорд. – Это я так. Пустяки.

Я повернулась и продолжала путь по тропе с невинным выражением лица, будто мне и в голову не приходило, что я ослушалась мужа.

Мы поднялись на вершину кряжа, представлявшую собой широкую каменную платформу. За спинами у нас раскинулась внизу поврежденная человеком долина. С этой высоты открывалась широкая панорама на много миль окрест; из поселения такого никогда не увидишь. На востоке за тропой, ведущей к океану, тянулись, словно огромные пальцы, поросшие лесом участки земли. На западе лежали неизведанные полуострова, острова, холмы и долины. Кое-где виднелся дым костров – свидетельство присутствия других людей, для которых эта земля была родиной, а не тюрьмой. В Девоне никогда не бывало такого солнца, как здесь. Оно косыми лучами пронизывало деревья, отбрасывавшие тени на крутой склон. В Девоне никогда не бывало такого вольного воздуха, трепавшего кустарники и вынуждавшего чаек с криком описывать круги.

– О! – охнула миссис Браун. – Подумать только! Это же…

Она и не пыталась закончить свою мысль. Сомневаюсь, что в английском языке есть слово, которое могло бы описать такую красоту.

От огромной открытой платформы, на которой мы стояли, земля уходила к воде, между камнями и деревьями вилась узенькая тропа. Где-то там находилась обсерватория – место обитания астронома мистера Доуза.

У меня не было желания спускаться по той тропе, и я села на камень удобной высоты с выемкой, идеально повторявшей форму человеческого зада. Миссис Браун тоже нашла для себя место, а Ханнафорд усадил Эдварда, и вдвоем они принялись играть в какую-то свою игру с ветками и листьями.

Здесь, я знала, как нигде в поселении, между мной и родиной нет никакой вещественной преграды – только воздух. Англия находилась там, на северо-северо-западе. За пределами этого неисследованного континента, за океаном, что мы пересекли, над Девоном, должно быть, светили те же солнце и луна, что озаряли нас и здесь, как выражался мистер Макартур, с той лишь разницей, что сейчас там ударили первые морозы, инеем посеребрившие траву, а здесь теплые деньки предвещали в скором времени жаркую погоду.

Будь я птицей, как одна из тех чаек, я воспарила бы в поднебесье, пролетела бы над той девственной землей, над бушующими океанами и наконец опустилась бы на ворота дедушкиной фермы, на которых в детстве я оставляла комки грязи, счищенной с башмаков. Подобно мусульманину, обращающему лицо к Мекке, я повернулась в сторону родного края, который хранил все мои добрые воспоминания о прошлом и надежды на будущее. Под шорох чужеземных листьев и крики чужеземных чаек я заставляла себя вспоминать ласковый ветерок Девона, шелест листвы дубов и берез, щебет и трели боязливых птиц, прячущихся в живой изгороди.

Меня не покидало суеверное чувство, что, если я снова и снова буду во всех подробностях вспоминать родные края – изгибы дороги у фермы Бондов, журчание тихой серебристой реки, что протекала через луга в низине у Лоджуорси, запах плодородной девонской земли на пашне, – то в награду я когда-нибудь опять туда вернусь. А если стану пренебрегать теми воспоминаниями, позволю им потускнеть, в наказание я никогда больше не увижу то, что мило моему сердцу.

Я словно заново формулировала идею молитвы, утешения и потребности в нем.

Очнувшись от своих мыслей, я испытала потрясение, будто меня окатили холодной водой. Я же сейчас здесь, в Новом Южном Уэльсе, сижу на холодном камне, который, оказывается, все же не был сотворен для удобства людей.



В стенах дома, казалось мне, невозможно завести беседу с миссис Браун, но здесь, повинуясь порыву, я повернулась к ней с намерением поговорить как женщина с женщиной. Свой капор она сняла, держала его в руках, и ветер лохматил ей волосы. Она стояла, любуясь открывавшимся ее взору великолепием. Черты ее смягчились, на губах появилось нечто вроде улыбки. Такого выражения у нее на лице я еще не видела. Здесь, в этом ветреном месте, она совершенно не была похожа на ту съежившуюся женщину, какую я привыкла видеть дома.

– Чудесная перспектива… Красота…, – с запинкой произнесла я, испытывая неловкость. – Здесь и дышится по-другому.

– О, да, – согласилась она, затем, опомнившись, добавила: – Миссис Макартур.

Миссис Браун снова надела капор, убрала под него выбившиеся пряди. Я осознала, что моя реплика, возможно, прозвучала как упрек в бездельничанье. Она морщила лоб в вечной тревоге, как это свойственно человеку, который знает, что он не вправе распоряжаться собственным временем. Так было и со мной много лет назад, когда я жила в доме священника, с болью вспомнила я.

Мне хотелось объясниться, изменить наш разговор, придать ему другой характер.

– Мы находимся далеко от дома, миссис Браун. Обе. И вы, и я.

Сказав это, я сообразила, что мою фразу можно расценить как прелюдию к вопросу о том, из-за какого преступления она оказалась здесь, за тридевять земель от дома. У меня не было желания принуждать ее идти по этому пути, и я поспешила продолжить:

– Я выросла близ реки Теймар, и в детстве, если отцу случалось куда-то поехать, не дальше Эксетера, думала, что он отправился чуть ли не в кругосветное путешествие.

Видя, что не развеяла ее подозрений, я повторила попытку.

– Он был фермером. Умер, когда я была совсем малышкой.

– О, – выдохнула миссис Браун. – Миссис Макартур, позвольте спросить, а где находилась ваша ферма? Мой отец тоже был фермером, мелким, конечно. Он тоже умер, как и ваш. Мы жили в двух милях от Витстона.

– Витстон! – воскликнула я. – Я ездила туда с дедушкой. Он прикупил там свинью. Мы жили в Бриджруле, не так далеко.

Мы обе умолкли. Вероятно, она, как и я подумала, что мы, девочки в фартучках, возможно, сталкивались на улицах Витстона.