Комната из листьев

Ни уму, ни сердцу


В поселении на побережье Сиднейской бухты проживали тысяча двести человек, но после того, как Эбботов отправили во второе поселение на острове Норфолк, осталась всего одна женщина, чье общество подходило для супруги офицера: Мэри Джонсон, жена священника.

Но, боже мой, до чего Мэри была скучная особа! Необразованная, ограниченная, она имела привычку к месту и не к месту поминать Всевышнего буквально в каждом своем предложении, что меня жутко раздражало. Время, проведенное в компании миссис Джонсон, не приносило радости ни уму, ни сердцу.

Однако женщина она была добродетельная, как и ее муж. Вдвоем они на свои средства выхаживали больных и никогда не оставляли попыток обратить каторжников на путь спасения, хотя все указывало на то, что занятие это бесполезное.

В их обществе я чувствовала себя черствой, эгоистичной грешницей. Мне всегда становилось стыдно, когда я мысленно насмехалась над ними. Я сознавала, что их вера дарует им утешение, какое мне самой в жизни было неведомо, и что мое презрительное отношение к ним произрастает из сложного чувства, которое, как я теперь понимаю, было очень похоже на зависть.

Мистер Макартур вообще не находил времени на общение с многоречивым пастором. Ричард Джонсон греческого не знал, с латынью был знаком совсем чуть-чуть и изъяснялся на грубом диалекте йоркширских фермеров, из которых он происходил. В общем, никак не джентльмен, а значит не ровня моему мужу.

– Моя дорогая жена, – сказал он мне, видя, что я собираюсь с визитом к Мэри. – Вот уж воистину высокая цена за наше пребывание в Новом Южном Уэльсе. Если б я знал, что здесь нас ждет общество его преподобия и миссис Джонсон, возможно, я не стал бы переводиться в Корпус!

По его мнению, это была очень забавная шутка.





Отвлечься от бога


Однажды утром я застала Мэри за поливом двух хилых розовых кустов, что росли у двери ее дома. Должно быть, они росли там всегда, ведь никаких кораблей, которые могли бы их сюда доставить, мы не видели. Но мы прибыли в Сиднейскую бухту зимой, а сейчас была весна, и на голых стеблях стали распускаться листочки. Розы! Какое счастье! Розы в краю, где господствуют блеклые оливковые и серые цвета, где нас окружают растения с необычными жесткими листьями! Этим розам я обрадовалась как старым добрым друзьям, обещавшим, что я наконец вернусь туда, где розы цветут у каждого дома.

– Миссис Джонсон, вот это да! – воскликнула я. – Увидев ваши розы, я сразу вспомнила родной край!

– Да, розы хороши, – согласилась она. – Но должна вас поправить. Это не мои розы, миссис Макартур. Это розы Господа.

Меня отчитали, как ребенка, и, подобно ребенку, я вознегодовала. Самоуверенная Мэри с улыбкой смотрела на меня. Она была убеждена, что ее, в отличие от таких несерьезных болтушек, как Элизабет Макартур, ждет вечное блаженство в раю.

Но не навещать Мэри Джонсон я не могла. Это было бы неучтиво. А неучтивость в столь маленьком обществе, как наше, имела бы свои последствия. К тому же я научилась получать удовольствие в ее компании. Как и ее муж, она была родом из Йоркшира. Когда я жила в Девоне, Йоркшир мне казался далеким местом, почти что заграницей, но из другого полушария Девон и Йоркшир виделись как две соседние округи. Воспоминания о родине сблизили нас. Мы рассуждали о вкусе малины; о грибах, стоявших, словно важные часовые под пеленой утреннего тумана; о кустарниках в полях с нанизанными на ветки клочьями шерсти, что оставили на них овцы.

Мэри меньше тосковала по дому, нежели я, но, вероятно, она страдала без женского общества и потому от случая к случаю позволяла себе отвлечься от Бога и поностальгировать по перезвону колокольчиков, которым зимним утром оглашали поля овцы.





Письма


Я писала письма матери и Брайди. Вот передо мной лежат копии тех моих писем. До чего же они скучные! Напичканы витиеватыми фразами, но совершенные пустые по содержанию. «Вот у меня и выдалась минутка заверить мою родную матушку, что я пребываю в полнейшем здравии, и, дабы еще больше обрадовать ее, добавлю, что мистер Макартур и мой маленький Эдвард тоже благоденствуют, и мы желаем лишь одного – узнать, что вы в той же мере счастливы и здоровы». Фразы будто из учебника по риторике, будто вымученные излияния человека, которому платят пословно.

В каком-то смысле так и было. Я считала своим долгом писать матери и подруге детства о том, что я абсолютно всем довольна, что у нас великолепные перспективы. Мои письма будут зачитывать соседям. Всех, кто будет приходить в гости к матери или наведываться в дом священника, станут развлекать рассказами Элизабет о диковинном крае, где она теперь живет. Я не хотела, чтобы обо мне тревожились. Зачем?

На то была еще одна причина: моя гордость. Я не могла допустить, чтобы меня жалели.

Порой, читая свои послания и восхищаясь оптимистичными выдумками собственного сочинения, я досадовала, что мы с Брайди в свое время не разработали язык иносказаний, который был бы известен только нам двоим. На всем земном шаре она была единственным человеком, которому я хотела бы поведать правду, скрытую за красивыми словами. Но об этом не могло быть и речи.



Мистер Макартур прочитывал письма, что я писала Брайди и матери. Зная это, я старательно следила за тем, чтобы в моих посланиях не к чему было придраться. Он тоже показывал мне свои письма, адресованные брату и отцу. Как и в моих, в них наша жизнь описывалась в самых радужных красках. Он никогда не отмечал, насколько мой оптимизм далек от реальности, а я никогда не выражала сомнений по поводу его приукрашиваний. В действительности, я частенько слово в слово заимствовала некоторые из его высказываний, – чтобы угодить ему. Ведь с довольным мистером Макартуром было куда приятнее общаться.

Переписывая его цветистые фразы, я обратила внимание, что слово «мы» в письмах, сочиненных мужем, отсутствует. В эгоцентрическом мировоззрении мистера Макартура не было такого понятия. Только «я», «мне», «моё».





Бдительность


Каждое утро, просыпаясь под варварский гогот смеющихся кукабар[11], я старалась не думать о том, когда мы покинем этот дикий край. Морских пехотинцев направили сюда на три года, и полсрока они уже отслужили, однако Корпус Нового Южного Уэльса был создан для того, чтобы заменить их на постоянной основе. Длительность нашего пребывания здесь – ссылка, если угодно – зависела от того, насколько быстро мистер Макартур сумеет добиться своей цели. Отдать долг, скопить денег и вернуться домой.

Приходилось признать, что, возможно, этого не случится никогда. Да, мой супруг был хитроумен и честолюбив. Но вместе с тем неуравновешен, задирист, неуживчив, неблагоразумен. Запросто мог погубить все наши надежды.

Каждое утро, когда я лежала рядом с мужем, стараясь его не разбудить, я предавалась раздумьям. Мое положение – женщины, супруги – не давало мне власти, и все же каким-то образом я должна была взять на себя ответственность за наши судьбы. Единственный способ – предугадывать его потребности и желания, так же, как он распознавал потребности и желания людей, которых стремился подчинить своей воле.

Чего он мог бы пожелать? Есть ли такое желание, к исполнению которого его можно склонить? Он всегда жаждал… похвалы, лести, собралась я написать, но это было бы не совсем точно. Он хотел, чтобы его замечали, чтобы с ним считались. Ему требовалось внимание окружающих: внимание и уважение. Сын торговца тканями, энсин на половинном жаловании, он так долго оставался маленьким человеком в глазах других, что ему необходимо было вырасти в своих собственных глазах. Поэтому он с такой яростью защищал свою честь – во вред себе, жертвуя собственной выгодой.


Значит, это я должна быть хладнокровной и уравновешенной. Пока мы здесь – да, по сути, до конца жизни, – мне предстоит удерживать мистера Макартура от губительных поступков, которые могли бы навлечь на нас беду, как это случилось на борту «Нептуна». А для этого я должна научиться быть такой же хитроумной, как он. Уметь перехитрить его, переждать. Определять, когда не согласиться с ним, но при этом подвести его к тому, что это его собственное решение. Или сказать: «О, мистер Макартур, какой грандиозный план!» и затем ждать, пока его энтузиазм сойдет на нет.

Если я освою это искусство, тогда еще есть шанс – от нуля до бесконечности – когда-нибудь вернуться домой. А если не освою, мы весь остаток жизни проведем в этой ссылке.

У миссис Бортвик я переняла манеру чуть приподнимать уголки губ, складывая их в безмятежную полуулыбку. Поначалу заставляла себя, потом это вошло в привычку. Лишь оставаясь одна, я могла расслабиться, и в такие минуты беспечности на лице моем, я знала, застывало выражение сурового долготерпения.





Прислуга


Для офицеров одно из преимуществ проживания в этой далекой колонии состояло в том, что им выделялись в качестве слуг каторжники, которые полностью находились на казенном обеспечении, и, как только мы перебрались в более просторный дом, мистер Макартур не преминул воспользоваться этой привилегией.

Когда мы прибыли в Новый Южный Уэльс, к нам приставили громилу по фамилии Салливан. Он был молод, но тяготы суровой жизни оставили на нем свои отметины: лицо истрепанное, как старый башмак; половина зубов отсутствует. Мистер Макартур сказал мне, что Салливана осудили за кражу свечей: они торчали у него из кармана, когда он был пойман с поличным, хотя сам Салливан твердил, что ничего про них не знает.

Женщина, что родила его, наверное, дала ему нормальное имя, но Салливан сказал, что его зовут Потряс. Он никогда не смотрел людям в глаза. Эта привычка распространена среди преступников. Если ты смотришь в глаза хозяину, значит, считаешь себя равным ему, что можно расценить как наглость, а за наглое поведение полагалась дюжина ударов плетью. Обращаясь к мистеру Макартуру, Салливан всегда добавлял титул «сквайр» и при этом многозначительно улыбался. Улыбка у него была отвратительная.

Но, когда в бухту вошел «Атлантик» с новой партией заключенных на борту, мистер Макартур, тут как тут, ждал на причале. Офицер, дорожащий своим положением, не обойдется одним никчемным бездельником.

Уильям Ханнафорд был светловолосым великаном с честным открытым лицом. Хоть он и провел в море много месяцев, в нем сразу можно было распознать фермера. Еще было видно, что он неунывающий человек, никогда не падает духом, какие бы гадости ему ни подкидывала жизнь.

– Овцекрад, – сообщил мне мистер Макартур. – Но петли избежал. Одному Богу известно, как ему это удалось.

В тот первый день, когда Ханнафорд стоял и болтал с Салливаном, я услышала знакомый выговор, такой же, как у меня. Легко было представить, как он в Девоне, облокотившись на изгородь, точит лясы с соседом, беседуя о том о сем, как это любил делать мой дедушка. Салливан обернулся ко мне, тем самым вынудив Ханнафорда тоже взглянуть на меня. У того в лице мелькнул испуг, когда он понял, что я, миссис Джон Макартур, в приличном капоре, слушаю их треп.

– По-моему, вы из Девона, – заметила я, пытаясь подобрать верный тон в разговоре со слугой, который к тому же был преступником. Но знакомая речь пробудила тоску. Мне захотелось вспомнить вместе с ним родные места. – Откуда именно?

Помимо моей воли эти слова прозвучали, как вопрос следователя. В лице Ханнафорда появилась настороженность. Я улыбнулась – едва заметно! – и он, расслабившись, отвечал:

– Миссис Макартур, моя ферма находилась недалеко от Брэдуорси. Но в глуши. Может, вы и названия-то такого не слышали.

– В сторону Милтон-Дамеред? – уточнила я. – Или ближе к Килкхэмптону?

Я живо представляла все эти места, узкие дороги, обсаженные высокой зеленой изгородью.

– Скорее в направлении Саткома, миссис Макартур, – объяснил он. – Солден-Кросс, потом Хоникрофт, а потом моя ферма – там, где Бекеттс-Хилл образует изгиб.

Мы оба умолкли, рисуя в воображении упомянутые места. Ханнафорд плотно сжал губы, и я догадалась, что его мучает боль сожаления. Он утратил те несколько полей, что ему принадлежали, возможно, жену и детей, все планы на будущее, когда позарился на чужого барана и был пойман с поличным.

Правда, я с запозданием поняла, что, перечисляя названия мест в его родном краю, пробуждая в его памяти их картины, я проявляла скорее жестокость, нежели доброту. Миссис Макартур, если удача будет благоволить к ней, со временем вернется домой. Уильям Ханнафорд, сосланный на каторгу до конца своих дней, родных мест никогда больше не увидит.

Каково это – принять решение, которое изменит твою жизнь? Увести барана из чужого стада, зная, что с того мгновения, как ты возьмешь его за рога, ты уже не жилец на этом свете? Что им двигало: отчаяние или безрассудная склонность к риску? Каково это – оказаться на заморской земле, стоять, избегая взгляда женщины, которая наделена властью вновь заковать тебя в кандалы, если ей будет угодно?

Я как будто задала вслух все эти вопросы, ибо Ханнафорд пустился рассказывать свою историю. Я подозревала, что он излагал ее много раз, всем, кто соглашался его выслушать. Словно надеялся, что она закончится иначе, если он будет часто ее рассказывать.

– Понимаете, миссис Макартур, мне нужен был племенной баран, – объяснял он. – Моей несчастной отаре. Я знал, как увеличить поголовье, но мне нужен был племенной баран. Всего один.

Ханнафорд удрученно хохотнул.

– У других бараны пропадали без дела, они им не были нужны. Так я думал.

Он снова глянул на меня, словно желал убедиться, что я не обратилась в мегеру, которая прикажет выпороть его за то, что он позволил себе такие вольности. И понял, что я не такая.

– Меня отец научил, – продолжал Ханнафорд. – Какой нужен баран. На ярмарке в Кроли я присмотрел отменного барана. От моего дома это было далеко, и у меня имелась повозка, а в задке я приспособил потайное место, чтобы барана никто не увидел на дороге. Для соседей я сочинил историю, печальную историю о том, как задешево купил барана у одного фермера, у которого умерла жена. О, я все продумал. Миссис Макартур, у вас когда-нибудь бывало так, что в своем воображении вы видите что-то абсолютно четко и ясно и начинаете верить, будто имеете на это право?

Это был риторический вопрос, на который он не ждал ответа, но мне было знакомо то, о чем он говорил. Тогда, у изгороди, на короткое мгновение я сочла себя вправе сделать то, на что права не имела.

– Какой же я дурак?! – с тихим удивлением в голосе произнес Ханнафорд.

Сколько бы он ни рассказывал эту свою историю, она до сих пор вызывала у него недоумение.

– Но мне повезло, повезло больше, чем того заслуживает дурак, – продолжал Ханнафорд. – Я украл животное, принадлежавшее генералу Уотсону, а тот оказался великодушным человеком. Он пришел к судье, сказал, что простил меня и не допустит, чтобы человека повесили из-за одной глупой жалкой ошибки.

Чтобы человека повесили. Рассказ Ханнафорда заставил меня взглянуть на Новый Южный Уэльс в ином свете. Уильяма Ханнафорда должны были казнить, а он жив. Но только здесь. Добродетельная Англия не желала, чтобы на ее целомудренном теле гнила такая язва, как овцекрад, и, если бы не появилась возможность выслать Ханнафорда из страны, просьбы генерала Уотсона не были бы услышаны. Новый Южный Уэльс был тюрьмой, из которой Ханнафорд никогда не вернется на родину. Но сама удаленность этого места, его неизведанная необычность, даже неутешительные перспективы, что оно сулило, могли обернуться не стеной, а дверью, открывающей перед Ханнафордом некое будущее.





Он сделал мне предложение