Книга двух путей

Я не бронирую номер в отеле, а сажусь на автобус до Хитроу, а там останавливаюсь перед огромными информационными табло зоны отправления международных рейсов «Бритиш эйрвейз», пытаясь понять, где можно зарегистрироваться на рейс до Бостона. С паспортом в руке я медленно продвигаюсь вперед, пока не оказываюсь второй в очереди. Стоящая передо мной женщина одета в элегантный белый костюм – мне всегда хотелось путешествовать именно в таком, а не в футболке и штанах-карго.

– Мадам, куда вы сегодня направляетесь? – с аристократическим британским акцентом спрашивает сотрудница авиакомпании за стойкой регистрации.

– В Каир, – отвечает женщина.

Сотрудница авиакомпании сканирует паспорт пассажирки, вводит данные в компьютер, взвешивает два места багажа и протягивает посадочный талон:

– Посадка начинается через тридцать минут.

Женщина вливается в очередь к рамкам секьюрити.

– Следующий? – вызывает сотрудница; я делаю шаг вперед, протягиваю паспорт, она вводит мою фамилию в компьютер. – Мисс Эдельштейн. Вы направляетесь в Бостон?

Я впиваюсь пальцами в ручку сумки:

– Скажите, а я могу поменять билет?



Моя мать, которая до самой смерти была страшно суеверной, перед дальней дорогой всегда заставляла нас с братом хором говорить: «Мы никуда не едем». Таким образом мама хотела обмануть дьявола. Не стану утверждать, будто верю в подобные вещи, но, так или иначе, перед отъездом я не выполнила ритуала – и вот, глядите, куда это меня завело.

Выйти из здания каирского аэропорта в августе – все равно что ступить на поверхность солнца. Даже глубокой ночью жара, обрушивающаяся на тебя тяжелыми волнами, вонзается в кожу, точно нож. По позвоночнику течет струйка пота; к этому я оказываюсь не готова. Я в толпе снующих туда-сюда людей, среди которых помятая группа ошалевших туристов, подгоняемых к минивэну, и подросток, вытаскивающий из тележки на тротуар обтянутый прозрачной пленкой чемодан, и женщина, которая отчаянно борется с ветром, пытаясь удержать на голове шарф.

Внезапно меня окружает группа мужчин.

– Такси? – рявкают они. – Нужно такси?

Невозможно скрыть тот факт, что я западная женщина: это с первого взгляда видно по моим рыжим волосам, штанам-карго и кроссовкам. Я киваю, ловлю взгляд одного из них: с густыми усами, в полосатой рубашке с длинным рукавом. Остальные таксисты тотчас же отваливают – чайки в поисках другой крошки.

– У вас есть чемодан?

Я качаю головой. Все мое имущество в сумке через плечо.

– Американка? – замечает таксист и, когда я киваю, расплывается в белозубой улыбке. – Добро пожаловать на Аляску!



Самолеты, поезда, такси. Дорога до Среднего Египта занимает несколько часов. Когда таксист поворачивает на юг, возвращая меня в Дейр-эль-Бершу, я снова смотрю в окно и в очередной раз поражаюсь красоте бездонного неба, зияющего над пустыней. Голубое небо расчерчено розовыми и оранжевыми полосами – предвестниками зарождающегося дня. Мне подмигивает припозднившаяся звезда, и ее тотчас же проглатывает восходящее солнце.

Сотис. Сириус. Восход Сириуса знаменовал праздник разлива Нила в начале ахета, сезона обильного урожая и возрождения. В древние времена это происходило в июле, но за много лет ось земли успела сместиться, и вот однажды утром Сотис взошел в начале августа.

На самом деле именно сегодня. И выглядит Сотис совсем как тысячи лет назад, когда воды Нила в очередной раз широко разлились, и древние египтяне собрались на праздник, и кто-то из них оставил на скале дипинто, которое тысячи лет спустя обнаружили два аспиранта.

Я смотрю на точку, где исчезла звезда, – веснушка на розовой щеке горизонта.

И так же как древние египтяне, вижу в этом некий знак.





Из Каира в Бостон




В моем календаре очень много умерших людей.

Услышав звон будильника, я выуживаю телефон из кармана штанов-карго. С этой разницей во времени я совсем забыла выключить напоминалку. Еще не вполне очухавшись ото сна, я открываю сегодняшнее число и читаю имена: Айрис Вейл. Ким Ын Э. Алан Розенфельдт. Марлон Дженсен.

Я закрываю глаза и делаю то, что делаю каждый день в эту минуту: вспоминаю ушедших в мир иной.

Они были моими клиентами. А теперь стали историями, которые я должна сохранить.

В моем ряду все спят. Я убираю телефон в карман штанов и осторожно, стараясь не разбудить, переползаю через женщину справа – йога для авиапассажиров, – чтобы пройти в туалет в хвосте самолета. Попав в туалет, я сморкаюсь и смотрю на себя в зеркало. Беру пригоршню бумажных салфеток и открываю дверь, собираясь вернуться на место, но вижу, что крошечная кухонька забита бортпроводниками. Они стоят вплотную друг к другу, чем-то напоминая насупленную бровь.

При моем появлении они сразу замолкают.

– Мэм, – говорит один из них, – пожалуйста, займите свое место.

Я снова перелезаю через спящую женщину и пристегиваю ремень безопасности. Чья-то ладонь накрывает мою, наши пальцы встречаются. Я прислоняюсь к плечу Уайетта, вдыхая знакомый запах, по-хозяйски касаясь мужской руки просто потому, что могу себе это позволить. Несмотря на все события последних недель – начиная с безуспешной попытки залатать дырявое решето моего брака и кончая поездкой в Лондон, чтобы доставить письмо Вин; начиная с моего спонтанного решения отправиться в Египет, воссоединения с Уайеттом и извлечения саркофага, – этот момент кажется одновременно и историческим, и неотвратимым.


Уайетт сонно моргает и неторопливо улыбается.

– Куда ты ходила? – спрашивает он хриплым спросонья голосом.

Но тут над головой вспыхивает свет, и салон сразу оживает.



Во второй раз на моей памяти у меня состоялся один из самых тяжелых разговоров в жизни. После того как я сообщила Уайетту, что Мерит – его дочь, он уставился на меня так, будто ему изменил слух. Впрочем, чего еще я могла ожидать? Узнать такое спустя пятнадцать лет! И естественно, первым предположением Уайетта, так же как и Брайана, было то, что я обманула его.

Пожалуй, это единственное, что их объединяло.

Я попыталась заполнить звенящую тишину. Рассказала Уайетту о мамином пребывании в хосписе. Рассказала о нахлынувшем на меня чувстве потерянности и внезапном появлении Брайана. О том, как переспала с Брайаном, потому что забыла, каково это – снова почувствовать себя живой, потому что устала от постоянных забот и хотела – пусть на одну ночь, – чтобы кто-то позаботился и обо мне. Я рассказала о своей беременности. Рассказала о том, как спустя год мы с Брайаном поженились.

А еще я рассказала о Гите и дне рождения Мерит, когда Брайан не вернулся отметить его с нами. Рассказала о том, как уехала из дому, решив, что покидаю его навсегда, но не сбылось. Рассказала о Вин и ее потерянной любви, о том, как искала Тана Бернара и нашла его, Уайетта. О том, как Мерит вошла в нашу спальню с тестом ДНК и как все язычки замка сразу встали на место.

Я рассказала, как в последнюю минуту поменяла билет до Бостона на билет до Каира, потому что он, Уайетт, имел право узнать о Мерит.

Когда я закончила, мокрая от пота рубашка прилипла к спине. В гробнице не было воздуха. У меня все заледенело внутри – насекомое, застывшее в янтаре. Наконец Уайетт поднял голову. Выражение его лица было настороженным.

– Ты обнаружила, что беременна, и тебе ни разу не пришло в голову, что ребенок мог быть от меня?!

Я не знала, как объяснить Уайетту, что, когда умирала мама, время стало будто резиновым: часы плавно переходили в дни и все казалось нелинейным. Я не знала, как объяснить, что была буквально в кусках после расставания с ним и поэтому, к своему стыду, банально использовала Брайана. Как объяснить, что я тонула в туманном будущем, а потому ухватилась за кого-то, на кого могла опереться? Что, забеременев, я действительно решила, будто ребенок от Брайана? Ведь гигантская неоновая стрелка судьбы показывала лишь одно направление.

Поэтому я не стала ничего объяснять.

У Уайетта на скулах заиграли желваки.

– Неужели меня можно так легко забыть? Или ты была такой чертовой эгоисткой?!

Уайетт протиснулся в узкий проход, его шаги эхом отдались в соседней погребальной камере, где он скрылся.

Оставив меня. Что, положа руку на сердце, я вполне заслужила.

Я сползла по стене с изображением убитых горем венценосных родителей и разрыдалась. Нефертити и Эхнатон потеряли одну любимую дочь, а я – почти всех, кто мне дорог. Я не имела права в чем-то обвинять Уайетта. Для него мой поступок в лучшем случае был тупостью, а в худшем – предательством. Либо пятнадцать лет назад я так быстро выкинула Уайетта из головы, потому что наши отношения ничего не значили, либо у меня был холодный расчет спрятать от него собственную дочь. Я представила, как Уайетт стремительно выходит из гробницы и отдает ключи сторожу. Возможно, через тысячу лет туристы будут приходить сюда, чтобы посмотреть на мое мумифицировавшееся тело: «Здесь лежит женщина, разрушившая собственную жизнь».

Прошел час, прежде чем я услышала знакомые шаги в сторону погребальной камеры. Уайетт сел рядом со мной, прислонившись спиной к каменной стене:

– Куда ты направлялась, когда в первый раз убежала из дому?

Из всех вопросов, которые он мог задать, этого я ожидала меньше всего.

– Не знаю. У меня не было никакого плана. – Я проглотила ком в горле. – Но, думаю, это был долгий-долгий бег на месте, поскольку я знала, что если остановлюсь, то окажусь там, где ты.

В этой гробнице, где время, казалось, застыло, я ждала секунды, недели, целую жизнь, пока не почувствовала, как Уайетт накрыл ладонью мою лежавшую в пыли руку.

– Однажды я уже потерял свою любовь и не собираюсь делать этого снова, – тихо произнес он. – Я хотел бы увидеть свою дочь.



– Дамы и господа! – объявляет голос по громкой связи. – Капитан только что сообщил, что мы собираемся объявить плановую чрезвычайную ситуацию. Пожалуйста, слушайте бортпроводников и выполняйте их указания.

Уайетт настоял на том, чтобы попасть на первый рейс из Каира, несмотря на предстоящий прорывной этап раскопок. Олив, он четыре тысячи лет как покойник, он никуда не убежит… Хотя мне казалось, что Уайетту, скорее, следовало руководствоваться принципом «утро вечера мудренее» и все хорошенько обдумать. Я считала, мое волнение объяснялось предстоящими разборками в Бостоне, явно чреватыми тяжелыми последствиями, даже если я это и заслужила. Но может, просто шестое чувство предостерегало меня от полета.

По салону пробегает стремительная волна звуков – глухой испуганный ропот, – но ни воплей, ни громких криков.

– Мы сейчас разобьемся, – шепчет сидящая у прохода женщина. – Боже мой, мы сейчас разобьемся!

Пристегните ремни. Когда услышите: «Сгруппируйтесь», пригнитесь и накройте голову руками. Когда самолет остановится, вы услышите команду: «Отстегнуть ремни». Выходите из самолета. Оставьте все в салоне.

Я слышала, что, когда наступает твой смертный час, вся жизнь проносится перед глазами.

Но я не представляю себе Брайана или Мерит. В моем воображении не встает образ матери или Кайрана.

Нет, я думаю об Уайетте и только об Уайетте.

Я вижу Уайетта посреди египетской пустыни, палящие лучи солнца падают на его шляпу, на шее грязная полоса от вездесущей пыли, белозубая улыбка похожа на вспышку молнии. Это мужчина, пятнадцать лет назад ушедший из моей жизни. Место, которое я оставила.

Диссертация, которую я так и не закончила.

Будущее, которого у нас не было.

Я пытаюсь представить Уайетта, Мерит и себя – семью. Я думаю о том, скольким людям мы причинили боль лишь потому, что пятнадцать лет назад влюбились друг в друга. Я думаю о пере истины Маат и о том, пустят ли меня в загробный мир, учитывая тяжесть моих грехов.

Я отчаянно пытаюсь достать телефон, чтобы отправить сообщение – с извинением? – хотя хорошо понимаю, что нет сигнала, но мне никак не удается расстегнуть пуговицу на кармане штанов. Уайетт ловит мою руку и сжимает.