Книга двух путей

– У меня есть для тебя загадка Сфинкса, – говорю я.

– Мужчина.

– Что-что?

– Это ответ, – объясняет Альберто.

– Но я даже не успела задать вопрос…

Альберто пожимает плечами:

– Кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух и вечером на трех ногах? Спойлер: Эдип разгадал загадку.

– Нет, у меня другая загадка. Почему хвост Сфинкса всегда лежит справа?

– Ну ты даешь! Вот это реально загадка Сфинкса, – смеется Альберто.

– Потому что соответствует иероглифу, – говорю я и внезапно чувствую, как сжимает горло. – Уайетт меня научил.

– Твою мать! Ты же не собираешься разреветься?

– А тебе-то не все равно? Ты по-любому меня ненавидишь.

– Ошибаешься.

Я делаю большой глоток:

– Нет, я серьезно. Ты с самого начала встретил меня в штыки.

– Еще бы! – Альберто закатывает глаза. – Ты появилась, словно дымящийся стейк на тарелке.

– Ну спасибо тебе большое.

– Когда я увидел, как он на тебя смотрит, то сразу понял, что наше финансирование летит ко всем чертям. Кому, как не ему, было этого не знать. Мы пять лет работали на раскопках этой гробницы. И вот так взять и все засрать, тем более на финальном этапе раскопок… – Альберто не закончил. Впрочем, ему и не нужно было.

– А он ее любит? – спрашиваю я.

Окинув меня долгим взглядом, Альберто протягивает кружку, чтобы я плеснула еще коньяку.

– Не знаю. Думаю, ему просто нравится сама мысль о ней.

Я вспоминаю слова Уайетта о том, что он хотел сделать это открытие, чтобы я узнала о нем, даже на другом конце света. Вспоминаю о длинных ногах и бархатной коже Ани и прихожу к выводу, что если Уайетт и положил себя на алтарь египтологии, то его жертва была не так уж и велика.

– Ты приехала сюда, чтобы его найти? – спрашивает Альберто.

Я чувствую на лице обжигающий взгляд темных глаз. Он ждет. Ведь от моего ответа зависит, будут ли у него средства к существованию или нет. Да и сам вопрос очень хороший. Вопрос, который я никогда не рискнула бы обдумать, если бы не опустевшая на три четверти бутылка превосходного коньяка.

– Я приехала сюда, чтобы найти себя. Но не уверена, нравится ли мне то, что я обнаружила. – И действительно, какова конечная цель моей игры? Увидеть Уайетта? Да. И что потом? Собиралась ли я выложить ему всю правду и спокойно отойти в сторону, словно мое признание не всколыхнет безмятежные воды пруда его жизни? – Пожалуй, мне пора возвращаться домой. К дочери и мужу.

Альберто явно не удивлен. Похоже, Уайетт успел поделиться информацией, что я замужем.

– Итак, ты приехала сюда, чтобы уязвить Уайетта?

– Нет, – поспешно отвечаю я. – С чего ты взял?

– Тогда зачем напоминать ему, что он тебя любит, а потом его оставлять? Снова.

Я, собственно, не рассматривала вопрос с такой точки зрения, хотя это было именно то, что я собиралась сделать.

– Я думала, ты злишься на меня, а не на него, – бормочу я.

– Полагаю, сейчас я уже злюсь на вас обоих.

Пару минут мы просто сидим и молча пьем. Затем Альберто поднимает на меня глаза:

– Ты наверняка знаешь, что древние греки верили, будто люди изначально имели две головы и два туловища. Но Зевс, испугавшись, что они могут стать слишком могучими, разделил их надвое. Чтобы они не досаждали ему, а провели остаток жизни в поисках второй половинки.

– Родственной души, – уточняю я.

– А ты веришь, что каждому из нас предназначен судьбой один-единственный человек и мы должны прошерстить семь миллиардов жителей земли, чтобы его найти?

– Нет. Думаю, за время жизни мы можем любить больше одного человека. Первый учит нас, что такое любовь, даже если она не вечна. – Уайетт. – А второй делает вас лучше, а вы делает лучше его. – Брайан.


– Но есть еще и последний, – добавляет Альберто. – Тот, на кого ты не можешь наглядеться, но кто видит тебя насквозь.

Если судить по тем людям, которых я видела у постели пациентов хосписа, то описание очень точное. Твоей родственной душой может быть супруг, а может быть ребенок. Лучший друг и даже доула смерти. Короче, тот, кто держит тебя за руку на смертном одре.

Альберто ставит на стол пустую кружку:

– Я не знаю, кто ты и чем занималась все это время. Но я видел, как он начинал фразу, а ты заканчивала, и он всегда наперед знал, что́ именно ты сейчас скажешь, словно вы близнецы со своим тайным языком. Я вижу, как вы смотрите друг на друга – будто хотите залезть друг другу не под одежду, а прямо под кожу. Дон, по-моему, все очень просто. Реши для себя, с кем ты хочешь быть в свой последний час. Ладно, я пошел спать. И не лезь, на хрен, в мой компьютер! – Альберто встает и идет к двери, но на пороге оборачивается. – Думаю, с его стороны было свинством не сказать тебе о ней. Но это я так, к сведению.



Мама обычно говорила, что, если в доме скопилась плохая энергия, нужно поставить на холодильник стакан с водой, чтобы поглотить негатив, и когда на следующий день вы выльете воду в раковину, то твои беды разом исчезнут. Чтобы подстраховаться, я тащусь на кухню, наливаю воду в пластиковый стаканчик и ставлю его на допотопный замызганный холодильник. После чего наливаю второй стаканчик, чтобы взять с собой.

Но сперва я захожу на склад. Там темно, приходится включить единственную рабочую лампу, которая льет тусклый свет во внутренности саркофага, стоящего на козлах. Я живо представляю, как Уайетт, рискуя порвать на спине рубашку, склоняется над саркофагом, чтобы прочесть текст на днище. Луч света озаряет нарисованные на саркофаге peret kheru – подношения богам. Есть особая прелесть в простодушной вере в то, что если озвучить желание, то оно непременно сбудется.

– Дон, – шепчу я. – Уайетт.

Но это Древний Египет, а я совершенно одна и вдрызг пьяная.

Я шлепаю по коридору, в полной тишине задерживая дыхание. Меньше всего мне сейчас хочется услышать Уайетта и Аню. Оказавшись в своей спальне, я сажусь на кровать и на подушке вижу это: кусок известняка с посланием для меня – нацарапанные фломастером иероглифы.





Neheh djet. Во веки веков.





Вода/Бостон




Я не знаю, как начать свое письмо. «Здравствуй» выглядит слишком формально, а «Помнишь меня?» – слишком смешно. А кроме того, ты помнишь меня, потому что я помню тебя. И это никогда не подвергалось сомнению. Гораздо сложнее было понять, сможем ли мы когда-нибудь забыть.

Представляю, какой это шок для тебя получить мое письмо. Ведь прошло столько лет. Возможно, с моей стороны слишком самонадеянно считать, что ты обрадуешься привету из прошлого. Возможно, ты, в отличие от меня, не вспоминаешь былое и не цепляешься за него. И вот теперь, когда я приняла решение начать этот разговор – собственно, односторонний, – я отчаянно пытаюсь понять, что именно собираюсь тебе сказать.

Полагаю, мне следует начать так: «Нет, я не думала о тебе каждый божий день». Но, с другой стороны, я не переставала думать о тебе. И когда я вспоминаю тебя, эти воспоминания нельзя назвать туманными или утешительными. Они кровоточат, как след от разящего меча. Бывают секунды, когда я выбрасываю тебя из головы, но уже через минуту твой образ так ярко вспыхивает в душе, что все мои мысли только о тебе.

Вот видишь, даже после стольких лет у меня от этих мыслей замирает сердце.



Вот как умирает тело: это очень умный процесс, и поначалу он щадит сердце, легкие, мозг. Он начинает с менее важных органов. Первым выходит из строя периферическое кровоснабжение, кровь плохо поступает к рукам и ногам. А если нажать на ногтевую пластину, цвет не возвращается. Почки отказываются работать. Кишечник не функционирует. Кровяное давление резко падает. Частота сердцебиения увеличивается. Температура тела понижается. Дыхание становится затрудненным. А потом вы теряете сознание.

В организме Вин уже идет активный процесс распада. По ее просьбе я провожу с ней все больше времени. В некоторые дни мы вообще не разговариваем, в другие она ведет себя вполне адекватно. Когда у нее хватает сил, мы пишем письмо. Поскольку она не может держать ручку, я пишу за Вин маленькими печатными буквами на обороте картины. В середине предложения Вин иногда останавливается и впадает в беспамятство на несколько секунд, несколько часов.

Перед тем как умерла моя мама, я старалась постоянно прикасаться к ней, словно тем самым могла сохранить ее связь с этим миром, даже когда она была в бессознательном состоянии. Я держала маму за руку. Растирала предплечья. Ложилась рядом, свернувшись калачиком. Я делала это, так как понимала: когда мама умрет и тело увезут служащие похоронного бюро, у меня больше не будет возможности снова дотронуться до нее.

Я провожу столько времени у постели Вин, что, когда ночью возвращаюсь домой, мои домашние уже видят десятый сон. Но я всегда прокрадываюсь на цыпочках в спальню Мерит, чтобы поцеловать ее в лоб. После чего я скидываю одежду в ванной и ложусь в постель возле Брайана.

После ссоры из-за Уайетта между нами установился хрупкий мир. Впрочем, я не знаю, чем это обусловлено: то ли тем, что мы мало видимся и хотим максимально использовать редкие минуты вдвоем, то ли тем, что мы не решаемся расковыривать открытую рану. И хотя Брайан крепко спит, я или прижимаюсь к нему, или переплетаю свою руку с его. В этом нет сексуального подтекста, а есть лишь одна безысходность, совсем как тогда, когда умирала мама.

И я задаю себе вопрос: не потому ли я так стремлюсь прикоснуться к Брайану, что твердо знаю: мое время с ним тоже подходит к концу?



А ты помнишь тот день, когда мы пытались найти идеальный синий цвет? Некоторые подробности уже несколько смазались, но я помню, что шел дождь. Мы были в хорошей студии, с правильным освещением и нормально работающей, а не рыгающей, как старик с несварением, батареей отопления. Мне никак не удавалось смешать краски нужным образом, и я пыталась тебе это объяснить, но не смогла ни по-английски, ни по-французски. Я цеплялась к тебе, ты огрызался и в конце концов, схватив меня за руку, выволок из студии, а потом из здания и потащил к метро. Сперва мы пошли в Лувр, и ты водил меня по залам от одной картины к другой: начиная с «Дамы в голубом» Камиля Коро, где стальной отлив шелка цвета кадетской формы подчеркнут оранжевым кончиком сложенного веера, до картины Колина Нуайе «Мелхиседек и Авраам», с ее энергичным кобальтовым синим, и дальше в зал Генриха II, с росписью Жоржа Брака «Птицы» на потолке, где глубокий сине-черный цвет переходит в фиолетовый. «Вроде этого?» – спрашивал ты всякий раз, как мы останавливались, но я качала головой. Тогда ты повел меня в музей Орсе, где мы окунулись в зелено-голубой цвет «Кувшинок» Клода Моне, после чего переместились к «Звездной ночи над Роной» Винсента Ван Гога. И вот наконец мы оказались перед картиной «Церковь в Овере», под лазурным покрывалом ее неба. «Это уже ближе, – сказала я. – Но не совсем то».

Мы сели на берегу Сены и заглянули в ее глубины. Лежа на спине, мысленно разгоняли облака до тех пор, пока не увидели синеву, режущую глаза, синеву, переходящую в черноту Вселенной. «Что мы ищем?» – спросил ты, и я ответила: «Пойму, когда увижу».

Мы пытались найти синее в турецкой глиняной утвари на уличном развале, в пригоршне перезрелых ягод. Мы остановились перед витриной китайского ресторанчика с живой рыбой в аквариуме, чтобы полюбоваться ее радужной окраской. Гладили кончиками пальцев головки анютиных глазок, выставленных у дверей цветочных магазинов, пересчитывали темно-синие рюкзаки у детей в школьной форме.

Наконец мы вернулись в студию, и ты смешал краски: аквамариновую, лазурную, темно-синюю и цвета индиго. Ты взял кисть и провел краской полоски от тыльной стороны моей ладони и дальше по внутреннему сгибу руки. И пока сгустившиеся сумерки постепенно переходили в ночь, ты превращал мое тело в произведение искусства.

И только когда ты вошел в меня, когда выкрикнул мое имя, я нашла цвет, который искала. Обжигающий синий твоих глаз. Который с тех пор я ищу и не могу найти.



Не бывает смерти без рождения. Древние египтяне верили, что до возникновения мироздания не было ни смерти, ни рождения, ни света, ни тьмы, ни земли, ни неба. Только обезличенное тождество, на котором предстояло высечь нечто.

Атум был двуполым богом-создателем. Его имя буквально означает «Все Сущее». В «Текстах саркофагов» говорится, что Атум создал первую мужскую/женскую пару. Получив в результате мастурбации собственное семя, Атум проглотил его и выплюнул изо рта бога Шу – наполненное светом пространство между небом и землей (воздух) и богиню Тефнут – божественную влагу. Бог-демиург Атум нес в себе как мужское, так и женское начало, воплощенное в его руке, с помощью которой он сотворил мир.