Кассандра пила массандру
Часть 12 из 16 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Афоризм на века! — хохотнул Миша. — А вообще… в этом есть рациональное зерно. Легче доказать чью-то невиновность, когда веришь в его виновность. Эмоции не туманят…
Ближе к полуночи, когда компания уже расходилась, Василий получил таинственное сообщение. Будучи навеселе, он не сразу понял, кто отправитель.
«Я знаю, что Настя вам доверяет. Прошу вас о ней позаботиться…»
Боже, что случилось с Настасьей Кирилловной?! Вчитавшись, Вася понял, что она пока в порядке, а вот ее супруг, который вдруг решился написать, по сути, незнакомому человеку… Илья, кажется, и впрямь признавался в убийстве! И вот это было уже не для веселых посиделок в баре. Хотя, вчитываясь в этот самый длинный текст, который когда-либо ему приходилось читать в тесном телефонном формате, Василий не верил в его достоверность. Почему Илья написал именно ему? Синдром попутчика? Илья не похож на того, кто жаждет спонтанной исповеди. И неужели больше некому позаботиться о Насте…
Василий оставил все вопросы на потом и всматривался в раздражающе мелкий шрифт, пытаясь не упустить ни одной детали. Они ниспровергали все доселе высказанные предположения — кроме Рубикова, само собой! Как бы удивительно это ни звучало… История школьной любви. Я вас умоляю, как говорится… Ну кто будет убивать из-за нее в предпенсионном возрасте?! К тому же если вспомнить Илью, этого избалованного пожилого мальчика… Но чем глубже Базилевс погружался в эту историю, тем яснее понимал, что его впечатления ошибочны. Итак, Илья — впечатлительный нервный подросток. И небезызвестная Люда Марченко, она же фея Людмила Гавриловна. Вот где сошлись и запутались сюжетные нервы в болезненный клубок! Они вместе учились в школе. Она была слабенькой, хрупкой, ранимой. Очень доброй и беззащитной. Ее обижали, хотя мама и была учительницей. Но мама-то преподавала только в младших классах, да и тихая она была и не карательная. Илюша старался защитить девчушку. Его стали дразнить заодно с ней. Но потом отстали. Они отвоевали право на любовь… которая Илье была особо и не нужна. Он просто хотел справедливости, и ему было отвратительно любое насилие.
И он стал с ней как бы… вместе. А она, умная и чувствительная, понимала, что он к ней «не дышит», но ведь любовь легко придумать. В том возрасте… а если подумать — в любом, была бы упруга пружина скрытого темперамента.
Илья чувствовал, что должен ее защищать, но после школы уехал из Емельянова. А она осталась. По молодости он приезжал к родителям нечасто — столичная житуха закрутила. Когда до него донеслись слухи, что его школьная подруга попала в места не столь отдаленные, он уже был очень далек от местных драм. И подавалось это под тем соусом — очень гнусным обывательским соусом, — дескать, что-то у них там по пьянке произошло, мы не суемся, они сами виноваты. Илья поначалу очень удивлялся: «Как же так, у них же мама — уважаемая учительница и никаких пьянок в доме отродясь не было!» Илюшина родительница отрезала: «Не лезь!» И он не полез, потому что… как тут полезешь? Он для Люды теперь не был человеком первой очереди. К тому же был уверен, что она его подзабыла и в качестве защитника не ждет. У нее наверняка теперь другие симпатии! Так что и правда лезть нет смысла…
«Обычные отговорки!» — кивал Вася, читая Илюшины откровения. Но как только мы попытаемся мысленно встать на сторону того, кто попал в беду, так сразу и слетит с нас вся эта трусливая шелуха условностей. Потому что для страдальца не существует никаких церемоний, людей первой очереди и прочих приличий. Он ждет помощи отовсюду, и первые становятся последними, а последние — первыми. И даже мимолетное узнавание о том, что его не забыли — истинная благая весть.
Итак, нить школьная, нежная, пусть не любовь, но в чем-то и любовь — оборвалась на много лет. Годы шли, шли и шли и пришли к тому, что Илья… нет, он не стал романтическим героем на старости лет, он банально встретил свою Люду у станции, когда приехал в родные пенаты. Ну и закрутилось — если так можно сказать об осторожном небыстром и вкрадчивом процессе узнавания заново.
Читая это нежданное признание, Василий чувствовал, как воображение разрывает рамки повествования. И ему так явственно представлялось, как раненная судьбой Фея рассказывает школьной любви свои перипетии. О том, как она стала матерью своим племянникам и помогла им обрести профессию. О том, как прогрессировали ее болезни. О том, каким она оказалась крепким орешком. Вот только сложно было представить, как Илья в мстительном порыве убивает Помелышева. Пускай даже мстителя настигло внезапное понимание того, что Помело, которое из ментовского рвения посадило фактически невинную девушку и которое обокрало дольщиков «Марилэнда», — это одно и то же лицо… Но идти на криминал, когда мерзавца и так вот-вот посадят? Абсурд…
Подробности нападения Илья описал скупо. Где-то на крытой стоянке он подкараулил злосчастного прокурора, и, хотя Илья знал, что домашний арест — фикция, его все равно взбесила эта наглая беззаботная рожа. К ней за годы чиновничьей карьеры словно прилипло выражение хамской безнаказанности — Василий это тоже прекрасно представлял. А потом Илья так ударил Помелышева, что тот якобы упал и больше не поднялся… Однако еще интересней то, что тело прокурора нашли-таки в его квартире, а не на стоянке рядом с офисом его воровского общества с ограниченной ответственностью.
В общем, версия трещала по швам. С другой стороны, зачем человеку оговаривать самого себя? Вася последовательно сформулировал все свои вопросы и терпеливо ждал ответов, но Илья молчал. Звонить ему нельзя, говорить об этом он наверняка не может — ведь Настасья Кирилловна ничего не знает… Или знает? И почему о ней надо позаботиться…
Идиот! Василий хлопнул себя по лбу и набрал знакомый номер.
— Что случилось? — попытался он спросить как можно мягче.
— Да, в сущности, ничего, — с ледяной интеллигентной яростью отозвалась Настя. — Ничего, кроме того, что моя жизнь коту под хвост.
— Илью опять забрали?!
— Ну почему же забрали… — чуть помедлив, ответили в трубке. — Сам сдался. Сознательный гражданин. Он же теперь герой. Заступник за первую любовь! — Голос Настасьи Кирилловны вдруг патетически взлетел: — У него же вторая молодость нагрянула! Убийство — это способ помолодеть, ты в курсе?!
Базилевс растерянно согласился. Вторая молодость — штука кровавая.
15. Анежка
Савва пытался себя успокоить разумными доводами, но ничего не получалось. Куда мог пропасть заветный конвертик, письмецо счастья, как напутствовал его тот дивный дон Хуан… Ведь специально спрятал его здесь, у родителей, в ящике своего старого школьного стола! Здесь всегда было самое надежное место. Но что-то пошло не так. А без того чудного вещества, как без ста граммов, нынче не разобраться. Савва покрывался испариной и отгонял абсурдные предположения. Но, черт побери, это же мама! Она не могла ему навредить. Может, к ней приходил кто… Но почему этот «кто» шарился в чужом столе?!
И сколько нынче дают за хранение веществ, изменяющих сознание?
Перебирая варианты возможного злоумыслия, Савва все сильнее желал того самого волшебного блаженства. Катарсиса всепонимания. Оно успокоит и ответит на все вопросы! На все на свете. А понять происходящее и выстроить план дальнейших действий просто жизненно необходимо. Потому что реальность стремительно выходит из берегов объяснимого. Разве есть разумное объяснение тому, что Семен Марченко отказался возвращаться в Strekoz'y? На повышенный оклад! Этому невротическому субъекту простили синюшную смехотворную агрессию, а он развернулся задом, как вышедшая в тираж примадонна… Хотя можно сколько угодно сыпать проклятьями в его адрес, но этот задохлик что-то почуял. Но что?! Выходит, его тетушка — дражайшая няня Людмила Гавриловна — затаила зло… А если сложить два и два и обратиться к отчету службы безопасности, то здесь вообще махровая теория заговора! София М., так называемая писательница — что и принесла на хвосте историю о перипетиях семейства Марченко! — проводит время в компании Рубена Г., дилера волшебного вещества, а также Василия С, отца Алены С, контактирующей с Владой О. При этом Василий С. связан с Ильей К., задержанным в связи с убийством прокурора Помелышева…
Боже, что за клубок! Что это за боевая группа для сбора компромата на Савву Лёвшина! Кто-то явно хочет его уничтожить. Да что его — весь его бизнес… Вот только почему эти «демоны Чарли» встречаются в таком шумном месте. Сейчас что, у заговорщиков, как в тридцатых годах, мода на джаз?
— Мама! — крикнул он из своей комнаты. — К вам кто-нибудь приходил?
Из кухни в ответ лишь бубнил зомбоящик и доносился аромат итальянского чечевичного супа — единственного, который Савва выносил. Мама считала, что, если сын пожаловал, надо накормить его горячей адской кашицей. Потому что жидкая пища целительна, полезна и редка в рационе преуспевающего ребенка-трудоголика.
— Мама! — раздраженно повторил Савва, войдя на кухню. — Кто-то был у вас недавно? У меня из ящика пропала одна вещь.
— Да ты что? Кто мог взять, подумай сам! Какая вещь-то?! — затараторила мама.
— Лекарство! Очень мощное, мне привезли его из Китая, здесь оно не продается, — оттарабанил Савва в ответ щадящую версию.
— Лекарство? Тебе нездоровится? Что у тебя болит?! — Встревоженные вопросы посыпались как из рога изобилия.
— Да ничего не болит! — отмахнулся Савва. — Просто чтобы мозги взбодрить! Для концентрации внимания. Мне вот как раз сейчас позарез надо… а лекарство пропало! Из моего стола. Вот как такое может быть?
— Ну, Савенок, я не трогала! Я даже представить не могу… да кто у меня был — да никого! Разве что тетя Надя с дядей Борей заходили… — началось припоминание друзей семьи. — Ну а папа Лева же в пансионате, ты знаешь.
— Это он сейчас в пансионате. А раньше… может, к нему кто-то приходил?
— Ну кто к нему, тот ведь и ко мне, — резонно заметила мама с невинным видом, искренне не понимающим, в чем дело.
Глухо. Папа Лева? Но это совсем не его почерк. У него открытость — это идефикс. Если предположить такую фантастику — что он взял тот злополучный конверт, то он бы вывесил об этом записку на холодильнике и раз двадцать нервно позвонил бы Савве. А если бы он еще идентифицировал волшебное зелье, то сынок давно бы уже был уложен в наркологическую клинику со строгим режимом. Нет, папа Лева совершенно неспособен нарушать закон и моральные нормы. Он родимый зануда. Он патологически нормален.
Савва вдруг с обжигающей ясностью понял: пока он выстраивает завиральные пиар-стратегии и следит за веселящимися людьми, кто-то следит за ним. А ему совсем не до веселья! Он угрюмо борется с желанием позвонить Рубену, чтобы снова попасть к волшебнику-Химику. Ему позарез необходимо откровение! И плевать, что и София, и Влада, и этот чертов Рубик опутаны зловещими связями. Плевать, что кольцо заговора вокруг Саввы сужается. Попади он снова в ту нирвану — и ему откроется путь…
Надо уехать. Сбежать?! Пускай… И взять с собой эту идиотку Владу! Тем самым ее обезвредив. И однажды она все расскажет. Очень скоро. И все наладится. Наваждение стихнет. Потому что у Саввы всегда все под контролем.
Никаких сбоев. Все просчитано. Математический подход дает легкость. И ничего больше не нужно. А все проблемы — из-за страхов и лишних привязанностей. Привязанность — вот самая большая проблема человечества. Надо записать эту мысль…
Вернувшись к себе, Савва впервые напился один. Погруженное в приятный туман сознание извлекло из резервуаров памяти… не что иное, как детское Евангелие Людмилы Гавриловны. Да-да, атеистам тоже снится младенец Иисус, детские иррациональные впечатления никто не отменял. Няня иногда усаживала Савву рядом с собой и показывала чудные офорты, которыми было иллюстрировано старинное издание. Одна картинка особенно впечатляла — Бог Сын не такой, как везде. Лохматый, большеглазый и пронзительный, тянущий ручки вверх. Пятилетний Савва был далек от толкований, но вот нынешний… Нынешнему казалось, что этот малыш с ярко выраженными семитскими чертами о чем-то хотел предупредить. Вот как раз о толкованиях! О том, что вы, ребята, все не так поняли. И вообще, «господа, вы звери» — но это уже из другого фильма. Но звери вы все равно!
Изданный в 1912 году, это был Иисус двадцатого века. Он предупреждал и молил о пощаде. Но услышан не был. Мы изобретем современного Иисуса! Он будет… совсем другим. Совсем… На этой ноте Савва уснул, так и не познав образа нового Бога.
* * *
Когда раздался звонок домофона, Василий уже дремал. Сногсшибательные новости семейства Кадочниковых по контрасту с приятным вечером привели его в состояние растерянного бессилия. Настасья Кирилловна была на пределе, и разговор прервался, почти не начавшись. Она не просто не знала, что делать, — она не понимала, как об этом говорить. А уж просить помощи — увольте! Базилевс, конечно, эту помощь предлагал, и немедленно, но чем он мог помочь… Настя твердила о какой-то адвокатше, которая то ли взялась за дело, то ли только собирается, а «…Зеленцова — это была фикция! Этот якобы адвокат — совсем не адвокат, а ее любовник, бывший сотрудник органов, уволенный за пьянку! И он ее бросил… А перед этим бросил пить, в чем есть определенная закономерность — с Зеленцовой ведь без ста грамм не разберешься. Вот и вся история!». Словом, дальше — полная неизвестность.
Потом Насте, кажется, позвонил зять, и она переключилась на него. Строго говоря, Василий так и не понял, что Настю шокирует больше — Илюшина антисамоволка в застенки, совершенное им преступление или сам мотив. Сам предательский мотив, читай, ожившая школьная любовь… И если начистоту, была в ее словах мстительная нота: дескать, хочешь страдать из-за романтики, старый остолоп, — так страдай! Только ведь ты всю семью в эти страдания тащишь, а у тебя беременная дочь…
И в тот момент, когда Базилевс уже начал проваливаться в сон, раздался ночной звонок в дверь. В первый миг он не придал этому значения — опять кто-то из пьяной квартиры на пятом этаже ломится ко всем подряд! Но некто был настойчив и не желал по обыкновению местных пьяниц трезвонить ко всем — он пришел по Васину душу.
— Суббота, открывай! — послышалось в домофонной трубке. — Пусти старика!
Матерь Божья! Агапыч… Вася зачем-то лихорадочно считал, сколько лет они не виделись. Лет двадцать? В принципе логично — после стольких лет прийти ночью без звонка и прочих мещанских условностей. Именно так и имеет смысл жить. Именно так.
— Не, я все понимаю… — усмехнулся Агапов. — Но иначе у меня не вышло. Ну вот как, скажи, можно звонить человеку, когда всю жизнь не виделись? Что я должен был тебе сказать? Понятия не имею! Я подумал — нет! Надо рожа к роже. Так честнее.
Вася хохотнул. «Узнаю шельмеца!» Хотя и «рожей к роже» он все равно не знал, что говорить. Ну, рассказывай?! Как эту жизнь расскажешь… Он был просто рад. Тому единственному человеку на свете, с кем можно побыть младшим и незнающим. У кого есть именно тот ответ, который тебе сейчас нужен. Кто появляется раз в тысячу лет, как благая весть — но таки его можно дождаться…
— Пойду посмотрю, чем тебя угостить хотя бы, — встрепенулся Вася.
— Да погоди ты, Суббота! Я ж не жрать к тебе пришел в три часа ночи! У меня, кстати, с собой орешки есть…
— Орешки?! — хохотнул Василий.
— Да, а что? Я теперь живу тихо, как белка. Да и не будет меня скоро, Васенька. Поэтому я и пришел к тебе. Чтобы ты меня сейчас понял.
— О чем ты, Агапыч? Ты еще в самом соку! Для гуру у тебя самая молодость…
— Вам все насмехаться над стариком. Короче, Васька, ситуация такая. Мне уже осталось немного. Так уж случилось. И я, уж прости, хочу взвалить на тебя свое детище. Я долго думал, но, кроме тебя, у меня нет достойных кандидатов. Ну, естественно, тебе в помощь Камушек, но ты главный! Потому что на тебя я могу положиться. То, что я создал, будет реализовано только лет через сто пятьдесят в лучшем случае. Поэтому нужно, чтобы мой проект попал в дельные руки…
— Я чего-то не пойму, с чего это ты душеприказчиков себе назначил? Что с тобой?! — насторожился Базилевс. — Я серьезно. Я понимаю, что ты не пришел бы ко мне через двадцать лет только ради того, чтобы закатить истерику ипохондрика. Это… как-то связано с тем, что ты надолго пропал? И не разговаривал со мной.
Агапыч поднял на Васю тяжелые серо-зеленые глаза, пронизанные болезненной кровянистой сеткой, словно на потрескавшейся фреске.
— Я не мог говорить с тобой. Просто не мог. Мне пришлось бы все рассказать. С другими я пробовал молчать, и даже получалось. Но чем ближе по духу человек, тем чудовищнее боль молчания с ним.
— О чем… тебе пришлось бы рассказать? Что произошло… старина?!
— Помнишь Нелю?
— Учительницу? Которая тебе помогала на золотых делах? Конечно, помню. Хорошая! Она ж в Франции теперь.
— Теперь — да. А тогда… Мы ведь с ней жили вместе. Любимая моя женщина… У нас была девочка. Наша дочка. Мы ее потеряли… в семь лет. Понимаешь, тогда я очень хотел умереть. Я запустил в себе эту программу. Я оказался трусом и не смог себя умертвить быстро. И потом… я понял, что не смогу это сделать так, чтобы травмировать Нелю по минимуму. Просто чтобы меня не нашли. Просто пропасть без вести. Не надо мне говорить, что неизвестность мучает. Нет, меня как раз мучила определенность. И я знал, что еще одни похороны — боже, что за страшное изобретение! — Неля не выдержит. Я мечтал просто исчезнуть. Я был уверен, что она в том своем чудовищном горе и не заметит моего отсутствия…
— Господи, дружище… почему же ты мне не сказал?! Почему ты не позвал нас на помощь?! Как же так… — бормотал горько изумленный Базилевс.
— Потому что я боялся. Боялся, что вы окажетесь такими же оборотнями, как большинство тех, кого я неразборчиво считал друзьями. Впрочем, зачем сразу друзьями — просто людьми… Вот кто мне и зачем внушил, что люди не бросают в беде?! Как усугубила наше горе эта гнусная утопия…
— Агапыч… Почему ты не сказал мне? — только и твердил Василий.
Он пытался беспомощно утешать друга, когда ему было уже не нужно утешение. Но когда Агапыч расплакался, он понял, что не прав. Нам всегда нужно утешение. Есть отложенная замурованная боль, которая когда-нибудь все равно выйдет наружу. Запаянная бочка слез, которая когда-нибудь прольется. И слово Человеческое, которое все равно должно быть услышано. Иначе и впрямь мы не люди…
— Ты пойми, я ведь без претензий. Сам дурак. Нет ничего более мучительного, чем завышенные ожидания. Зато меня спасли те, от кого я вовсе этого не ждал! И знаешь, какая штука — в горе ты должен быть безупречен. Потому что любое резкое — даже самое справедливое! — слово в чей-то адрес будет списано на твое состояние. Дескать, мы же знаем, что у него случилось… Нельзя давать повод всяким пираньям к тому, чтобы тебя списывали со счетов. Надо оказаться сильнее всех! Это не гордыня, а выживание. Либо прыгнешь выше головы, либо тихо сдохнешь. Вот я в последние годы расслабился — и мне стыдно. Прежде всего перед Соней. Перестал за ее заработок бороться с начальственными троглодитами. Но теперь я чист! Вчера ей все отослал. Пусть она меня простит…
— Слушай, значит, сейчас у Нел и и у тебя — разные семьи. А как она… все это вынесла?
— Нелька оказалась сильнее меня. Но тогда мне казалось, что это не сила, а черствость. Я был очень, очень не прав. Я ее страшно обидел. Она просила меня ехать вместе с ней, а я… не нужен был мне этот мир, понимаешь?! А ей, напротив, было больно дышать тем воздухом, где все это случилось. Что нас и развело. Но я до сих пор по ней очень скучаю. Я знаю, что где-то там, в ее belle France[10], ей так же больно, как и мне. И даже сильнее… Она воспитывает детей своего мужа. Знаешь, она вообще настроена на любовь! А у меня тоже есть сынуля, Ванечка, и дети жены, которые мне теперь родня. Но… ничто не проходит, понимаешь?
— Понимаю. Еще как! Но ведь и ты понимаешь, что умирать сейчас еще бессмысленнее, чем тогда, в момент острого горя…
— Согласен. Однако придется. Меня настигло мое старое решение. Мелодраму с диагнозами разводить тут не буду. Если пронесет — вздохну с облегчением. Но вероятность небольшая. Поэтому не будем тратить время на пустой базар.
Ближе к полуночи, когда компания уже расходилась, Василий получил таинственное сообщение. Будучи навеселе, он не сразу понял, кто отправитель.
«Я знаю, что Настя вам доверяет. Прошу вас о ней позаботиться…»
Боже, что случилось с Настасьей Кирилловной?! Вчитавшись, Вася понял, что она пока в порядке, а вот ее супруг, который вдруг решился написать, по сути, незнакомому человеку… Илья, кажется, и впрямь признавался в убийстве! И вот это было уже не для веселых посиделок в баре. Хотя, вчитываясь в этот самый длинный текст, который когда-либо ему приходилось читать в тесном телефонном формате, Василий не верил в его достоверность. Почему Илья написал именно ему? Синдром попутчика? Илья не похож на того, кто жаждет спонтанной исповеди. И неужели больше некому позаботиться о Насте…
Василий оставил все вопросы на потом и всматривался в раздражающе мелкий шрифт, пытаясь не упустить ни одной детали. Они ниспровергали все доселе высказанные предположения — кроме Рубикова, само собой! Как бы удивительно это ни звучало… История школьной любви. Я вас умоляю, как говорится… Ну кто будет убивать из-за нее в предпенсионном возрасте?! К тому же если вспомнить Илью, этого избалованного пожилого мальчика… Но чем глубже Базилевс погружался в эту историю, тем яснее понимал, что его впечатления ошибочны. Итак, Илья — впечатлительный нервный подросток. И небезызвестная Люда Марченко, она же фея Людмила Гавриловна. Вот где сошлись и запутались сюжетные нервы в болезненный клубок! Они вместе учились в школе. Она была слабенькой, хрупкой, ранимой. Очень доброй и беззащитной. Ее обижали, хотя мама и была учительницей. Но мама-то преподавала только в младших классах, да и тихая она была и не карательная. Илюша старался защитить девчушку. Его стали дразнить заодно с ней. Но потом отстали. Они отвоевали право на любовь… которая Илье была особо и не нужна. Он просто хотел справедливости, и ему было отвратительно любое насилие.
И он стал с ней как бы… вместе. А она, умная и чувствительная, понимала, что он к ней «не дышит», но ведь любовь легко придумать. В том возрасте… а если подумать — в любом, была бы упруга пружина скрытого темперамента.
Илья чувствовал, что должен ее защищать, но после школы уехал из Емельянова. А она осталась. По молодости он приезжал к родителям нечасто — столичная житуха закрутила. Когда до него донеслись слухи, что его школьная подруга попала в места не столь отдаленные, он уже был очень далек от местных драм. И подавалось это под тем соусом — очень гнусным обывательским соусом, — дескать, что-то у них там по пьянке произошло, мы не суемся, они сами виноваты. Илья поначалу очень удивлялся: «Как же так, у них же мама — уважаемая учительница и никаких пьянок в доме отродясь не было!» Илюшина родительница отрезала: «Не лезь!» И он не полез, потому что… как тут полезешь? Он для Люды теперь не был человеком первой очереди. К тому же был уверен, что она его подзабыла и в качестве защитника не ждет. У нее наверняка теперь другие симпатии! Так что и правда лезть нет смысла…
«Обычные отговорки!» — кивал Вася, читая Илюшины откровения. Но как только мы попытаемся мысленно встать на сторону того, кто попал в беду, так сразу и слетит с нас вся эта трусливая шелуха условностей. Потому что для страдальца не существует никаких церемоний, людей первой очереди и прочих приличий. Он ждет помощи отовсюду, и первые становятся последними, а последние — первыми. И даже мимолетное узнавание о том, что его не забыли — истинная благая весть.
Итак, нить школьная, нежная, пусть не любовь, но в чем-то и любовь — оборвалась на много лет. Годы шли, шли и шли и пришли к тому, что Илья… нет, он не стал романтическим героем на старости лет, он банально встретил свою Люду у станции, когда приехал в родные пенаты. Ну и закрутилось — если так можно сказать об осторожном небыстром и вкрадчивом процессе узнавания заново.
Читая это нежданное признание, Василий чувствовал, как воображение разрывает рамки повествования. И ему так явственно представлялось, как раненная судьбой Фея рассказывает школьной любви свои перипетии. О том, как она стала матерью своим племянникам и помогла им обрести профессию. О том, как прогрессировали ее болезни. О том, каким она оказалась крепким орешком. Вот только сложно было представить, как Илья в мстительном порыве убивает Помелышева. Пускай даже мстителя настигло внезапное понимание того, что Помело, которое из ментовского рвения посадило фактически невинную девушку и которое обокрало дольщиков «Марилэнда», — это одно и то же лицо… Но идти на криминал, когда мерзавца и так вот-вот посадят? Абсурд…
Подробности нападения Илья описал скупо. Где-то на крытой стоянке он подкараулил злосчастного прокурора, и, хотя Илья знал, что домашний арест — фикция, его все равно взбесила эта наглая беззаботная рожа. К ней за годы чиновничьей карьеры словно прилипло выражение хамской безнаказанности — Василий это тоже прекрасно представлял. А потом Илья так ударил Помелышева, что тот якобы упал и больше не поднялся… Однако еще интересней то, что тело прокурора нашли-таки в его квартире, а не на стоянке рядом с офисом его воровского общества с ограниченной ответственностью.
В общем, версия трещала по швам. С другой стороны, зачем человеку оговаривать самого себя? Вася последовательно сформулировал все свои вопросы и терпеливо ждал ответов, но Илья молчал. Звонить ему нельзя, говорить об этом он наверняка не может — ведь Настасья Кирилловна ничего не знает… Или знает? И почему о ней надо позаботиться…
Идиот! Василий хлопнул себя по лбу и набрал знакомый номер.
— Что случилось? — попытался он спросить как можно мягче.
— Да, в сущности, ничего, — с ледяной интеллигентной яростью отозвалась Настя. — Ничего, кроме того, что моя жизнь коту под хвост.
— Илью опять забрали?!
— Ну почему же забрали… — чуть помедлив, ответили в трубке. — Сам сдался. Сознательный гражданин. Он же теперь герой. Заступник за первую любовь! — Голос Настасьи Кирилловны вдруг патетически взлетел: — У него же вторая молодость нагрянула! Убийство — это способ помолодеть, ты в курсе?!
Базилевс растерянно согласился. Вторая молодость — штука кровавая.
15. Анежка
Савва пытался себя успокоить разумными доводами, но ничего не получалось. Куда мог пропасть заветный конвертик, письмецо счастья, как напутствовал его тот дивный дон Хуан… Ведь специально спрятал его здесь, у родителей, в ящике своего старого школьного стола! Здесь всегда было самое надежное место. Но что-то пошло не так. А без того чудного вещества, как без ста граммов, нынче не разобраться. Савва покрывался испариной и отгонял абсурдные предположения. Но, черт побери, это же мама! Она не могла ему навредить. Может, к ней приходил кто… Но почему этот «кто» шарился в чужом столе?!
И сколько нынче дают за хранение веществ, изменяющих сознание?
Перебирая варианты возможного злоумыслия, Савва все сильнее желал того самого волшебного блаженства. Катарсиса всепонимания. Оно успокоит и ответит на все вопросы! На все на свете. А понять происходящее и выстроить план дальнейших действий просто жизненно необходимо. Потому что реальность стремительно выходит из берегов объяснимого. Разве есть разумное объяснение тому, что Семен Марченко отказался возвращаться в Strekoz'y? На повышенный оклад! Этому невротическому субъекту простили синюшную смехотворную агрессию, а он развернулся задом, как вышедшая в тираж примадонна… Хотя можно сколько угодно сыпать проклятьями в его адрес, но этот задохлик что-то почуял. Но что?! Выходит, его тетушка — дражайшая няня Людмила Гавриловна — затаила зло… А если сложить два и два и обратиться к отчету службы безопасности, то здесь вообще махровая теория заговора! София М., так называемая писательница — что и принесла на хвосте историю о перипетиях семейства Марченко! — проводит время в компании Рубена Г., дилера волшебного вещества, а также Василия С, отца Алены С, контактирующей с Владой О. При этом Василий С. связан с Ильей К., задержанным в связи с убийством прокурора Помелышева…
Боже, что за клубок! Что это за боевая группа для сбора компромата на Савву Лёвшина! Кто-то явно хочет его уничтожить. Да что его — весь его бизнес… Вот только почему эти «демоны Чарли» встречаются в таком шумном месте. Сейчас что, у заговорщиков, как в тридцатых годах, мода на джаз?
— Мама! — крикнул он из своей комнаты. — К вам кто-нибудь приходил?
Из кухни в ответ лишь бубнил зомбоящик и доносился аромат итальянского чечевичного супа — единственного, который Савва выносил. Мама считала, что, если сын пожаловал, надо накормить его горячей адской кашицей. Потому что жидкая пища целительна, полезна и редка в рационе преуспевающего ребенка-трудоголика.
— Мама! — раздраженно повторил Савва, войдя на кухню. — Кто-то был у вас недавно? У меня из ящика пропала одна вещь.
— Да ты что? Кто мог взять, подумай сам! Какая вещь-то?! — затараторила мама.
— Лекарство! Очень мощное, мне привезли его из Китая, здесь оно не продается, — оттарабанил Савва в ответ щадящую версию.
— Лекарство? Тебе нездоровится? Что у тебя болит?! — Встревоженные вопросы посыпались как из рога изобилия.
— Да ничего не болит! — отмахнулся Савва. — Просто чтобы мозги взбодрить! Для концентрации внимания. Мне вот как раз сейчас позарез надо… а лекарство пропало! Из моего стола. Вот как такое может быть?
— Ну, Савенок, я не трогала! Я даже представить не могу… да кто у меня был — да никого! Разве что тетя Надя с дядей Борей заходили… — началось припоминание друзей семьи. — Ну а папа Лева же в пансионате, ты знаешь.
— Это он сейчас в пансионате. А раньше… может, к нему кто-то приходил?
— Ну кто к нему, тот ведь и ко мне, — резонно заметила мама с невинным видом, искренне не понимающим, в чем дело.
Глухо. Папа Лева? Но это совсем не его почерк. У него открытость — это идефикс. Если предположить такую фантастику — что он взял тот злополучный конверт, то он бы вывесил об этом записку на холодильнике и раз двадцать нервно позвонил бы Савве. А если бы он еще идентифицировал волшебное зелье, то сынок давно бы уже был уложен в наркологическую клинику со строгим режимом. Нет, папа Лева совершенно неспособен нарушать закон и моральные нормы. Он родимый зануда. Он патологически нормален.
Савва вдруг с обжигающей ясностью понял: пока он выстраивает завиральные пиар-стратегии и следит за веселящимися людьми, кто-то следит за ним. А ему совсем не до веселья! Он угрюмо борется с желанием позвонить Рубену, чтобы снова попасть к волшебнику-Химику. Ему позарез необходимо откровение! И плевать, что и София, и Влада, и этот чертов Рубик опутаны зловещими связями. Плевать, что кольцо заговора вокруг Саввы сужается. Попади он снова в ту нирвану — и ему откроется путь…
Надо уехать. Сбежать?! Пускай… И взять с собой эту идиотку Владу! Тем самым ее обезвредив. И однажды она все расскажет. Очень скоро. И все наладится. Наваждение стихнет. Потому что у Саввы всегда все под контролем.
Никаких сбоев. Все просчитано. Математический подход дает легкость. И ничего больше не нужно. А все проблемы — из-за страхов и лишних привязанностей. Привязанность — вот самая большая проблема человечества. Надо записать эту мысль…
Вернувшись к себе, Савва впервые напился один. Погруженное в приятный туман сознание извлекло из резервуаров памяти… не что иное, как детское Евангелие Людмилы Гавриловны. Да-да, атеистам тоже снится младенец Иисус, детские иррациональные впечатления никто не отменял. Няня иногда усаживала Савву рядом с собой и показывала чудные офорты, которыми было иллюстрировано старинное издание. Одна картинка особенно впечатляла — Бог Сын не такой, как везде. Лохматый, большеглазый и пронзительный, тянущий ручки вверх. Пятилетний Савва был далек от толкований, но вот нынешний… Нынешнему казалось, что этот малыш с ярко выраженными семитскими чертами о чем-то хотел предупредить. Вот как раз о толкованиях! О том, что вы, ребята, все не так поняли. И вообще, «господа, вы звери» — но это уже из другого фильма. Но звери вы все равно!
Изданный в 1912 году, это был Иисус двадцатого века. Он предупреждал и молил о пощаде. Но услышан не был. Мы изобретем современного Иисуса! Он будет… совсем другим. Совсем… На этой ноте Савва уснул, так и не познав образа нового Бога.
* * *
Когда раздался звонок домофона, Василий уже дремал. Сногсшибательные новости семейства Кадочниковых по контрасту с приятным вечером привели его в состояние растерянного бессилия. Настасья Кирилловна была на пределе, и разговор прервался, почти не начавшись. Она не просто не знала, что делать, — она не понимала, как об этом говорить. А уж просить помощи — увольте! Базилевс, конечно, эту помощь предлагал, и немедленно, но чем он мог помочь… Настя твердила о какой-то адвокатше, которая то ли взялась за дело, то ли только собирается, а «…Зеленцова — это была фикция! Этот якобы адвокат — совсем не адвокат, а ее любовник, бывший сотрудник органов, уволенный за пьянку! И он ее бросил… А перед этим бросил пить, в чем есть определенная закономерность — с Зеленцовой ведь без ста грамм не разберешься. Вот и вся история!». Словом, дальше — полная неизвестность.
Потом Насте, кажется, позвонил зять, и она переключилась на него. Строго говоря, Василий так и не понял, что Настю шокирует больше — Илюшина антисамоволка в застенки, совершенное им преступление или сам мотив. Сам предательский мотив, читай, ожившая школьная любовь… И если начистоту, была в ее словах мстительная нота: дескать, хочешь страдать из-за романтики, старый остолоп, — так страдай! Только ведь ты всю семью в эти страдания тащишь, а у тебя беременная дочь…
И в тот момент, когда Базилевс уже начал проваливаться в сон, раздался ночной звонок в дверь. В первый миг он не придал этому значения — опять кто-то из пьяной квартиры на пятом этаже ломится ко всем подряд! Но некто был настойчив и не желал по обыкновению местных пьяниц трезвонить ко всем — он пришел по Васину душу.
— Суббота, открывай! — послышалось в домофонной трубке. — Пусти старика!
Матерь Божья! Агапыч… Вася зачем-то лихорадочно считал, сколько лет они не виделись. Лет двадцать? В принципе логично — после стольких лет прийти ночью без звонка и прочих мещанских условностей. Именно так и имеет смысл жить. Именно так.
— Не, я все понимаю… — усмехнулся Агапов. — Но иначе у меня не вышло. Ну вот как, скажи, можно звонить человеку, когда всю жизнь не виделись? Что я должен был тебе сказать? Понятия не имею! Я подумал — нет! Надо рожа к роже. Так честнее.
Вася хохотнул. «Узнаю шельмеца!» Хотя и «рожей к роже» он все равно не знал, что говорить. Ну, рассказывай?! Как эту жизнь расскажешь… Он был просто рад. Тому единственному человеку на свете, с кем можно побыть младшим и незнающим. У кого есть именно тот ответ, который тебе сейчас нужен. Кто появляется раз в тысячу лет, как благая весть — но таки его можно дождаться…
— Пойду посмотрю, чем тебя угостить хотя бы, — встрепенулся Вася.
— Да погоди ты, Суббота! Я ж не жрать к тебе пришел в три часа ночи! У меня, кстати, с собой орешки есть…
— Орешки?! — хохотнул Василий.
— Да, а что? Я теперь живу тихо, как белка. Да и не будет меня скоро, Васенька. Поэтому я и пришел к тебе. Чтобы ты меня сейчас понял.
— О чем ты, Агапыч? Ты еще в самом соку! Для гуру у тебя самая молодость…
— Вам все насмехаться над стариком. Короче, Васька, ситуация такая. Мне уже осталось немного. Так уж случилось. И я, уж прости, хочу взвалить на тебя свое детище. Я долго думал, но, кроме тебя, у меня нет достойных кандидатов. Ну, естественно, тебе в помощь Камушек, но ты главный! Потому что на тебя я могу положиться. То, что я создал, будет реализовано только лет через сто пятьдесят в лучшем случае. Поэтому нужно, чтобы мой проект попал в дельные руки…
— Я чего-то не пойму, с чего это ты душеприказчиков себе назначил? Что с тобой?! — насторожился Базилевс. — Я серьезно. Я понимаю, что ты не пришел бы ко мне через двадцать лет только ради того, чтобы закатить истерику ипохондрика. Это… как-то связано с тем, что ты надолго пропал? И не разговаривал со мной.
Агапыч поднял на Васю тяжелые серо-зеленые глаза, пронизанные болезненной кровянистой сеткой, словно на потрескавшейся фреске.
— Я не мог говорить с тобой. Просто не мог. Мне пришлось бы все рассказать. С другими я пробовал молчать, и даже получалось. Но чем ближе по духу человек, тем чудовищнее боль молчания с ним.
— О чем… тебе пришлось бы рассказать? Что произошло… старина?!
— Помнишь Нелю?
— Учительницу? Которая тебе помогала на золотых делах? Конечно, помню. Хорошая! Она ж в Франции теперь.
— Теперь — да. А тогда… Мы ведь с ней жили вместе. Любимая моя женщина… У нас была девочка. Наша дочка. Мы ее потеряли… в семь лет. Понимаешь, тогда я очень хотел умереть. Я запустил в себе эту программу. Я оказался трусом и не смог себя умертвить быстро. И потом… я понял, что не смогу это сделать так, чтобы травмировать Нелю по минимуму. Просто чтобы меня не нашли. Просто пропасть без вести. Не надо мне говорить, что неизвестность мучает. Нет, меня как раз мучила определенность. И я знал, что еще одни похороны — боже, что за страшное изобретение! — Неля не выдержит. Я мечтал просто исчезнуть. Я был уверен, что она в том своем чудовищном горе и не заметит моего отсутствия…
— Господи, дружище… почему же ты мне не сказал?! Почему ты не позвал нас на помощь?! Как же так… — бормотал горько изумленный Базилевс.
— Потому что я боялся. Боялся, что вы окажетесь такими же оборотнями, как большинство тех, кого я неразборчиво считал друзьями. Впрочем, зачем сразу друзьями — просто людьми… Вот кто мне и зачем внушил, что люди не бросают в беде?! Как усугубила наше горе эта гнусная утопия…
— Агапыч… Почему ты не сказал мне? — только и твердил Василий.
Он пытался беспомощно утешать друга, когда ему было уже не нужно утешение. Но когда Агапыч расплакался, он понял, что не прав. Нам всегда нужно утешение. Есть отложенная замурованная боль, которая когда-нибудь все равно выйдет наружу. Запаянная бочка слез, которая когда-нибудь прольется. И слово Человеческое, которое все равно должно быть услышано. Иначе и впрямь мы не люди…
— Ты пойми, я ведь без претензий. Сам дурак. Нет ничего более мучительного, чем завышенные ожидания. Зато меня спасли те, от кого я вовсе этого не ждал! И знаешь, какая штука — в горе ты должен быть безупречен. Потому что любое резкое — даже самое справедливое! — слово в чей-то адрес будет списано на твое состояние. Дескать, мы же знаем, что у него случилось… Нельзя давать повод всяким пираньям к тому, чтобы тебя списывали со счетов. Надо оказаться сильнее всех! Это не гордыня, а выживание. Либо прыгнешь выше головы, либо тихо сдохнешь. Вот я в последние годы расслабился — и мне стыдно. Прежде всего перед Соней. Перестал за ее заработок бороться с начальственными троглодитами. Но теперь я чист! Вчера ей все отослал. Пусть она меня простит…
— Слушай, значит, сейчас у Нел и и у тебя — разные семьи. А как она… все это вынесла?
— Нелька оказалась сильнее меня. Но тогда мне казалось, что это не сила, а черствость. Я был очень, очень не прав. Я ее страшно обидел. Она просила меня ехать вместе с ней, а я… не нужен был мне этот мир, понимаешь?! А ей, напротив, было больно дышать тем воздухом, где все это случилось. Что нас и развело. Но я до сих пор по ней очень скучаю. Я знаю, что где-то там, в ее belle France[10], ей так же больно, как и мне. И даже сильнее… Она воспитывает детей своего мужа. Знаешь, она вообще настроена на любовь! А у меня тоже есть сынуля, Ванечка, и дети жены, которые мне теперь родня. Но… ничто не проходит, понимаешь?
— Понимаю. Еще как! Но ведь и ты понимаешь, что умирать сейчас еще бессмысленнее, чем тогда, в момент острого горя…
— Согласен. Однако придется. Меня настигло мое старое решение. Мелодраму с диагнозами разводить тут не буду. Если пронесет — вздохну с облегчением. Но вероятность небольшая. Поэтому не будем тратить время на пустой базар.