Кассандра пила массандру

Настасья Кирилловна опрыскивала юную араукарию, которая пошла в рост, но почему-то искривилась. Даже на фоне бурных событий, грозивших разрушить привычный ход жизни, она могла расстраиваться не о себе и о муже, а о своей тропической хвойной питомице, которая может жить многие десятилетия, но вот этот дефект делает ее уязвимой. Настасья-то понимает, что растение пошло своим путем, но вот поймут ли это потомки? Не выставят ли ее на верную гибель на лестничное окно, как делают те, кто вроде как облагораживает подъезд, а на самом деле избавляется от впавших в немилость комнатных фаворитов. Это же… словно сдать родную душу в дом престарелых!

Никак не получалось думать о насущном. Потому что морок неопределенности добивал, и казалось, что в любую минуту небеса могут разверзнуться, и тогда на семью обрушатся сума, тюрьма и вечный позор. После абсурдного заключения под стражу и последующего не менее алогичного освобождения Илью не трогали. Но адвокат Зеленцовой, который вместе с товаркой в тот злополучный день просидел у Кадочниковых до позднего вечера и съел весь гороховый суп, нагнетал непременные осложнения. Настасья Кирилловна неблагодарно жалела, что не смогла отказать в приеме спасителям после возвращения из полиции, но разве у нее был выбор?! А спасители оказались труднопереносимыми. Как послушать адвоката, так:

— Поверьте мне, кого-то непременно посадят! — упивался он будущими репрессиями и, конечно, своей грядущей ролью вызволяющего из застенков. — Сейчас всех дольщиков вызовут, у кого-то в показаниях обязательно найдут зацепку, начнут плющить по новой. За смерть прокурора ответит, конечно, невиновный.

— А о какой зацепке речь, если я тут ни при чем? — нервно перебил Илья.

— Вы, может быть, и ни при чем, — с оттенком недоверия вещал шаткий заступник. — Но на ком-то непременно отыграются, попомните мое слово!

Адвокатская вера в зло судебной системы была столь неколебима, что Настасья Кирилловна не выдержала и предложила:

— Может, кто-то хочет выпить?

Никто не знал, как тяжело ей далось это предложение. Ей, жене бывшего алкоголика. Но ремиссия Ильи длилась уже много лет, он давно уже с виду спокойно реагировал на выпивающих окрест… когда все спокойно. Однако теперь, в момент стресса, возможен срыв. И все же Настасья Кирилловна решила рискнуть. Она надеялась, что, когда напряжение снимется, она сможет задать главный вопрос: возьмется ли этот неадвокатистый правозащитник вести Илюшино дело, если все обернется худшим образом. И чего это будет стоить! Астрономической суммы — или доступной из разряда «все продать и у всех назанимать». Настя робко полагала, что непрезентабельность подачи может сделать услугу дешевле. Да и сколько стоит сегодняшнее спасение, тоже понять не мешает. Очень странно, что вопрос до сих пор не всплыл. Может, есть какие-то правила на сей счет? Настасья была абсолютным профаном…

В любом случае ей казалось, что снятие стресса старым добрым коньяком, припасенным для гостей, не помешает и придаст ей смелости.

Но хитроумный план потерпел фиаско, когда рыцарь абстинентного образа категорически отказался от выжимки из философского камня. А вот доселе притихшая Зеленцова очень оживилась! Илюша с обреченным благоразумием ушел в отказ, и в результате выпивали только дамы. То есть Настя, пригубив, тревожно оглядывала присутствующих в ожидании удобного момента для деликатных вопросов, а Зеленцова выпила рюмку одним махом… и вдруг заявила, что на днях видела Помелышева. Живым.

— Ребятушки-козлятушки, понимаете, ужас не в том, что мы все под подозрением. Ужас в том, что он при этом жив! Как Павлик Морозов, мать твою…

— Так! У Катеньки пошли страшные истории из советского пионерлагеря, — съязвил адвокат. — Ей больше не наливать.

— Нет, подождите! — встрепенулась Настасья. — Как это?! Как то есть — жив?

Илья, который при виде чужих алкогольных возлияний старался казаться снисходительным и принимающим мир во всем его многообразии, зачем-то спросил:

— А почему как Павлик Морозов?

Как будто это имело значение! Настасья Кирилловна с отчаянным изумлением зыркнула в его сторону, хотя тут же одернула себя — дескать, человек пытается быть непосредственным, чем лишний раз подтверждает свою невиновность. Но что-то в этой щадящей версии ее не устраивало…

— Про Павлика Морозова есть песня. Чё, не слышали? Да не суть! — махнула рукой Зеленцова. — Понимаете, я не знала, как об этом рассказывать! Думала — ну что я на это могу услышать? Только то, что у меня крыша в пути. Но я его действительно видела!

— А чего ж за хвост его не поймала? — усмехнулся адвокат.

— Я же говорила — все только издеваться горазды. А я правда видела! Он садился в машину. У какого-то посольства рядом с Арбатом. Я не успела подойти поближе — обалдела, разумеется! Попыталась сфоткать номер авто, но получилось плохо, смазанно. Потом я долго себя пыталась убедить, что ошиблась. А что еще оставалось?! Мне еще пришло в голову, что это был призрак — ведь это их камера не берет, как рассказывают. Я потом много читала об этом… И к кому я могла прийти с этой историей?

— Да вот хотя бы к нам, — пробормотал Илья, разливая коньяк и пристально разглядывая Зеленцову, нервно разминающую картофелину со сметанной подливкой от салата.

— В итоге я и пришла к вам! И вы мне тоже не очень-то верите, — обиженно парировала она, и ее голубые глаза уже начали слегка мутнеть от крепкого напитка.

— Я верю! — порывисто возразила Настасья Кирилловна. — Я с самого начала подозревала, что с этой кончиной Помелышева не все чисто. Думаю, вполне возможно, что это инсценировка!

Разумеется, ей только сейчас пришло в голову про инсценировку. Но как было не поддержать «Катенькину страшную историю», если она бы всех спасла… Вопрос о смысле такого сюжетного виража пришел секундой позже. Зачем Помелу инсценировать свою смерть, а потом преспокойно разъезжать по городу, попадаясь на глаза Зеленцовой? И тем не менее — какой заманчивый абсурд!

— А что же ты следователю не поведала о своем видении? Или сразу на «Битву экстрасенсов» пойдешь? — продолжал язвить адвокат, что вовсе не нравилось Кирилловне. «Он с ней словно со стареющей придурковатой женой…»

— Между прочим, ему еще не поздно сообщить! — неожиданно подбодрил «духовидицу» Илья, проигнорировав поднадоевшую адвокатскую иронию.

«Мы все сходим с ума, — меланхолично подумала Настасья. — Не надо было им давать спиртное. Совершенно не тот случай!»

— Люди добрые, — приосанился правозащитник. — Давайте не будем дурь гнать. Понимаю, что вы насмотрелись сериалов и начитались историй об инсценировках убийств в войнах враждующих кланов…

— Я не смотрю сериалы! — холодно перебил его Илья.

Адвокат даже не взглянул в его сторону и продолжил:

— …но пора бы и меру знать. Илья Андреевич, а вам нужно посерьезней отнестись к ситуации. Хотя бы потому, что это не вы отправились на встречу со следователем за компанию с этим… как его… Валентином Осиповым, а это вас вызвали на допрос! А вы попросили составить вам компанию. Сейчас происходит какая-то заминка в следствии, и до сих пор не готова экспертиза, но если в квартире жертвы обнаружат вашу ДНК…

— Я никогда не был в квартире жертвы! — зло огрызнулся Илья. — И вот что: я, конечно, вам благодарен за помощь, но мне непонятно, зачем вы пытаетесь убедить окружающих в моей виновности. К чему тогда было способствовать моему освобождению, если вы считаете меня преступником?

— Меня попросили о дружеской услуге, — с хамским равнодушием отозвался адвокат. — Уж не обессудьте, что помог вам. В следующий раз буду осмотрительнее.

— Но-но, не ссорьтесь, горячие эстонские парни, — хмельно хохотнула Зеленцова, вспомнив старый анекдот.

Настасья Кирилловна ужаснулась от назревающего конфликта, но… в глубине души вздохнула с облегчением. Сейчас тягостные гости уйдут от накалившейся ситуации, и она уже наедине попросит Илью опровергнуть злобную адвокатскую клевету.

И правда: что за странные защитники нынче? Не защита, а сплошное нападение!

Нет, такой хоккей нам не нужен!

Но наедине с Ильей почему-то стало еще хуже. Он отрицал свой обман о вызове к следователю и ужасно злился оттого, что его жена сомневается в его словах из-за какого-то охламона, который сам недавно с зоны откинулся. И что с того, что охламон помог ему выйти на волю?! Все это гигантская афера Помела, чтобы выкрутиться.


— Он смылся, устроив гнусный балаган. Прикнулся чахликом невмирущим…

— Кем?! — удивилась Настя.

— Да кем-кем, покойником! Вот ведь сволочь какая! Сам теперь прохлаждается где-нибудь на Карибских островах с нашими деньгами, а тут он умер для всех… А нас теперь из-за несуществующего убийства будут в тюрьму сажать!

Настасья Кирилловна не возражала. Она только устало удивлялась тому, что Илья, всегда такой въедливый и скрупулезный, принял слова Зеленцовой на веру. Конечно, первое, что хотелось сделать, — это всем дольщикам рассказать о ее «видении». Но Настя понимала также и то, что это ничего не изменит. А возможно, даже ухудшит их с Ильей положение. Скажут, что они распространяют выдумки Зеленцовой, чтобы выгородить Илюшу. А потом это дойдет до Яны Беленсон, которая все слова заклятой подруги извратит по-своему. А с Беленсонихой иметь дело совсем не хотелось после того, как она едва не убедила Настю бросить мужа на произвол судьбы.

Какими опасными могут быть люди, которые умеют появляться в нужное время в нужном месте! Это умение переходит в привычку, и вот они уже суют свой удачливый нос в чужую жизнь, разрушая ее… Человек дающий удачливым не бывает, это всем известно. Человеку дающему предлагается довольствоваться иными радостями.

Настасья верила Илюше, конечно, верила. И объективным аргументом, который был тверд и непоколебим как скала, был гнусный характер неистового Валентина, который никогда никому не пошел бы навстречу. Тем более в ответ на просьбу оговорить самого себя, любимого…

И вот потянулись дни, когда ощущение ночных моторов и ночных шагов, приехавших за кем-то, генетически знакомое нашей репрессированной нации, овладело Настасьей окончательно. Дочери она решила пока ничего не говорить. Нечего ей волноваться в ее положении! А Илья замкнулся и ушел с головой в свои любимые книги. Вообще-то этот процесс усугубился у него с тех пор, как он ушел из своего института. А ушел он из-за разногласий с начальством, которые терпел много лет, но вытерпеть вместе с ними и «дебилизацию учебного процесса», как он называл все эти нынешние реорганизации, Илья оказался не в силах. Отношения со студентами у него были очень бурные и противоречивые — от обожания до ненависти. Илья нещадно требовал от них живой мысли, а не выполнения шаблона. Он настаивал на том, что если не делать больше, чем от тебя требует программа, хотя бы по одному предмету, то это тупиковый путь прямиком в пополнение рядов биомассы. И лучше бы этими приоритетами были его дисциплины. Он читал курс по литературе XX века и вел свое любимое детище — факультатив по изданиям русского зарубежья. У него была своя небольшая и раритетная коллекция этих тонких хрупких книжек, олицетворяющих собой Слово в изгнании. Он даже раздобыл первое издание «Вечер у Клэр» своего любимейшего автора Гайто Газданова.

Илью Андреевича любили умные, пытливые, созидающие, амбициозные. Любили невротики и шизоиды. Потребители, карьеристы и лентяи его сторонились. Стремившиеся к ни к чему не обязывающему благополучию его ненавидели. Избранные из любивших его остались с ним и после его ухода. Илья стал для них Учителем, строгим, но трепетным. Кто-то из учеников — совсем немногие — остался ему другом, других разбросало жизнью, но временами они вновь появлялись на горизонте, чтобы послушать старого эстета-ворчуна. Общение с ними, постоянное или прерывающееся на годы, и филигранное извлечение из чьих-то забытых библиотек драгоценных книжных экземпляров — для Ильи эти занятия были важнее семьи. Настасью Кирилловну это давно уже не задевало — лишь бы не вспоминал о зеленом змии! Но в эти дни ей остро не хватало сопричастности. Ощущения, что они переживают свою беду вместе, а не поодиночке…

Удивительно вспоминать об этом, но книги-разлучницы когда-то их познакомили. С благословения Лени Сабашникова, который когда-то вместе с бородатым библиофилом замутил книжный развал, который вырос до ларька, а его постоянным посетителем был Илюша, ходивший мимо с работы. Он долго-долго перебирал книги и ничего не покупал. Настя подрабатывала продавцом. Иногда, если приглашали. И Леня, притаранивший очередную партию книжиц, прошипел ей блудливо на ухо: «Вот с ним бы тебе сойтись. Если ты перетерпишь его занудство, может неплохо получиться. Или хотя бы просто переспи с ним, чтобы он у нас хотя бы одну книгу купил!»

И вот так, с его легкой руки…

Ладно, хватит впадать в ностальгию! Надо действовать. Настасья Кирилловна, пролистав телефонную книжку, нашла наконец нужный номер. Анна, адвокат. Та самая, что из всей марилэндовской эпопеи казалась самой надежной…





14. Кто убил дурного человека




Вихрь противоречивых событий тревожил Базилевса. Два дня он говорил с Аленой. Утешал, сочувствовал, спорил. Похороны Алеши она пережила очень тяжело. Но Василий с удивлением обнаружил, что он и сам погрузился в тоску. Им овладели тягостные воспоминания о прощании с Леней Сабашниковым — то, что он давно вытеснил из памяти, потому что куда важнее было сохранить в сердце Леню живого и насмешливого, чем весь тот ужас, в который Вася так и не поверил. И оказалось, что пять стадий принятия горя, канонизированные мировой психологией, — это спираль. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие — и опять отрицание, но уже на новом уровне! Неверие, которое порождает веру, потому что нам необходим высокий аккорд. Даже самый отпетый атеист, как сказал матерый герой советского фильма, верит. Верит в то, что Бога нет. И его концепт — тоже эгрегор. Энергия Васиного неверия породила встречу с Настасьей Кирилловной, которая, оказалось, тоже не верит и тоже находится в шестой стадии вторичного отрицания, что, по сути, есть создание собственной религии. И они двое основали свой маленький орден. Они не решались примкнуть к мировым гигантам, вроде буддизма или христианства, к которому формально принадлежали и в котором смерти не было для всех. Для Васи и Настасьи это было слишком масштабно, всеобще… и оттого немного напоминало советскую пропаганду. Им обоим был ближе индивидуальный подход. Они основали орден бессмертия отдельно взятого Сабашникова… ну, и до кучи нескольких самых любимых и близких им людей.

И вот об этом Василий теперь толковал с Аленушкой. О том, что и ей предстоит изобрести когда-нибудь свою веру. И возможно, лучше это сделать сейчас. Пусть этот парень, незнакомый, но почему-то близкий Алеша, сделает парадоксальное благородное дело — станет ей проводником в ее личное бессмертие.

Алена силилась понять, потом все равно скатывалась в вопрос, на который нет ответа, одни спекуляции. Почему уходят лучшие, а всякая дрянь такая живучая? И тогда Василий шел по тонкому льду, придумывая на ходу философскую подоплеку. Потому что он и сам не знал, что сказать. Он лишь предполагал, что короткая жизнь лучших все равно ярче и насыщенней долголетия серости. Не придумано еще другого ответа! Да, жестоко и страшно. Но есть люди сочных красок, полных скоростей и крушения всяких рамок, а есть те, кого и людьми не назвать. Разве бактерия будет счастлива, проживи она хоть сто лет?

Алена не проникалась.

— Хорошо, зайду с другого бока, — не сдавался упрямый «падре». — Со стороны тех, кого молодежь считает счастливчиками. Люди популярные и облайканные, люди, которым аплодируют за любую бытовую пошлость, за ничтожную банальность, за примитивный всхлип, за нарциссические фотки на пляже… Нам кажется, что они на гребне успеха, и кто-то завидует этой сумасшедшей востребованности, кто-то недоумевает. Но мало кто задумывается, как сложно им живется. Далеко не все из них набиты лишь трухой органического самолюбования, нет, не все! Есть и одаренные, и пусть даже это дарование будет скромным, но как же ему развиться, если шквал поощрения уже получен?! Если тебя уже любят, пускай и той картонной любовью, которую развезет от первого дождя… Надо быть уникумом, чтобы уйти от этой любви в «искания и духовную жажду». Но ведь так страшно начать создавать свое, достоверное, больное и непопулярное. Так страшно выпустить из ручонок даже ничтожную власть. И человек прекращает развиваться. А это — как зародыш при замершей беременности. Индивид потихоньку превращается в мумию…

Снаружи — вывеска успеха, ткнешь пальцем — труха и гниль. Понимаешь, о чем я?

Алена нерешительно кивала, лед медленно трескался. У Васи даже промелькнула тщеславная мыслишка о том, что за два дня пребывания с ним дочь заметно поумнела, но за подобное самодовольство подросток непременно накажет родителя какой-нибудь внезапной выходкой. Поэтому только смирение и никаких галочек в воображаемую графу «хороший отец».

Однако вместо смирения Васю преследовало чувство смутной тревоги. Не только за Алену. За Настасью Кирилловну, которой он так и не позвонил после того памятного дня с освобождением Ильи, а когда набрал ее номер, то она не ответила. Нонсенс! Тревога не покидала, даже когда он в теплой компании — и в джазово-кальянном дыму — бурно спорил с Мишей Камушкиным о том, кто лучше — Армстронг или Майлз Дэвис. Потом с джазовых корифеев перешли к делам насущным — к той самой причудливо тасующейся колоде, говоря по-булгаковски. Вспоминали молодые времена, которые так и остались эталоном жизни. Времена Сабашникова и Агапыча старого образца.

— Но у нас и сейчас времена нехилые. Вон в какой детектив вляпались! — радовался Рубик.

— Это ты про наши доморощенные изыскания компроматов в истории с убийством Помелышева? Так это чужая свадьба, — меланхолично отозвался Вася, отчаянно борясь с желанием закурить после героической полугодовой завязки.

Но «чужая свадьба» имела, однако, невероятный успех. Ведь поневоле эта история втянула в свою орбиту всех фигурантов нынешней маленькой вечеринки.

— Тебя послали взять интервью с врагом? Но это же и есть сбор компромата! — гундел Миша, узнавая подробности Сониных перипетий. — В этом, похоже, и состояла задача этой якобы биографической книги. И ты с ней неожиданно быстро справилась.

— То есть согласно твоей логике Людмиле Гавриловне, нашей Фее, грозит опасность? — испуганно озадачивалась Соня и сакраментально шептала: — Я ее подставила…

— Вот уж не думаю! — вмешался Вася. — От Феи никакой потенциальной опасности не исходит, соответственно, и ей ничто не угрожает. Напротив, ты ей помогла тем, что отвела от нее подозрения. Этот… как ты сказала тогда — одуванчик Мэрлин! — понял, что Фея не держит зла на Лёвшиных. И новый срок ей совсем ни к чему. Единственный ее защитник — брат, и он на том свете.

— Подождите-ка… но у нее есть племянники, которых она вырастила! Аня и Сёма. Симеон и Анна — только сейчас до меня дошло… Вот кому может грозить опасность!

— Не понял логики! Потому что они затаили зло на Лёвшина-старшего? Если они были маленькие в момент убийства матери и спрятались за диваном, как ты рассказываешь, они толком и не знали, как это произошло. После того как такая мать исчезла с лица земли, их жизнь стала намного безопасней. Гипотетически они благодарны тем, кто их от нее освободил. Во всяком случае… им же не пришло в голову отомстить Фее! И бабуле, которая, насколько я понял, нанесла тогда решающий удар. Так что мстить какому-то незнакомому мужику…

— А ему они могут мстить вовсе не за убийство! А за то, что мог бы помочь их тетушке не загреметь в тюрьму, но не помог, — азартно возражала Соня.

— Да боже мой! Вряд ли Фея подробно описывала им все обстоятельства того страшного дня и его последствий. Нет, дети явно вне игры. И вообще, почему мы так скрупулезно копаемся в ужасах деревни Емельяново? Мы что, этих Лёвшиных уже назначили убийцами? Я надеюсь, мы это не всерьез? Тогда уж и правда логичнее предположить, что Симеон и Анна прихлопнули Помелышева из мести — если он посадил Фею. Это хотя бы объяснимая, хотя и совершенно бульварная, история, не имеющая отношения к действительности.

Но Соне явно хотелось бульварных историй! Она вообще слишком рьяно вникла в сюжет, совершенно ей далекий. И в этом Вася чуял свою вину — втянул ее в перипетии Настасьи Кирилловны. Даже не свои, однако! А вообще, если разобраться, во всем виноват интриган Агапыч… Но и сам Базилевс тоже хорош. Что это вообще за несовременная черта характера — бросаться очертя голову на помощь?! С готовностью влипнуть в чужую карму… Это опасно. В наше время каждый за себя. Активный альтруизм не поощряется. Альтруиста клеймят странным субъектом, его сторонятся, а в случае чего говорят «сам виноват». И некому его предупредить о том, чтобы «не выходил из комнаты». Кассандра пьет Массандру, как говорил Леня Сабашников…

— Ну а в принципе, — вальяжно вещал Миша Камушкин, — Соня права: почему бы не рассмотреть версию о том, что Лёвшин-отчим — соратник по денежным махинациям Помела? Они не поделили куш, ну и, соответственно, этот юный миллионер Савва тоже может быть причастен…

— Да пожалуйста! Мы можем рассматривать сколько угодно версий! — умилялся Вася дознавательной активности своих друзей. — А толку? Вы так рассуждаете, словно следственные органы нас уполномочили!

— Послушайте… а что, если муж Васиной подруги действительно убил прокурора?! — вдруг восторженно вмешался Рубик. — Ну ведь может же так быть? Теоретически! Так что нужно не версии рассматривать, а думать, как его отмазать. Хотя я бы на месте Настасьи Кирилловны прежде всего разобрался, зачем и как он это сделал. Может, ее муж — психопат. Дурного человека не всегда убивает хороший человек.