Каменные небеса

Одних нитей магии недостаточно, чтобы остановить камнеедов. Извилистые реки магии земли – все, что есть у тебя под рукой. Потянуться к одной из них все равно что погрузить свое сознание в лавовую трубку, и на миг тебя отвлекает мысль, как это будет ощущаться, если Хоа выпустит вас – вспышка чудовищного жара и боли, а затем забвение. Ты отмахиваешься от этой мысли. Ты вспоминаешь Миов. Придвинуть клин льда к утесу, отколоть в нужный момент, чтобы разбить корабль, полный Стражей… Ты превращаешь свое сознание в клин и вбиваешь его в ближайший магический поток, трескучий виток серебра. Это срабатывает. Но бьешь ты наугад, магия плещет во все стороны, и Хоа снова приходится уклоняться, на сей раз от твоих усилий. Срань! Ты снова пытаешься, на сей раз сконцентрировавшись, расслабив мысли. Ты уже в земле, горячей и красной, а не темной и теплой, но какая разница? Ты по-прежнему в тигле, буквально, не в символической мозаике. Тебе нужно направить свой клин сюда и нацелить сюда, когда очередная вспышка гуманоидной горы начинает выцеливать вас и бросается, чтобы убить…

…и в этот момент ты направляешь поток ярчайшего серебра прямо ему навстречу. Он не промахивается. Ты по-прежнему хорошо умеешь целиться. Ты видишь, как камнеед замирает, когда магия вспыхивает у него чуть ли не под носом. Здесь, в глубокой красноте, невозможно увидеть выражение лица, но ты представляешь, что эта тварь удивлена, может, даже испугана. Ты надеешься на это.

– В следующий раз по тебе, ублюдок ржавый! – пытаешься крикнуть ты, но ты уже не в чисто физическом пространстве. Звук и воздух излишни. Ты представляешь эти слова и надеешься, что этот ржавень понял намек. Однако ты и не думала, что эти юркие мимолетные вспышки камнеедов прекратятся. Хоа продолжает передвигаться, но нападений больше нет. Хорошо. Приятно принести хоть какую-то пользу.

Теперь, когда ему не мешают, он поднимается быстрее. Твои сэссапины начинают снова осознавать глубину как рациональную, поддающуюся исчислению величину. Темно-красный становится темно-коричневым, затем остывает до черного. И тут…

Воздух. Свет. Прочность. Вы снова становитесь реальными, из плоти и крови, не измененными другой материей, вы на дороге между странными гладкими зданиями под ночным небом, высокими как обелиски. Возвращение ощущения сногсшибательно, глубоко – но это ничто по сравнению с полным шоком, который вы ощущаете, подняв взгляд вверх.

Вы провели последние два года под небом переменного пеплопада и до сих пор понятия не имели о том, что Луна пришла. Это льдистый зрачок на черном фоне, недобрый знак, начертанный широко и ужасно на черном звездном гобелене. Ты видишь, даже без необходимости сэссить, что это огромный округлый камень. Обманчиво маленький на фоне неба; ты думаешь, чтобы полностью сэссить его, тебе понадобятся обелиски, но ты видишь на ее поверхности то, что должно быть кратерами. Ты уже путешествовала сквозь кратеры. Эти кратеры на Луне достаточно большие, чтобы их можно было видеть отсюда, достаточно большие, чтобы пересечь их пешком, потребовались годы, и это говорит тебе, что вся эта штука немыслимо огромна.

– Срань, – ругается Данель, что заставляет тебя оторвать взгляд от неба. Она стоит на четвереньках, словно цепляется за землю, радуясь ее твердости. Может, сейчас она сожалеет о своем выборе или просто раньше не понимала, что быть лористом может быть так же страшно и опасно, как генералом.

– Срань! Срань!

– Вот она, значит. – Это Тонки. Она тоже во все глаза смотрит на Луну.

Ты оборачиваешься, чтобы увидеть реакцию Лерны. Место рядом с тобой, где он держался за тебя, пусто.

– Я не ожидал нападения, – говорит Хоа. Ты не можешь повернуться к нему. Не можешь отвернуться от пустого места, где должен быть Лерна. Хоа говорит привычно-бесстрастным гулким тенором – но потрясен ли он? Ошеломлен? Ты не хочешь этого. Ты хочешь, чтобы он сказал что-то вроде, конечно же я смог спасти вас всех, Лерна где-то здесь, не волнуйся.

Вместо этого он говорит:

– Я должен был догадаться. Та фракция, которая не хочет мира… – Голос его обрывается. Он замолкает как обычный человек, у которого нет слов.

– Лерна. – Тот последний удар. Тот, который ты сочла близким промахом. Этого не должно было случиться. Это ты благородно жертвуешь собой ради будущего мира. Он должен был пережить это.

– Что с ним? – Это Хьярка, которая стоит, но согнувшись, опершись руками о колени, словно ее вот-вот вывернет. Тонки растирает ей крестец, словно это как-то поможет, но Хьярка смотрит на тебя. Она хмурится, и ты видишь, в какой момент она осознает, о чем вы говорите, и на лице ее шок. Ты… отупела. Это не обычное отсутствие чувств из-за того, что ты уже наполовину статуя. Иное. Это…

– Я и не думала, что люблю его, – шепчешь ты.

Хьярка морщится, но это заставляет ее выпрямиться и сделать глубокий вдох.

– Все мы знали, что это может быть дорогой в один конец.

Ты качаешь головой в… растерянности?

– Он… он был… настолько моложе меня. – Ты думала, что он переживет тебя. Так ведь должно быть. Ты должна была умереть, чувствуя вину за то, что оставила его и погубила его нерожденного ребенка. Он должен был…

– Эй, – более резко говорит Хьярка. Ты уже знаешь это выражение ее лица. Это вид Лидера или того, кто напоминает тебе, что здесь лидер – ты. Но ведь это правильно, не так ли? Это ты возглавляешь эту маленькую экспедицию. Это ты не заставила Лерну или кого-либо из них остаться дома. Это тебе не хватило отваги сделать это самой, как, ржавь побери, должна была, если действительно не хотела им зла. Смерть Лерны на твоих руках, не Хоа.

Ты отводишь от них взгляд и невольно трогаешь свою культю. Это иррационально. Ты ждешь боевых шрамов, ожогов, чего-то еще, что напомнит о гибели Лерны. Но ничего такого. Ты в порядке. Ты оглядываешься на остальных – они тоже в порядке, поскольку из битв с камнеедами не выходят всего лишь с ранами тела.

– Это прелюдия войны. – Пока ты стоишь, опустошенная, Тонки наполовину отворачивается от Хьярки, что проблема, поскольку Хьярка опирается на нее. Хьярка ворчит и забрасывает руку на шею Тонки, чтобы удержать ее на месте. Тонки словно не замечает, озираясь по сторонам расширенными глазами.

– Злой, жручий Земля, вы только посмотрите. Совершенно цел! Не скрыт, без защитных сооружений или камуфляжа, совсем нет зеленых зон, чтобы город был самодостаточен… – Она моргает. – Им были нужны регулярные поставки, чтобы выжить. Это место не предназначено для выживания. Значит, оно построено до Врага! – Она моргает. – Здешние жители должны были быть выходцами из Спокойствия. Может, здесь есть какие-то средства передвижения, которых мы еще не видели. – Она погружается в размышления, бормоча себе под нос, садится на корточки и ковыряет пальцем вещество почвы.

Тебе все равно. Но у тебя нет времени оплакивать Лерну или ненавидеть себя, не сейчас. Хьярка права. У тебя есть дело, и его надо сделать.

Ты заметила другие предметы в небе рядом с Луной – несколько десятков обелисков, висящих так близко, так низко, их энергия удерживается, и ни один из них не отвечает на твое прикосновение, когда ты тянешься к ним. Они не твои. Но хотя они заряжены и готовы, сопряжены так, что ты сразу опознаешь это как Дурные Новости, они не делают ничего. Что-то поставило их на паузу.

Фокус. Ты прокашливаешься.

– Хоа, где она?

Когда ты бросаешь на него взгляд, ты видишь, что он принял новую позу: пустое лицо, тело чуть повернуто к югу и востоку. Ты следишь за его взглядом и видишь нечто, что поначалу повергает тебя в священный трепет: ряд зданий в шесть-семь этажей, насколько ты можешь видеть, клинообразных и безликих. Легко видно, что они образуют кольцо, и легко догадаться, что находится в его сердце, хотя ты не можешь этого видеть из-за наклона зданий. Алебастр же говорил тебе, не правда ли? Этот город существует ради дыры в нем.

У тебя перехватывает горло.

– Нет, – говорит Хоа. Ладно. Ты заставляешь себя дышать. – Она не в дыре.

– Тогда где?

Хоа поворачивается к тебе. Медленно. Глаза его распахнуты.

– Иссун… она ушла в Уоррент.





* * *



Как Сердечник вверху, так Уоррент внизу.

Нэссун бежит по вырезанным в обсидиане коридорам, узким и низким, вызывающим клаустрофобию. Здесь, внизу, тепло – не слишком, но тепло близко и вездесуще. Это тепло вулкана, исходящее вверх из древнего камня в его сердце. Она может сэссить эхо того, что было сделано ради создания этого места, поскольку это была орогения, не магия, хотя более точная и мощная орогения, чем все, что она прежде видела. Однако ей все равно. Ей надо найти Шаффу.

Коридоры пусты, освещены сверху странными квадратными светильниками, которые она видела в подземном городе. Больше ничего здесь не напоминает того места. Подземный город ощущался продуманным по дизайну. В том, как была построена его станция, был намек на красоту, казалось, город развивался медленно, участок за участком, со временем на раздумье между фазами строительства. Уоррент темен, утилитарен. Когда Нэссун бежит по наклонным пандусам, мимо конференц-залов, аудиторий, столовых, комнат отдыха, она видит, что все они пусты. Коридоры этого места были пробиты и процарапаны в щитовом вулкане за несколько дней или недель – второпях, хотя непонятно, почему. Нэссун, к своему удивлению, каким-то образом осознает поспешность, связанную с этим местом. Страх въелся в эти стены.

Но все это не имеет значения. Где-то здесь Шаффа. Шаффа, который едва двигался в течение недель, и все же сейчас он каким-то образом бежит, его телом движет нечто иное, чем его разум. Нэссун отслеживает его серебро, изумленная тем, что он сумел забраться так далеко за те моменты, которые понадобились ей, чтобы вновь открыть дверь, а когда она не открылась – использовать серебро, чтобы заставить ее открыться. Но теперь он далеко впереди, и…

…и другие. Она останавливается на миг, задыхаясь, внезапно охваченная беспокойством.

Их много. Десятки… нет. Сотни. И все как Шаффа, их серебро тоньше, страннее и идет откуда-то.

Стражи. Вот, значит, куда они уходят во время Зим… но Шаффа сказал, что они убьют его, потому что он «осквернен».

Нет. Она стискивает кулаки.

(До нее не доходит, что они и ее убьют. Вернее, доходит, но Они не смогут куда сильнее в масштабах ее реальности.)

Когда Нэссун пробегает сквозь дверь наверху короткой лестницы, тесный коридор внезапно выходит в узкую, но очень длинную комнату с высоким потолком. Достаточно высоким, чтобы потеряться в темноте, а ее длина тянется далеко за пределы видимости. И по всем стенам этой комнаты ровными рядами вплоть до потолка тянутся десятки – сотни – странных квадратных дыр. Похоже на осиное гнездо, хотя форма ячеек не та.

И в каждой из них тело.

Шаффа далеко впереди. Он где-то в этой комнате, уже не идет вперед. Нэссун тоже останавливается, дурное предчувствие, наконец, перебарывает ее стремление найти Шаффу. От тишины дрожь идет по спине. Она не может справиться со страхом. Аналогия с осиным гнездом никуда не ушла, и ей страшно заглянуть в ячейки, вдруг оттуда на нее уставится личинка, паразитирующая на трупе какого-нибудь существа (разумного).

Она неизбежно заглядывает в ближайшую ячейку, которая едва шире плеч лежащего в ней мужчины, который словно бы спит. Моложавый седой срединник в винно-красном мундире, о котором Нэссун слышала, но никогда не видела. Он дышит, пусть и медленно. Женщина в соседней ячейке в такой же форме, хотя совершенно отличается от него: это восточная побережница с абсолютно черной кожей, волосами, заплетенными замысловатыми косичками, и винно-красными губами. На губах ее еле заметная улыбка, словно даже во сне она не может отделаться от этой привычки.

Во сне и даже более чем во сне. Нэссун отслеживает серебро людей в ячейках, ощущает их нервы и циркуляцию и понимает, что каждый из них находится в чем-то вроде комы. Однако она думает, что нормальная кома не должна быть такой. Никто из них вроде не ранен и не болен. И в каждом Страже этот осколок, сердечник – здесь они спокойные, не вспыхивают гневно, как в Шаффе. Странно, но эти серебряные нити в каждом Страже тянутся наружу к другим, вокруг них. Сплетаются в сеть. Может, подпитывают друг друга? Заряжают друг друга для какой-то работы, как сеть обелисков? Она не может понять.

(Они не должны были существовать с самого начала.)

Но тут из центра сводчатой комнаты, где-то в сотне футов от себя она слышит резкое механическое жужжание.

Она подпрыгивает и, спотыкаясь, бежит прочь от ячеек, коротко испуганно озираясь, не проснулся ли кто из обитателей ячеек от шума. Они не шевелятся. Она сглатывает и тихонько зовет:

– Шаффа?

Ответом ей служит низкий знакомый стон, прокатившийся по комнате. Нэссун, спотыкаясь, задыхаясь, бежит вперед. Это он. В центре странной комнаты рядами стоят устройства. Каждое состоит из кресла, присоединенного к сложному сооружению из серебряных проводов, закрученных петлями и прямых, – она никогда не видела ничего подобного. (Ты видела.) Каждое устройство достаточно, чтобы вместить одного человека, но все они пустые. И – Нэссун наклоняется поближе, чтобы лучше рассмотреть – каждое примыкает к каменному столбу, который поддерживает отвратительно сложный механизм. Невозможно не заметить тонких скальпелей, похожих на щипцы хрупких приспособлений различной величины и прочих инструментов, явно предназначенных для того, чтобы резать и сверлить…

Где-то поблизости стонет Шаффа. Нэссун выбрасывает из головы все эти режущие штуки и спешит вдоль ряда…

…и останавливается перед единственным занятым проволочным креслом в этой комнате.

Это кресло как-то подогнано. В нем Шаффа, но лицом вниз, его тело поддерживают провода, его стриженые волосы раздвинуты на затылке. Механизм за креслом ожил, протянулся вверх и поверх его тела как хищник – но он уже втягивает когти при ее приближении. Окровавленные инструменты скрываются внутри механизма – она слышит слабое жужжание. Наверное, очистка. Один крохотный, похожий на микропинцет инструмент, однако, остался, держа добычу, которая все еще поблескивает от крови Шаффы. Маленький кусочек металла, неровный и темный.

Привет, маленький враг.

Шаффа не шевелится. Нэссун, дрожа, смотрит на его тело. Она не может переключить свое восприятие на серебряные нити, на магию, чтобы увидеть, жив ли он. Кровавая рана на его затылке аккуратно зашита, прямо поверх старого шрама, который всегда вызывал ее любопытство. Шов все еще кровит, но понятно, что разрез был сделан быстро и почти так же быстро зашит.

Как ребенок, который хочет, чтобы чудовища под кроватью не существовало, Нэссун желает, чтобы спина Шаффы пошевелилась.

Так и выходит, когда он делает вдох.

– Н… Нэссун, – хрипит он.

– Шаффа! Шаффа. – Она бросается на колени и приседает, чтобы посмотреть ему в лицо снизу проволочного сооружения, не обращая внимания на кровь, все еще текущую по его шее и лицу. Его глаза, его прекрасные белые глаза полуоткрыты, и на сей раз это его глаза! Она видит это и ударяется в слезы. – Шаффа? С тобой все в порядке? С тобой правда все в порядке?

Он говорит медленно, нечетко. Нэссун не станет думать, почему.

– Нэссун. Я. – Еще медленнее меняется выражение его лица, моретрясение его лба посылает цунами медленного осознания по всему лицу. Глаза его распахиваются. – Нет. Боли.

Она касается его лица.

– Эта… этой штуки в тебе уже нет, Шаффа. Той металлической штуки.

Он закрывает глаза, и у нее сводит нутро, но затем хмурое выражение исчезает с его лица. Он снова улыбается – и впервые с тех пор, как он повстречался с Нэссун, в его улыбке нет ни натянутости, ни лжи. Он улыбается не для того, чтобы облегчить свою боль или чужой страх. Рот его открывается. Она видит все его зубы, он смеется, пусть и слабо, и плачет от облегчения и радости, и это самое прекрасное, что она видела в жизни. Она обнимает его лицо ладонями, помня о ране на затылке, и прижимается лбом к его лбу, дрожа от его тихого смеха. Она любит его. Просто так сильно любит его. И поскольку она прикасается к нему, поскольку любит его, поскольку она так настроена на его нужды и его боль и на то, чтобы сделать его счастливым, ее восприятие соскальзывает в серебро. Она не хотела этого. Она просто хочет глазами видеть, как он в ответ смотрит на нее, руками касаться его кожи и ушами слышать его голос.

Но она ороген и больше не может отключать сэсуну, как взгляд, или прикосновение, или слух. Вот почему ее улыбка дрожит и радость угасает, поскольку как только она видит, как сеть нитей в нем уже начинает тускнеть, она не может не понять, что он умирает. Это медленный процесс. Он может прожить еще несколько недель или месяцев, возможно, даже год на том, что осталось. Но там, где все живые существа кипят собственным серебром и вырабатывают его почти случайно, где оно течет, и трепещет, и стопорится, пробираясь между клетками, в нем нет ничего, кроме жалкой струйки. Все, что осталось, по большей части течет в нервной системе, и она видит зияющую, зрячую пустоту там, где было сердце его серебряной сети, в его сэссапинах. Без сердечника, как он ее и предупреждал, он проживет недолго.

Глаза Шаффы закрываются. Он спит, измученный, после того, как заставлял свое ослабевшее тело идти по улицам. Но ведь он не единственный, кто это сделал, верно? Нэссун встает на ноги, трясясь, держа руки на плечах Шаффы. Его тяжелая голова упирается ей в грудь. Она с горечью смотрит на маленький осколок металла, сразу понимая, зачем Отец-Земля сделал с ним такое.

Он знает, что она хочет опрокинуть Луну вниз, и это будет катаклизмом намного более чудовищным, чем Разлом. Он хочет жить. Он знает, что Нэссун любит Шаффу и что до сих пор она хотела уничтожить мир, только чтобы дать ему покой. Теперь, однако, он переделал Шаффу, предъявляя его Нэссун как живой ультиматум.

Теперь он свободен, глумится Земля этим безмолвным жестом. Теперь он может иметь покой без смерти. И если ты хочешь, чтобы он жил, маленький враг, есть лишь один путь.