Каменные небеса

– Отпусти его, – рычит она. – Сейчас же.

В сердце мира металл, расплавленный, но все же сжатый до твердости. В нем есть некая пластичность. Поверхность красной тьмы начинает идти волнами и меняется на глазах у Нэссун. На миг возникает нечто, чего она не может разобрать. Знакомые очертания. Лицо. Это лишь намек, глаза и рот, тень носа – но затем на миг эти глаза становятся определенными, губы – подчеркнутыми и проработанными, под глазами появляется родинка, глаза открываются.

Лицо незнакомо. Просто лицо… там, где его быть не должно. И пока Нэссун смотрит на него, зарождающийся ужас медленно вытесняет ее гнев, она видит другое лицо – и другое, их все больше возникает сразу, заполняя обзор. Каждое, всплывая из глубины, вытесняет другое. Их десятки. Сотни. Это с обвислыми щеками и усталое, это распухшее как от слез, это разинуло рот от немого крика, как Шаффа. Некоторые смотрят на нее умоляюще, говоря слова, которые она не поняла бы, даже если смогла бы услышать.

Но все они идут изумленной волной от более мощного присутствия. Он мой. Это не голос. Если Земля говорит, то не словами. Как бы то ни было.

Нэссун поджимает губы и тянется к серебру Шаффы, безжалостно обрывая щупальца, вплавляющиеся в его тело, насколько может, прямо вокруг сердечника. Это не действует так, как обычно, когда она использует серебро для хирургии. Серебряные нити в Шаффе восстанавливаются практически сразу же и пульсируют намного сильнее. Каждый раз Шаффа вздрагивает. Она причиняет ему боль. Она делает все хуже. Выбора нет. Она обвивает собственные нити вокруг сердечника, чтобы проделать операцию, которую он не разрешил ей сделать несколько месяцев назад. Если это сократит его жизнь, то он хотя бы не будет страдать оставшееся ему время.

Но еще одна волна насмешливого изумления заставляет трансмаль содрогнуться, и вспышка серебра проходит сквозь Шаффу, сбрасывая ее ничтожные нити. Операция провалилась. Сердечник сидит так же прочно, как всегда между долями его сэссапин, как паразит, которым и является.

Нэссун мотает головой и оглядывается в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы помочь. На миг ее отвлекает кипение и перемещение лиц в ржавой мгле. Кто эти люди? Почему они здесь, бурлят в сердце Земли?

Обязательство, отвечает Земля маленькими волнами жара и сокрушительным давлением. Нэссун стискивает зубы, сражаясь с весом его презрения. Украденное или взятое взаймы должно быть компенсировано.

И Нэссун ничего не остается, кроме как понять и это тоже, здесь, в объятиях Земли, когда смысл сказанного гудит в ее костях. Серебро – магия – идет от жизни. Те, кто построил обелиски, пытался обуздать магию, и им удалось, ого как удалось! Они использовали ее для создания невообразимых чудес. Но потом они возжелали больше магии, чем имела их собственная жизнь или накопилось за эпохи жизни и смерти на поверхности Земли. И когда они увидели, сколько магии плещется прямо под поверхностью, только протяни руку…

До них могло и не дойти, что столько магии, столько жизни может быть знаком… сознательности. Земля не говорит словами, в конце концов, и, возможно, понимает Нэссун, увидев весь мир целиком при сохранении детской невинности, эти строители великой сети обелисков не привыкли чтить жизнь, отличную от их жизни. На самом деле в этом они не слишком отличались от тех, кто управлял Эпицентрами, от налетчиков или ее отца. И там, где следовало увидеть другое живое существо, они видели лишь очередной предмет для использования. Где следовало попросить или оставить в покое, они насиловали.

За некоторые преступления нет соразмерного наказания – только расплата. И за каждую частицу жизни, вытянутую из-под кожи Земли, он затянул миллион человеческих останков в свое сердце. Тела гниют в почве, в конце концов – а почва покоится на тектонических плитах, а плиты, в конце концов, уходят в огонь под земной корой, бесконечно перемещаясь сквозь мантию… и в себе самом Земля пожирает все, чем они были. Это честно, обосновывает он – холодно, с гневом, который до сих пор дрожью поднимается из глубин, чтобы разрывать трещинами кожу мира и запускать Зиму за Зимой. Это правильно. Не Земля начал этот цикл боевых действий, не он похитил Луну, не он бурил чужую кожу и отрывал куски все еще живой плоти, чтобы использовать как трофей и инструмент, он не строил замысла погрузить человечество в бесконечный кошмар. Не он начал эту войну, но он, ржавь, возьмет то. Что ему. Принадлежит.

О. Разве Нэссун не понимает? Она крепче стискивает рубаху Шаффы, дрожа, когда ее ненависть колеблется. Разве она не может понять? Мир столько отнял у нее. Когда-то у нее был брат. И отец, и мать, которую она понимает, но лучше бы нет. И дом, и мечты. Люди Спокойствия с тех пор лишили ее детства и надежды на настоящее будущее, и она так зла, что не может думать ни о чем, кроме ЭТО НАДО ОСТАНОВИТЬ и Я ЭТО ОСТАНОВЛЮ –

– так разве она сама не резонирует вместе с гневом Отца-Земли?

Да.

Земля ее пожри, да.

Шаффа затих у нее на коленях. Под одной его ногой мокро – он обмочился. Глаза его все еще открыты, он часто и неглубоко дышит. Натянутые мускулы до сих пор подергиваются. Все ломается, если пытка затянется слишком долго. Разум выносит невыносимое, уходя из тела. Нэссун десять лет, стоящих сотни, но она повидала достаточно мирового зла, чтобы понимать это. Ее Шаффа. Ушел.

И может никогда, никогда не вернуться назад.

Трансмаль несется вперед.

Окно снова начинает светлеть, когда повозка выходит из ядра. Снова загорается приятный внутренний свет. Теперь пальцы Нэссун чуть держат одежду Шаффы. Она смотрит назад, на вращающуюся массу ядра, пока материал боковой части снова не становится непрозрачным. Переднее окно тоже держится, но и оно начинает темнеть. Они вошли в другой туннель, шире первого, с твердыми черными стенами, каким-то образом не пропускающими бурный жар внешней коры и мантии. Теперь Нэссун чувствует, что трансмаль идет вверх, от ядра. Назад к поверхности, но на сей раз на другой стороне планеты.

Нэссун шепчет – себе, поскольку Шаффа ушел:

– Это надо остановить. Я остановлю. – Она закрывает глаза. И мокрые ресницы слипаются. – Я обещаю.

Она не знает, кому обещает. Но это и не имеет значения.

Вскоре после этого трансмаль достигает Сердечника.





Сил Анагист: Один




ОНИ ЗАБИРАЮТ КЕЛЕНЛИ УТРОМ.

Это неожиданно, по крайней мере для нас. И это не из-за нас на самом-то деле, как мы быстро понимаем. Первым приезжает проводник Галлат, хотя я вижу еще несколько других высокопоставленных проводников, разговаривающих в доме над садом. Он не выглядит недовольным, когда вызывает Келенли наружу и разговаривает с ней тихо, но настойчиво. Мы все встаем и виновато вибрируем, хотя не сделали ничего плохого, лишь провели ночь на жестком полу, прислушиваясь к странным звукам чужого дыхания и случайных движений. Я наблюдаю за Келенли, опасаясь за нее, желая защитить ее, хотя это ощущение только зарождается, я не знаю, какая ей грозит опасность. Она стоит, выпрямившись во весь рост, как одна из них, разговаривая с Галлатом. Я сэсуной чувствую ее напряжение, как золу разлома, готовую соскользнуть. Они стоят снаружи маленького садового домика, в пятнадцати футах от нас, но я слышу, как Галлат на миг повышает голос.

– И сколько еще ты намерена заниматься этой дурью? Спать в сарае?

Келенли спокойно отвечает:

– А в чем проблема?

Галлат – самый высокопоставленный из проводников. И самый жестокий. Мы не думаем, что он преднамеренно такой. Он, похоже, просто не понимает, что к нам вообще можно относиться жестоко. Мы настройщики машины, мы сами должны быть настроены ради блага проекта. То, что этот процесс иногда приводит к страданиям или страху быть списанным в терновую рощу… несущественно. Мы гадали, есть ли чувства у самого Галлата. Я вижу сейчас, что есть, когда он отходит с лицом, просто идущим кругами, как вода от камня, от обиды после попавших в цель слов Келенли.

– Я был добр с тобой. – Голос его дрожит.

– И я благодарна тебе. – Голос Келенли не дрогнул, как и мускулы на ее лице. Она впервые выглядит и говорит как одна из нас. И как мы часто это делаем, она ведет с ним разговор, который совершенно не связан с исходящими из их уст словами. Я проверяю – в окружающем ничего нет, кроме угасающих вибраций их голосов.

И все же.

Галлат в упор смотрит на нее. Затем боль и гнев уходят с его лица, сменяясь усталостью. Он отворачивается и резко бросает:


– Ты нужна мне в лабе сегодня. В подсетке опять флуктуации.

Лицо Келенли в конце концов оживает, брови сдвигаются.

– Мне сказали – три дня.

– Геоаркания имеет преимущество перед твоими планами на выходные, Келенли. – Он смотрит на маленький дом, где сгрудились я с остальными, и перехватывает мой взгляд. Я не отвожу взгляда по большей части потому, что так зачарован его страданием, что даже и не вспоминаю, что это надо делать. На миг он кажется смущенным, затем раздраженным. Он говорит ей с обычным нетерпеливым видом: – Биомагестрия способна лишь давать удаленные сканы снаружи комплекса, но они утверждают, что действительно засекли некоторую интересную очистку потока в сети настройщиков. Что бы ты с ними ни делала, это явно не пустая трата времени. Так что я отведу их туда, куда ты планировала сегодня. После можешь вернуться в комплекс.

Она смотрит на нас. На меня. Мой мыслитель.

– Это должна быть довольно простая прогулка, – говорит она ему, глядя на меня. – Им надо увидеть местный фрагмент двигателя.

– Аметист? – изумленно смотрит на нее Галлат. – Так они живут в его тени. Постоянно видят его. Как это может помочь?

– Они не видели его гнезда. Им надо полностью понять процесс его роста – более чем теоретически. – Она тут же отворачивается от меня и идет к большому дому. – Просто покажи им, потом можешь подбросить их до комплекса, и все.

Я отлично понимаю, почему Келенли говорит с ним небрежным тоном и почему она не прощается перед тем, как уйти. Точно так же и мы, когда нам приходится наблюдать или сэссить, когда наказывают кого-то из нашей сети, делаем вид, что нам все равно. (Тетлева. Твоя песня бесцветна, но не молчалива. Откуда ты поешь?) Это снимает наказание с остальных и не дает проводникам сосредоточить свой гнев еще на ком-то. Однако понимать это и ничего не чувствовать, когда она уходит, – две разные вещи.

Проводник Галлат после этого в ужасном настроении. Он велит нам собираться, чтобы идти. Нам нечего собирать, хотя некоторым из нас нужно устранить из себя отходы прежде, чем мы двинемся, и всем нам нужна вода и пища. Он позволяет тем, кому нужно, воспользоваться маленьким туалетом Келенли или кучей листьев на заднем дворе (я в их числе, очень странно сидеть на корточках, но это весьма полезный опыт), затем приказывает забыть о голоде и жажде и идти за ним, и мы идем. Он ведет нас очень быстро, хотя ноги у нас короче, чем у него, и ноют со вчерашнего дня. Мы с облегчением видим вызванный им трансмаль, поскольку можем сесть, и нас отвезут к центру города.

Остальные проводники едут с нами и Галлатом. Они говорят с ним, игнорируя нас, он отвечает резко и односложно. Они спрашивают его по большей части о Келенли – всегда ли она так уперта, не думает ли он, что это непредвиденный генджиниринговый дефект, почему он вообще разрешает ей влиять на проект, когда она фактически только старомодный прототип.

– Потому что до сих пор она ни разу не ошибалась в своих предположениях, – резко отвечает он после третьего такого вопроса. – Именно по этой причине мы, в конце концов, и разработали настройщиков. Без них Планетарному Движителю понадобится еще семьдесят лет рихтовки, прежде чем мы хотя бы сможем попытаться провести первый опытный пуск. Когда сенсоры машины способны точно сказать тебе, что не так и как заставить все в целом работать эффективно, глупо не прислушаться.

Это вроде успокаивает их, и они оставляют его в покое и снова начинают переговариваться – но друг с другом, не с ним. Я сижу рядом с проводником Галлатом. Я замечаю, как в нем растет напряжение от брезгливости остальных проводников, и гнев расходится от его кожи, как остаточное тепло от нагретого солнцем камня после наступления ночи. В отношениях проводников всегда есть странная динамика. Мы, как можем, догадываемся, хотя до конца не понимаем. Сейчас, однако, благодаря объяснениям Келенли я вспоминаю, что у Галлата нежелательное происхождение. Нас-то сделали такими, а он просто родился с бледной кожей и льдистыми глазами – чертами, свойственными ньессам. Он не ньесс – ньессов больше нет. Есть другие, силанагистанские расы с бледной кожей. Однако по его глазам можно предположить, что в истории его семьи – дальней истории, иначе ему не позволили бы обучаться или получать медицинское обслуживание и занимать его нынешнее престижное положение – кто-то заделал ребенка с ньессом. Или нет. Это может быть случайной мутацией или случайной пигментацией. Но, похоже, никто это таковым не считает.

Вот почему, хотя Галлат работает усерднее и проводит больше времени в комплексе, чем кто бы то ни было, остальные проводники обращаются с ним так, будто он ниже, чем на самом деле. Если бы он сам не обращался с нами точно так же, я бы его пожалел. А сейчас я боюсь его. Всегда боялся. Но ради Келенли я решил быть отважным.

– Почему ты сердишься на нее? – спрашиваю я. Мой голос тих, и его трудно расслышать на фоне гудения метаболического цикла трансмаля. Несколько других проводников замечают мои слова. Но им все равно. Я хорошо выбрал время.

Галлат вздрагивает, затем смотрит на меня так, будто прежде никогда не видел.

– Что?

– Келенли. – Я встречаюсь с ним взглядом, хотя мы усвоили, что проводники такого не любят. Они считают визуальный контакт вызовом. Но также они отмахиваются от нас легче, когда мы на них не смотрим, а сейчас я не хочу, чтобы от меня отмахивались. Я хочу, чтобы он прочувствовал этот разговор, даже если его слабые, примитивные сэссапины не могут передать ему, что мои ревность и обида подняли температуру водоносного слоя города на два градуса.

Он зло смотрит на меня. Я отвечаю бесстрастным взглядом. Я чувствую напряжение в сети. Остальные, которые, конечно же, заметили то, что проигнорировали проводники, внезапно пугаются за меня… но я почти не ощущаю их тревоги, внезапно осознав наше отличие. Галлат прав: мы действительно меняемся, становимся сложнее, наше влияние на окружающую среду усиливается в результате того, что показала нам Келенли. Это усовершенствование? Я еще не уверен. Пока мы растеряны. А прежде были по большей части единообразны. Ремва и Гэва злы на меня, за то что я пошел на такой риск, прежде не согласовав его со всеми – и эта безответственность, полагаю, мой собственный симптом изменения. Бимнива и Салева иррационально злы на Келенли из-за того, что она странным образом влияет на меня. Душве все мы надоели, и они просто хотят домой. Под гневом Гэвы чувствуется страх за меня, но она и жалеет меня, поскольку я думаю, что она понимает, что мое безрассудство – симптом чего-то другого. Я решил, что я влюблен, но любовь – это болезненная горячая точка, кипящая под моей поверхностью там, где некогда была стабильность, и мне это не нравится. В конце концов, я некогда был создан как самый лучший инструмент, который когда-либо создавала великая цивилизация. Теперь же я узнал, что я ошибка, сляпанная кое-как чокнутыми ворами, напуганными собственной серостью. Я не знаю, как реагировать, кроме как безрассудно.

Но никто из них не сердится на Галлата за то, что он слишком опасен, чтобы даже просто разговаривать с ним. В этом есть что-то очень неправильное. Наконец Галлат говорит:

– С чего ты взял, что я сердит на Келенли? – Я открываю было рот, чтобы сказать о напряженности его тела, его голосовом напряжении, выражении его лица, и он раздраженно фыркает. – Не бери в голову. Я знаю, как вы обрабатываете информацию. – Он вздыхает. – И, полагаю, ты прав.

Я определенно прав, но я понимаю, что не следует напоминать ему о том, чего он знать не хочет.

– Ты хочешь, чтобы она жила у тебя дома. – Я не был уверен, что это дом Галлата до разговора нынче утром. Но я должен был бы догадаться – дом пах как он. Все мы не очень разбираемся в остальных чувствах, кроме сэсуны.

– Это ее дом, – резко отвечает он. – Она выросла здесь, как и я. – Келенли рассказывала мне об этом. Она воспитывалась вместе с Галлатом, думала, что она нормальная, пока кто-то в конце концов не рассказал ей, почему родители ее не любят. – Она была частью проекта. – Он напряженно кивает с горько искривленным ртом. – И я тоже. Человеческий ребенок был необходимым для контроля, а у меня были… полезные характеристики для сравнения. Я считал ее сестрой, пока нам обоим не исполнилось по пятнадцать лет. Тогда нам рассказали.

Так долго. И все же Келенли должна была заподозрить, что она иная. Серебряное мерцание магии вокруг нас течет в нас как вода. Все могут его сэссить, но мы настройщики. Мы ею живем. Она живет в нас. Она никогда не могла даже подумать о себе как о нормальной.

Однако Галлат был совершенно ошарашен. Возможно, его мировоззрение так же перевернулось, как теперь мое. Возможно, он барахтался – барахтается – точно так же, пытаясь примирить свои чувства с реальностью. Я ощущаю внезапную симпатию к нему.

– Я никогда не обращался с ней плохо. – Голос Галлата стал тихим, и я не уверен, что он все еще говорит со мной. Он скрестил руки и закинул ногу за ногу, упорно глядя сквозь одно из окон трансмаля невидящим взглядом. – Никогда не обращался с ней как с… – Внезапно он моргает и бросает угрюмый взгляд на меня. Я хочу кивнуть, чтобы показать, что понимаю, но какой-то инстинкт удерживает меня. Я просто смотрю на него в ответ. Он расслабляется. Я не понимаю, почему.

Он не хочет, чтобы ты услышал от него «как с вами», – сигналит Ремва, раздраженно гудя на мою тупость. – И он не хочет, чтобы ты понял, что это значит, если он так скажет. Он убеждает себя, что он не такой, как те, кто сделал тяжелее его собственную жизнь. Это ложь, но она ему нужна, и ему нужно поддерживать эту ложь. Ей не следовало говорить нам, что мы ньессы.

Мы не ньессы, отвечаю я гравитационными импульсами. По большей части я раздражен тем, что ему пришлось это подчеркивать. Поведение Галлата очевидно теперь, когда Ремва объяснил.

Для них мы ньессы. Гэва посылает простой микротолчок, чьи реверберации она гасит, так что мы сэссим потом только холодное молчание. Мы перестаем спорить, поскольку она права.

Галлат продолжает, не зная о нашем кризисе идентичности:

– Я дал ей столько свободы, сколько мог. Все знают, что она такое, но мы дали ей те же привилегии, как и любой нормальной женщине. Конечно, есть ограничения, запреты, но обоснованные. Я не мог показать себя небрежным, если… – Он осекается, погружаясь в собственные мысли. Мускулы на его скулах разочарованно подергиваются. – Она ведет себя так, словно не может этого понять. Словно проблема во мне, а не в мире. Я пытаюсь помочь ей! – И он испускает тяжелый вздох разочарования.

Однако мы услышали достаточно. Позже, переваривая все это, я скажу остальным – Она хочет быть личностью.

Она хочет невозможного, скажут Душва. Галлат считает, что лучше она будет принадлежать ему, чем Сил Анагисту. Но чтобы стать личностью, она должна перестать быть… принадлежащей. Кому бы то ни было.

Тогда Сил Анагист должен перестать быть Сил Анагистом, печально добавит Гэва. Да. Все они будут правы, мои друзья-настройщики… но это не значит, что стремление Келенли неправильно. Или что нечто невозможно лишь потому, что это очень, очень трудно.

Трансмаль останавливается в той части города, которая, на удивление, кажется знакомой. Я видел этот район только раз и все же узнаю схему улиц и виноцветы на одной зеленой стене. Качество света, падающего сквозь аметист, и садящееся солнце пробуждают во мне чувства тоски и облегчения, которые, как я однажды узнаю, называются тоской по дому. Остальные проводники выходят и направляются назад, в комплекс. Галлат подзывает нас. Он все еще зол и хочет поскорее все закончить. Мы следуем за ним медленно, поскольку наши ноги короче и мышцы ноют, пока он, наконец, не замечает, что мы и наши охранники отстаем на десять футов. Он останавливается, чтобы мы его догнали, но челюсть его выставлена, и пальцы одной из сложенных рук выбивают короткий ритм.

– Быстрее, – говорит он. – Я хочу вечером начать пусковые испытания.