Каменные небеса

– С нами?

Он просто смотрит на тебя.

– Вот срань, – говоришь ты и снова закрываешь глаза рукой.

На другой день Кастрима вступает в пустыню.





* * *


Для тебя наступает время великих тягот.

Все времена года тяжелы, пятое – Смерть, всем госпожа, но нынешнее особое. Личное. Тысяча человек пытается пересечь пустыню, смертоносную, даже когда с неба не льет кислотный дождь. Это групповой форсированный марш по виадуку, шаткому и дырявому настолько, что в такую дыру может провалиться лошадь. Виадуки построены сейсмоустойчивыми, но есть предел, и Разлом определенно его превысил. Юкка решила рискнуть, поскольку даже по поврежденному виадуку идти быстрее, чем по пустынному песку, но он берет свое. Каждый ороген в общине должен быть настороже, поскольку все сильнее микротолчка может привести к катастрофе. Однажды Пенти, слишком усталая, чтобы обращать внимание на собственные инстинкты, ступает на совершенно нестабильный участок треснувшего асфальта. Другой ребенок-рогга успевает оттащить ее, когда большой кусок просто проваливается сквозь каркас дороги. Остальные не столь осторожны и не столь удачливы.

Кислотного дождя не ожидали. Предание Камня не рассказывает о том, как Зима может повлиять на погоду, поскольку такие вещи непредсказуемы даже в лучшие времена. То, что случилось, все же не совсем внезапно. Севернее, на экваторе, Разлом накачивает жар и выбрасывает в воздух. Влажные тропические ветра с моря бьются об эту порождающую облака, накачивающую энергию стену, которая превращает их в бури. Ты помнишь, что беспокоилась насчет снега. Нет. Это бесконечный нудный дождь. (Он не настолько кислотный, как обычно. В Зиму Перевернутой Почвы – задолго до Санзе, ты не могла бы узнать о ней – выпал дождь, от которого со зверей сползал мех, а с апельсинов – кожура. По сравнению с ним нынешний дождь ничто, он разбавлен водой. Как уксус. Выживете.)

Юкка гонит вас по виадуку жестоко. На первый день лагерь разбивают хорошо за полночь, и Лерна не приходит в палатку после того, как вы устало ставите ее. Он обрабатывает с полдесятка людей, стерших себе ноги или подвернувших щиколотки, еще у двух стариков проблемы с дыханием, а еще есть беременная женщина. С тремя последними все нормально, говорит он тебе, когда в конце концов забирается в твой спальный мешок незадолго до рассвета; гончарка Онтраг выживет, за беременной ухаживает родня и половина Селектов. А вот раны вызывают опасения.

– Я должен сказать Юкке, – говорит он, пока ты заталкиваешь ему в рот промокший от дождя хлеб и кислую колбасу, затем прикрываешь ему рот и заставляешь лежать спокойно. Он жует и глотает еду, почти не замечая. – Такими темпами мы идти не можем. Мы начнем терять людей, если не…

– Она знает, – говоришь ты ему. Ты говоришь ласково, как можешь, но все же он замолкает. Он смотрит на тебя, пока ты не ложишься рядом с ним – неловко, с одной-то рукой, но успешно. Постепенно усталость побеждает его страдания, и он засыпает.

Однажды днем ты идешь с Юккой. Она устанавливает скорость, как должен хороший руководитель общины, не гоня никого жестче, чем себя. На полуденном привале она снимает один ботинок, и ты видишь, что ее ноги в кровавых мозолях. Ты смотришь на нее, сдвинув брови, и взгляд твой настолько красноречив, что она вздыхает.

– Никогда не пыталась добыть себе ботинки получше, – говорит она. – Эти слишком свободные. Всегда казалось, что у меня будет время.

– Если у тебя загниют ноги, – начинаешь ты, но она закатывает глаза и показывает на груду груза посреди лагеря.

Ты бросаешь туда недоумевающий взгляд, хочешь продолжить свои укоры, но потом замолкаешь. Подумай. Еще раз посмотри туда. Если каждая телега везет ящик соленого хлеба и еще ящик колбасы, и если во всех этих бочках маринованные овощи, а в этих зерно и бобы…

Эта груда такая маленькая. Так мало для тысячи человек, у которых впереди несколько недель перехода через Мерц. Ты затыкаешься. Она все же добывает запасные носки у кого-то, это помогает.

Тебя поражает, как ты так хорошо переносишь путь. Ты не здорова в полном смысле слова. Твой менструальный цикл прекратился, но, возможно, это еще не менопауза. Когда ты раздеваешься, чтобы вымыться в корыте, что бесполезно под постоянным дождем, но привычка есть привычка, ты замечаешь, что твои ребра выпирают из-под обвисшей кожи. Это лишь отчасти из-за хождения – отчасти еще из-за того, что ты постоянно забываешь есть. К концу дня ты устаешь, но ощущаешь это как бы со стороны. Когда ты касаешься Лерны – не ради секса, у тебя просто сил нет, ради тепла, если свернуться у него под боком, ты сохранишь калории – это приятное ощущение, хотя тоже отстраненное. Ты словно паришь над собой, смотришь, как он вздыхает, как кто-то еще зевает. Словно это происходит с кем-то другим.

Так было и с Алебастром, вспоминаешь ты. Отстраненность от плоти, по мере того, как она перестает быть плотью. Ты решаешь больше есть при любой возможности. Через три недели пути, как и ожидалось, виадук сворачивает на запад. Здесь Кастрима должна спуститься на землю, чтобы общаться с пустынным ландшафтом плотнее и один на один. В чем-то это проще, поскольку как минимум поверхность не грозит провалиться прямо под ногами.

С другой стороны, по песку идти труднее, чем по асфальту. Все идут медленнее. Матчиш отрабатывает еду, вытягивая больше воды из самых верхних слоев песка и пепла и замораживая его на несколько дюймов, чтобы укрепить его под ногами идущих. Поскольку он делает это постоянно, это его изматывает, так что он оставляет это для самых трудных участков. Он пытается научить Темелла этому трюку, но Темелл простой дичок, он не обладает необходимой точностью. (Ты когда-то могла это делать. Ты не позволяешь себе об этом думать.)

Вперед высылают следопытов, чтобы попытаться найти лучший путь. Все они возвращаются и говорят одно: повсюду ржавые песок-пепел-грязь. Лучшей дороги нет. Трое остались позади на виадуке, неспособные идти дальше из-за вывихов или переломов. Ты их не знаешь. Теоретически они могут догнать вас, если выздоровеют, но ты не понимаешь, как можно выздороветь без еды или крова. Здесь, внизу, еще хуже – с полдесятка сломанных лодыжек, одна сломанная нога, одна сорванная спина среди тянущих телеги, и все это в первый же день. Через некоторое время Лерна перестает навещать больных, если только они не просят о помощи. Большинство не просят. Он ничего не может тут поделать, и все это знают.

Как-то в холодный день гончар Онтраг садится на землю и говорит, что она больше не может. Юкка ругается с ней, чего ты не ожидала. Онтраг передала свое искусство двум более молодым членам общины. Она лишняя, она давно пережила свой детородный возраст; по законам Старой Санзе и постулатам Предания Камня тут выбор прост. Но в конце концов Онтраг приказывает Юкке заткнуться и идти прочь.

Это тревожный звонок.

– Не могу я так больше, – говорит позже Юкка, когда Онтраг исчезает из виду позади. Она топает вперед, как всегда ровным размашистым шагом, но голова ее опущена, пряди мокрых пепельных волос закрывают ее лицо. – Не могу. Это неправильно. Так не должно быть. Просто не должно – быть Кастримой это больше, чем быть, ржавь, полезным, Земля побери, она учила меня в яслях, она знает истории, я, ржавь, просто не могу.

Хьярка Лидер Кастрима, которую с детских лет учили убивать меньшинство, чтобы большинство выжило, лишь касается ее плеча и говорит:

– Ты делаешь, что должна.

Юкка не говорит ничего следующие несколько миль, но, может, потому, что сказать нечего.

Первыми кончаются овощи. Затем мясо. Хлеб Юкка пытается растянуть как можно дольше, но люди просто не могут идти с такой скоростью без ничего. Ей придется давать каждому как минимум галету в день. Этого недостаточно, но лучше чем ничего – пока, в конце концов, ничего не остается. И вы все равно продолжаете идти.

Поскольку ничего больше не остается, люди начинают терять надежду. По ту сторону пустыни, говорит всем Данель у костра как-то ночью, есть еще один имперский тракт, по которому можно идти. По которому легко дойти до самого Реннаниса. Это регион речной дельты, с хорошей землей, некогда житница Экваториалей. Вокруг любой общины полно заброшенных ферм. Армия Данель хорошо фуражировала там по пути на юг. Если сможете пройти через пустыню, там будет еда.

Если сможете пройти через пустыню.

Ты знаешь, чем это кончится. Не так ли? Как ты можешь сидеть здесь и слушать эти байки, если знаешь? Но порой большее значение имеет ход игры, а не ее конец.

Вот и конец: около одиннадцати сотен душ вступили в пустыню, и чуть более восьми сотен и пятидесяти достигают Имперского тракта.

На несколько дней община, по сути, разбредается. Отчаявшиеся люди более не желают ждать, пока Охотники должным порядком добудут пропитание, они, шатаясь, копаются в земле, добывая полусгнившие клубни, горькие корешки и едва съедобные древесные корни. Земля вокруг неухоженная, безлесная, полупустынная, полуплодородная, население давно вырезано реннанитами. Чтобы не потерять слишком многих, Юкка приказывает разбить лагерь на старой ферме с несколькими еще уцелевшими амбарами. Стены, за исключением основных структур, продержались не так хорошо, но и не упали. Ей были нужны крыши, поскольку на краю пустыни все еще идет дождь, хотя не такой сильный и с перерывами. Хотя бы в сухом месте поспать, и то хорошо.

Юкка дает три дня. За это время люди возвращаются назад по двое-трое, некоторые приносят пищу, которой делятся с теми, кто слишком слаб для фуражировки. Охотники, которые сочли нужным вернуться, приносят рыбу с берега относительно близкой реки. Один из них находит вещь, которая спасает вас, вещь, которая кажется жизнью после той смерти, что тянется за вами: захоронку какого-то фермера, кукурузную муку, запечатанную в глиняных горшках и спрятанную под половицами разрушенного дома. Вам не с чем ее смешать, нет ни молока, ни яиц, одна кислая вода, но Предание Камня гласит: еда – то, что питает. В эту ночь община пирует жареной мучной кашицей. Один горшок треснул и кишит мучными червями, но что за дело! Дополнительный белок. Многие не вернулись. Это Зима. Все меняется. По истечении третьего дня Юкка объявляет, что все, кто еще остался в лагере – Кастрима; тот, кто не вернулся, нынче неприкаянный и пепел с ними.

Это проще, чем гадать, как они могли умереть или кто их мог убить. Что осталось от группы, сворачивают лагерь. Вы идете на север.






* * *


Не слишком ли быстро я закончил? Возможно, трагедии не следует подытоживать так резко. Я хотел быть милосердным, не жестоким. Тебе пришлось жить среди жестокости… но удаленность и отстраненность лечат. Иногда.

Я мог бы забрать тебя из пустыни. Ты не должна была страдать вместе с ними. И все же… они стали частью тебя, люди этой общины. Твоими друзьями. Тебе надо было позаботиться о них.

Страдание – твое лекарство, по крайней мере, сейчас.

Чтобы ты не считала меня бесчеловечным, камнем, я помогал, как мог. Некоторые из зверей, лежащих в спячке под песком, способны охотиться на людей – ты знала это? Некоторые проснулись после того, как вы прошли, но я удержал их. Одна из деревянных тележных осей почти растворилась от дождя и начала прогибаться, хотя никто из вас не заметил этого. Я трансмутировал дерево – окаменил, если ты предпочитаешь думать так – так что оно продержится. Именно я сдвинул побитую молью тряпку на той заброшенной ферме, чтобы ваш Охотник нашел муку. Онтраг, которая не говорила Юкке об усиливающейся боли в боку и груди, а также одышке, недолго прожила после того, как община оставила ее. Я вернулся к ней в ту ночь, когда она умерла, и отвел ту боль, которую она чувствовала. (Ты слышала ту песню. Сурьма пела ее для Алебастра однажды. И я спою ее для тебя, если…)

Она не была одна под конец.

Утешает ли это тебя? Надеюсь. Я все еще человек, я же говорил тебе. Твое мнение имеет для меня значение.

Кастрима выжила, это тоже имеет значение. Ты выжила. По крайней мере, сейчас.

И в конце концов, чуть позже, вы достигаете южной границы территории Реннаниса.





* * *


Честь – для времени безопасности, выживание – в час угрозы. Необходимость – единственный закон.

Табличка Третья, «Структуры», стих четвертый





10

Нэссун, сквозь огонь




ВСЕ ЭТО ПРОИСХОДИТ В ЗЕМЛЕ. Мне – знать и делиться с тобой. Ей – страдать. Извини.

Внутри отливающей перламутром повозки стены украшены изящным рисунком лоз, сделанным чем-то, похожим с виду на золото. Нэссун не уверена, является ли этот металл чисто декоративным или имеет какое-то предназначение. Твердые гладкие сиденья пастельных цветов сделаны в виде створок раковин мидий, которые она ела когда-то в Найденной Луне, и имеют удивительно мягкую обивку. Они прикреплены к полу, обнаруживает Нэссун, и все же их можно крутить из стороны в сторону и откидывать спинку. Она понятия не имеет, из чего они сделаны.

К ее изумлению, когда они устраиваются, в воздухе звучит голос. Женский, вежливый, отстраненный и каким-то образом успокаивающий. Язык… непонятен и совершенно незнаком. Однако произношение слогов такое же, как в санзе-мэте, и что-то в ритмике предложений, порядке слов соответствует ожиданиям Нэссун. Она подозревает, что часть первого предложения – приветствие. Она думает, что слово, повторяющееся в промежутках между произнесенными тоном приказа отрывками, может быть смягчающим, чем-то вроде пожалуйста. Остальное, однако, полностью чуждо.

Голос звучит лишь короткое время, затем замолкает. Нэссун бросает взгляд на Шаффу и с удивлением видит, что он хмурится, глаза сосредоточенно сузились – хотя это отчасти от напряжения в его челюстях и еле заметной бледности вокруг губ. Серебро снова терзает его, и сейчас сильно. И все же он поднимает на нее взгляд с чем-то вроде удивления.

– Я помню этот язык, – говорит он.

– Эти странные слова? Что они говорят?

– Что эта… – Он кривится. – Штука. Она называется трансмаль. Объявление говорит, что она покидает этот город и начинает переход в Сердечник через две минуты и прибудет туда через шесть часов. Говорится еще что-то о другом транспорте, других маршрутах, обратных поездках в разные… узлы? Не помню, что это значит. И она надеется, что нам понравится поездка. – Он натянуто улыбается.

– О. – Довольная, Нэссун немного ерзает в своем кресле. Шесть часов для путешествия на ту сторону планеты? Так чего удивляться, ведь эти люди построили обелиски.

Делать вроде бы нечего, кроме как устроиться поудобнее. Нэссун осторожно снимает свой рюкзак и вешает на спинку кресла. При этом она замечает, что весь пол вроде как зарос лишайниками, хотя это не может быть от природы или случайно – они цветут приятными регулярными узорами. Она тянется к полу и обнаруживает, что он мягкий, как ковер.

Шаффа более беспокоен, он расхаживает по уютному пространству этого самого… трансмаля… и то и дело касается его золотых прожилок. Он расхаживает медленно, методично, но это нехарактерно для него, и Нэссун тоже начинает беспокоиться.

– Я бывал здесь, – бормочет он.

– Что? – Она слышала его слова. Она просто озадачена.

– В этом трансмале. Возможно, сидел в этом же самом кресле. Я был здесь, я чувствую. И этот язык – не помню даже, чтобы я слышал его, и все же. – Внезапно он оскаливает зубы и запускает пальцы в волосы. – Знакомо, но нет, нет… контекста! Смысла! Что-то в этом путешествии не так. Что-то не так, и я не помню, что именно.

Сколько Нэссун знает Шаффу, в нем всегда был надлом, но сейчас впервые он показался ей травмированным. Он говорит быстрее, слова налетают друг на друга. В том, как его глаза мечутся по интерьеру трансмаля, есть некая странность, заставляющая Нэссун думать, что он видит то, чего здесь нет.

Стараясь скрыть тревогу, она хлопает рукой по раковине-креслу рядом с ней.

– Оно достаточно мягкое, чтобы в нем поспать, Шаффа.