Каменные небеса

ПУСТЫНИ ЗИМОЙ ХУЖЕ ПРОЧИХ МЕСТ. Тонки дает знать Юкке, что воду будет добывать легче – инноваторы Кастримы уже собрали несколько устройств, которые называют уловителями росы. Солнце тоже не помеха, благодаря облакам пепла – ты и не думала, что будешь им благодарна. Однако будет холодно, хотя днем не так сильно.

Возможно, даже будет снег.

Нет, опасность пустыни Зимой в том, что почти все животные и насекомые впадают в спячку глубоко под песком, где еще тепло. Есть те, кто утверждает, что нашли верный способ выкапывать спящих ящериц и прочее, но, как правило, все это вранье; те немногие общины, что живут по краям пустыни, ревниво хранят такие секреты. Растения на поверхности уже высохли или съедены тварями, готовящимися к спячке, так что наверху ничего не осталось, кроме песка и пепла. Совет Предания камня по поводу пустыни Зимой весьма прост: не ходи туда. Если ты не намерен сдохнуть с голоду.

Община два дня стоит лагерем на краю пустыни Мерц, готовясь к походу, хотя истина в том – как тебе доверилась Юкка, пока ты вместе с ней докуривала последнюю мелло, – сколько ни готовься, путешествие легче не станет. Люди будут умирать. Тебя среди таковых не будет – любопытно сознавать, что Хоа вмиг унесет тебя в Сердечник, если возникнет какая-то реальная опасность. Возможно, это шулерство. Только это не так. Ты собираешься помогать как можешь – и поскольку ты не умрешь, ты увидишь страдания многих других людей. Это меньшее, что ты можешь сделать сейчас, посвятив себя делу Кастримы. Выносить это зрелище и биться как огнь земной, чтобы не дать смерти взять больше ее законной доли.

А пока люди у костров трудятся в две смены, жаря насекомых, высушивая клубни, выпекая из последнего зерна галеты и засаливая мясо. Достаточно подкормившись, выжившие люди Матчиша оказались особенно полезными в смысле добывания еды, поскольку некоторые из них местные и помнят, где могут быть заброшенные фермы или не обчищенные до конца развалины после Разлома. Скорость будет иметь значение: выжить – значит, выиграть гонку между простором Мерца и припасами Кастримы. Из-за этого Тонки – которая все больше выступает как спикер от Инноваторов, что ей ужасно не нравится, – наблюдает за быстрой и грязной разборкой фуражных повозок и переделкой их в новые, более легкие и более устойчивые к тряске, которые будет легче тянуть по пустынным пескам. Стойкости и Селекты перераспределяют оставшиеся припасы, чтобы потеря любой повозки, если ее придется бросить, не привела к какому-нибудь катастрофическому дефициту.

Последнюю ночь перед пустыней ты сидишь, ссутулившись, перед одним из кухонных костров, по-прежнему неуклюже пытаясь есть одной рукой, когда рядом с тобой кто-то садится. Это немного пугает тебя, и ты вздрагиваешь, роняя с тарелки кукурузный хлеб. Рука, поднимающая его, широкая, бронзовая и покрытая боевыми шрамами, с лоскутком желтого муарового шелка на запястье – теперь грязного и обтрепанного, но все же узнаваемого. Данель.

– Спасибо, – говоришь ты, надеясь, что она не воспользуется возможностью начать разговор.

– Говорят, что когда-то ты была в Эпицентре, – говорит она, подавая тебе хлеб. Значит, не повезло.

Тебя не должно удивлять, что люди Кастримы шепчутся о тебе. Ты решаешь не обращать внимания, подбирая хлебом очередную порцию похлебки. Сегодня она особенно хороша, приправлена для густоты кукурузной мукой, в ней много нежного соленого мяса, которого после каменного леса было много. Всем нужно поднабрать жирку по максимуму, чтобы подготовиться к пустыне. Ты не думаешь о мясе.

– Была, – говоришь ты, предостерегающе, как ты надеешься.

– И сколько колец?

Ты кривишься от отвращения, думая о том, как бы объяснить «неофициальные» кольца, данные тебе Алебастром, о том, насколько ты опередила даже эти, думая, как бы быть поскромнее… и, наконец, решаешь быть точной.

– Десять. – Иссун Десятиколечница, звали бы тебя теперь в Эпицентре, если бы старшие снизошли до признания твоего нынешнего имени и если бы Эпицентр еще существовал, если это имеет значение.

Данель понимающе присвистывает. Так странно встретиться с человеком, который это понимает и ценит.

– Говорят, – продолжает она, – что ты можешь многое делать при помощи обелисков. Так ты разбила нас в Кастриме. Я понятия не имела, что ты сможешь так накрутить жуков. Или поймать стольких камнеедов.

Ты делаешь вид, что тебе все равно, и сосредотачиваешься на хлебе. Он чуть сладковатый; повара пытаются извести сахар, чтобы освободить место для более питательных съестных припасов. Он очень вкусный.

– Говорят, – продолжает Данель, искоса наблюдая за тобой, – что какой-то рогга-десятиколечник расколол мир там, в Экваториалях.

Нет уж.

– Ороген.

– Что?

– Ороген. – Возможно, это мелочно. Из-за того, что Юкка настаивает на использовании слова «рогга» для названия функционал-касты, все глухачи бросаются этим словом, будто оно ничего не значит. Это не мелочно. Это имеет значение. – Не рогга.

Ты не унизишься до этого слова. Ты этого не заслуживаешь.

Несколько мгновений царит молчание.

– Ладно, – говорит Данель без намека на извинение или попытку подольститься. Она просто принимает новые правила. Она также не пытается еще раз намекнуть на то, что именно ты устроила Разлом. – Но вопрос остается. Ты можешь делать то, чего не может большинство орогенов. Верно?

– Да. – Ты сдуваешь случайный пепел с печеной картофелины.

– Говорят, – продолжает Данель, упираясь ладонями в колени и подаваясь вперед, – что ты знаешь, как покончить с этой Зимой. Что ты скоро куда-то уйдешь и действительно попытаешься это сделать. И что когда ты соберешься, тебе понадобятся люди в помощь.

Что? Ты, нахмурившись, смотришь на свою картофелину.

– Ты предлагаешь себя?

– Возможно.

Ты пялишься на нее.

– Тебя же только что приняли в Опоры.

Данель смотрит на тебя еще несколько мгновений, выражение ее лица до сих пор непонятно. Ты не понимаешь, что она колеблется, пытаясь решить, открыть ли тебе нечто о себе, но потом она вздыхает и говорит:

– Я из касты Лористов на самом-то деле. Раньше звалась Данель Лорист Реннанис. Данель Опора Кастрима никогда не будет звучать правильно.

Наверное, у тебя скептический вид, когда ты пытаешься представить себе ее с черными губами. Она закатывает глаза и отводит взгляд.

– Реннанису не были нужны лористы, так сказал глава. Ему были нужны солдаты. Всем известно, что лористы умеют хорошо сражаться, так что…

– Что?


Она вздыхает.

– Экваториальные лористы, в смысле. Те из нас, кто происходит из древних семей Лористов, обучаются рукопашному бою, военному делу и все такое. В результате мы более полезны Зимой и в деле защиты знаний.

Ты и не знала. Но…

Защищать знание?

На скулах Данель дрожат мускулы.

– Солдаты во время Зимы могут завоевать общину, но именно рассказчики помогли санзе пережить целых семь Зим.

– О. Верно.

Она с ощутимым усилием пытается не качать головой при виде провинциального невежества срединницы.

– Как бы то ни было, лучше быть генералом, чем пушечным мясом, поскольку такой выбор поставили передо мной. Но я старалась не забывать, кто я на самом деле… – Внезапно на ее лице возникает тревога. – Понимаешь, я больше не могу вспомнить точной формулировки Третьей Таблички. Или предания об императоре Мутшати. Всего два года без рассказывания историй, и я их теряю. Не думала, что это случится так быстро.

Ты даже не знаешь, что на это сказать. У нее такой мрачный вид, что тебе почти хочется утешить ее. О, все теперь будет хорошо, когда тебе не придется занимать мозги полной зачисткой Южного Срединья, или что-то вроде этого. Но ты не уверена, что сможешь сказать это без фальши.

Данель решительно сжимает челюсти, пристально глядя на тебя.

– Однако я вижу, когда пишутся новые истории.

– Я… я ничего об этом не знаю.

Она пожимает плечами.

– Герой истории никогда этого не знает.

Герой? Ты коротко смеешься, почти истерично. Ты не можешь отделаться от мысли об Аллии, Тиримо, Миове, Реннанисе и Кастриме. Герои не призывают рои кошмарных жуков, чтобы те сожрали его врагов. Герои не становятся чудовищами для своих дочерей.

– Я не забуду, кто я, – продолжает Данель. Она обняла колено рукой, невольно подавшись вперед. За последние дни она где-то умудрилась добыть кинжал и побрить виски. Это придает ей природно-поджарый, голодный вид. – Возможно, я последний оставшийся экваториальный лорист, так что пойти с тобой – мой долг. Записать историю того, что случится, – и, если я выживу, постараться, чтобы мир это узнал.

Это нелепо. Ты смотришь на нее.

– Ты даже не знаешь, куда мы идем.

– Сдается, сначала нам надо уладить вопрос «иду ли я», но мы можем его пропустить, если хочешь.

– Я не доверяю тебе, – говоришь ты скорее от злости.

– Да и я тебе. Но нам не обязательно любить друг друга, чтобы работать вместе. – Ее собственная тарелка пуста; она поднимает ее и машет одному из ребятишек, которые сегодня моют посуду. – Но у меня нет и причины убивать тебя. Пока.

Плохо, что Данель сказала это, – она помнит, что натравила безрубашечную Стражницу на тебя, и вовсе не испытывает сожаления за это. Да, была война и да, потом ты уничтожила ее армию, но…

– Таким, как ты, причина не нужна!

– Боюсь, ты понятия не имеешь о «таких, как я». – Она не злится, ее утверждение лишь констатация факта. – Но если тебе нужны причины, то вот еще одна: Реннанис полное дерьмо. Да, там есть вода, еда и кров; ваша предводительница права, что ведет вас туда, если правда, что сейчас город пуст. Это лучше неприкаянности или строительства заново где-то еще без припасов. Но в остальном это дерьмо. Я лучше на дороге останусь.

– Чушь собачья, – говоришь ты, сдвигая брови. – Ни одна община не плоха настолько.

Данель только горестно фыркает. Это беспокоит тебя.

– Просто подумай об этом, – говорит она наконец и встает, чтобы уйти.





* * *


– Я согласен, чтобы Данель пошла с нами, – говорит Лерна тем же вечером, когда ты рассказываешь ему об этом разговоре. – Она хороший боец. Знает дорогу. И она права – у нее нет причин предавать нас.

Ты полусонная после секса. После того, как это, наконец, случилось, ты в каком-то упадке. Твои чувства к Лерне никогда не будут ни сильными, ни свободными от вины. Ты всегда будешь ощущать себя слишком старой для него. Но ладно. Он просил тебя показать изувеченную грудь, и ты показала, думая, что с этим его интерес к тебе закончится. Песчаная заплатка жесткая и грубая на гладкой коричневой коже твоего торса – как ссадина, но другого цвета и текстуры. Его руки осторожны, пока он осматривает этот участок и констатирует, что корочка достаточно прочная и дальнейшей перевязки не требуется. Ты сказала ему, что тебе не больно. Ты не сказала ему, что боишься, что больше ничего не сможешь почувствовать. Что ты меняешься, становишься жестче во многих смыслах, превращаешься всего лишь в то самое оружие, в которое все пытаются тебя превратить. Ты не сказала «Может, тебе лучше остаться с неразделенной любовью».

Но хотя ты ничего из этого не сказала, после осмотра он посмотрел на тебя и ответил:

– Ты по-прежнему красива.

Наверное, ты нуждалась в таких словах больше, чем понимала. И вот вам.

И ты медленно перевариваешь его слова, поскольку он помог тебе ощущать себя расслабленной, безвольной, снова человеком, и лишь через добрых десять секунд ты выдаешь: