Как мы умираем

Карли и Билли кивают, поворачиваясь от Патриции к Соне и снова к матери.

— В один из таких моментов, когда она дышит очень медленно, — продолжает Соня, обращаясь очень осторожно с этим важным сообщением, — она выдохнет, а потом просто не вдохнет снова. Очень мягко. И, может быть, довольно скоро.

Часто в сложных ситуациях могут помочь слова любви, произнесенные вслух. Когда мы слышим как бы со стороны такие вещи, уже невозможно оставаться зажатым и отрешенным.

Она делает паузу, желая убедиться, что они поняли, и спрашивает, не стоит ли позвать остальных членов семьи? Соня уже видит, что дыхание Патриции стало поверхностным. Мышцы лица настолько расслабились, что ее рот приоткрылся. Времени становится все меньше. Зная, что нужно присматривать за Билли, Соня не может выйти из комнаты, поэтому нажимает кнопку вызова медсестры. Сестра выглядывает из-за дверей.

— Мы просто обсуждаем, что времени остается мало, — говорит Соня.

Ее голос спокоен, но сообщение ясно.

— Карли должна остаться здесь, может кто-нибудь помочь собрать всю семью?

Сестра понимает смысл сообщения и срочность.

— Карли, мне сначала позвонить Белле и попросить ее передать всем?

— Да, скажите Белле позвонить Габби и далее по списку. Я напишу парням. Передайте ей, что я сделаю это, — говорит Карли, покраснев и потянувшись к сумочке за мобильным телефоном. — И скажите им, сестра, что наш Билли здесь.

Тем временем в хирургическом отделении я встречаюсь с семьей у другого смертного одра. Пациент — Брендон, мужчина средних лет с запущенной стадией рака пищевода. Он плотник, и был слишком занят на работе, чтобы обратиться к врачу, хотя симптомы изжоги и дискомфорта при глотании нарастали в течение нескольких месяцев. Теперь рак проделал дыру в пищеводе и добрался до его грудной клетки, одно из легких отказало, желудочные соки попали в грудную полость — он умирает. Наша команда помогала ему справиться с болью в груди и одышкой. Сегодня он бодрствовал и чувствовал себя более-менее комфортно, чтобы поговорить с женой Морин и помолиться со священником, который оказал им большую поддержку.

Я пришла в отделение, чтобы встретиться с Патриком, братом Брендона, который только что приехал из Ирландии. Брендон мирно лежит без сознания в постели, его дыхание поверхностное и медленное. Я приветствую Патрика, Брендона (мы всегда разговариваем с пациентами, независимо от того, в сознании они или без) и Морин.

— Я просто не могу в это поверить! — протестует Патрик, расхаживая у кровати. — Я только разговаривал с ним по телефону несколько дней назад, а теперь посмотрите на него! Не верится! Почему вы ничего не делаете? Он молод! Вы не можете просто позволить ему умереть!

Я нахожу стул и сажусь возле кровати. Так или иначе, сесть — это знак солидарности, готовность выслушать, принять участие, хотя бы на некоторое время. Я наблюдаю, как Патрик шагает, и вижу напряженное, тревожное лицо Морин. Она правильно поступила, сообщив новости своему эмоциональному шурину.

Морин сопереживает всем. Последние несколько дней она обсуждала со мной, как подготовить сыновей-подростков к смерти их отца. Ее поступки вдохновляли: рассказав им ужасные новости, она попросила навестить его, помогла произнести вслух, как сильно они его любят, объяснила, что произойдет по мере приближения смерти, как это объяснила ей я, и дала им возможность сделать выбор, присутствовать при этом или нет. Сегодня они в школе (она известила о ситуации директора, чтобы у мальчиков была поддержка), но друг семьи готов привезти их при первой необходимости. Время заняться расстроенным дядей Пэдди, пока не пришли мальчики.

Дыхание Брендона снова меняется. Наступает этап глубокого шумного дыхания, слюна и выделения из гортани пузырятся и издают треск с каждым вдохом и выдохом. Пэдди делает паузу, чтобы послушать, затем кричит:

— Вы слышите это? Послушайте! Стоны! Он страдает!

Это обычная ситуация. Люди, никогда не видевшие, чтобы кто-то умирал, не знакомые с самим процессом, могут неправильно истолковать увиденное и услышанное. Обычно это убеждает их в том, что худшие страхи сбываются. Пэдди слышит хриплое из-за жидкостей дыхание и гул, и думает, что его любимый брат стонет.

— Вы бы не стали так обращаться со своей собакой! — кричит он. — Это ужасно! Вы можете что-нибудь сделать? Можете просто избавить его от страданий?

В этой палате присутствует человек, жаждущий избавиться от страданий, но это не Брендон. Брендон в настолько глубоком бессознательном состоянии, что не выкашливает и не глотает жидкость, скопившуюся в горле. Она совершенно ему не мешает. Морин тихо сидит возле кровати, гладит его по щеке и рассказывает о счастливых временах, семейных праздниках, любимых мальчиках; говорит, что они любят его, очень сильно, и будут помнить его, что все они будут в порядке. Однако страдания Пэдди вполне ощутимы.

Я предлагаю ему сесть на свободный стул рядом со мной. Он неохотно соглашается. Я спрашиваю, что, по его мнению, происходит, и он отвечает, что Брендон пытается говорить, выразить свою боль. Я прошу его прислушаться вместе со мной — молча, чтобы сосредоточиться. Периодическое дыхание перешло в фазу легкой одышки; булькающий звук сохраняется. Я задаю Пэдди вопрос, как бы он себя чувствовал, если бы у него в горле скопилась жидкость, как у Брендона. Проглотит ли он ее? Закашляется? Выплюнет?

— Конечно, ведь это ужасно раздражает.

— А теперь посмотрите на Брендона, — говорю я. — Подойдите ближе. Он не кашляет, не давится, не сглатывает ее, правда?

Пэдди соглашается.

— Брендон настолько расслаблен, находясь без сознания, что просто не чувствует горла. В его горле слюна, но он не пытается его очистить. И это говорит о том, что он в глубокой коме.

Пэдди оглядывается на Брендона. Он внимательно смотрит и размышляет.

— Ну а как насчет того стона, который он издавал раньше? — подозрительно спрашивает он.

— А, это шумное дыхание... — начинаю я, но Морин меня перебивает.

— Это просто глубокое дыхание, это нормально. Он звучит так же, когда спит дома, хотя и не поверит мне.

Она улыбается и снова гладит Брендона по лицу.

Работники паллиативной помощи занимаются почти тем же, чем и акушеры, — помогают человеку как можно менее болезненно пересечь черту жизни.

Мы с Морин репетировали, как она объяснит мальчикам процесс смерти. Она не хочет, чтобы они неправильно трактовали то, что могут увидеть. Мы говорили об изменениях дыхания: цикл глубоких, шумных вдохов становится все медленнее и короче; паузы; перезапуск цикла. Она наблюдает за тем, как Брендон следует этому предсказуемому курсу, и успокаивается.

Морин и Пэдди смотрят друг на друга по разные стороны кровати. Они наблюдают одну и ту же картину, но для нее она умиротворяющая, для него — убийственная.

— Вы уверены в том, что говорите, доктор? — спрашивает он меня, и я отвечаю, что это нормальная смерть, комфортная и легкая. Он заметит изменение дыхания Брендона от быстрого к медленному, от поверхностного к глубокому, оно станет легче. И после одного из таких выдохов Брендон перестанет дышать. Это может случиться так плавно, что можно и не заметить вовсе.

Глаза Пэдди полны слез.

— Могу ли я остаться с ним до того момента? — спрашивает он Морин.

Она протягивает руку через кровать, чтобы взять его, и говорит:

— Я рассчитываю на это, Пэдди. И Брендон, и я, и мальчики.


Я тихо ускользаю, чтобы присоединиться к Соне в Стране наручников.

Патриция окружена дочерьми и сыновьями, их мужьями и женами, внуками. Несмотря на количество людей, в комнате тихо: все слушают ее дыхание. Соня присоединилась к надзирателям в коридоре, чтобы уступить место. Сестра приносит подносы с чаем. Внутри семьи установился мир. Соня и я проскальзываем в палату, где смолкла тихая беседа. Соня показывает бровями, чтобы я посмотрела на пациентку. Патриция опирается на подушки и выглядит очень мирно и спокойно. Ее глаза закрыты, рот приоткрыт, кожа побелела, а кончики пальцев багровеют. Она не дышит. И этого никто не заметил.

— Как же мирно она выглядит, — говорит Соня. — Должно быть, она так рада, что вы все здесь. Как ее дыхание?

Все смотрят, вглядываются. Ближайшие к ней касаются ее груди, чтобы проверить движение.

— Думаю, она просто перестала дышать, — спокойно говорит Соня. — Она могла слышать, что вы здесь, и знала, что это безопасно. Вы все проделали фантастическую работу.

Тихое рыдание слышится со стороны «нашего Билли». Он идет по комнате, садится на кровать рядом с Патрицией и кладет голову ей на плечо.

— Спокойной ночи, мам. Я люблю тебя, — шепчет он.

Мы с Соней покидаем комнату, информируем надзирателей и сестру отделения и возвращаемся в офис. Наша работа здесь закончена. Обе семьи готовы, их траур начнется гладко — с понимания спокойной смерти, которую они только что наблюдали.

— Люблю нашу работу, — говорю я, когда мы стоим в больничном лифте вместе с новорожденным ребенком в конверте, гордыми родителями и акушеркой.

— Чем вы занимаетесь? — спрашивает акушерка, ища наши должности на бейджах.

— Почти тем же, чем и вы, — отвечает Соня, когда двери открываются, и мы выходим. Мы оборачиваемся и улыбаемся новой семье и акушерке, чей открытый рот похож на идеальную «О», когда двери лифта закрываются.

Дело в том, что Соня права. Мы — жены смерти. И это честь, каждый раз.





Красавица и чудовище




Скорбь — процесс, перемещающий нас от момента утраты и горя, связанного с ней, через переходный период формирования нового взгляда на мир к состоянию способности снова жить без страданий. Речь идет не о том, чтобы поправиться. Скорбь — это не болезнь, и жизнь для семьи ушедшего человека уже никогда не будет прежней. Но спустя время, получив поддержку, скорбящие смогут пройти через это и достичь баланса.

Родители всегда становятся опорой в горе для своих детей. Особое испытание — поддержка умирающего родителя, знающего, что его собственная смерть станет тем горем, которое навсегда изменит жизнь ребенка. Подготовка имеет решающее значение — это акт родительской любви, болезненный и трагический, завещание будущему, в котором их самих не будет.

В направлении медсестры отделения гинекологической онкологии указано, что у молодой женщины болят ноги. Это говорит о том, что у пациентки рак шейки матки, который теперь распространяется внутри таза. Ее почки изо всех сил пытаются доставить мочу в мочевой пузырь через раковые разрастания. Я ожидаю увидеть живую развалину.

Поэтому девушка, которая предстает передо мной, очень удивляет: узкие джинсы, высокие каблуки, безупречный макияж, длинные темные волосы до пояса. Она не просто красивая — потрясающая. Я приглашаю ее в клинику, и она заходит с изящной элегантностью. Только когда опускается в кресло рядом с моим столом, осторожно, крепко взявшись за подлокотники и слегка морщась, когда ее бедра сгибаются, становятся видны признаки проблемы. Она быстро восстанавливает самообладание, перекидывает волосы через плечо и с улыбкой склоняет голову ко мне, показывая, что внимательно меня слушает.

Я, как обычно, представляюсь и спрашиваю ее имя. Она кажется озадаченной тем, что ко мне можно обращаться по имени, и отвечает, что ее зовут Вероника, сокращенно Ронни.

— Только мама зовет меня Вероникой, — улыбается она, — и обычно это значит, что у меня проблемы.

Мой следующий вопрос — как я могу ей помочь. Ронни делает паузу, чтобы сформулировать ответ.

— Ну если бы я могла передвигаться немного легче, — она говорит на местном диалекте, — это было бы отличным началом. Медсестра из онкологии сказала, что вы хорошо справляетесь с болью. Поэтому я пришла... в это... — пауза, глоток — ... место.

— Вы имеете в виду хоспис? — спрашиваю я, и она кивает, затаив дыхание — слезы текут по ее щекам. — Вы были шокированы, получив направление в хоспис? — я знаю, что в прошлом это тревожило других пациентов. Она кивает, и я задаю вопрос, для чего, по ее мнению, нужны хосписы.

— Ну отсюда выносят вперед ногами, разве нет?

Я знаю многих, кто так считает, но буду удивлена, если пациенты, которые самостоятельно пришли сегодня, завтра отправятся домой уже в гробах. Она улыбается мне тонкой пессимистичной улыбкой.

Я предлагаю ей рассказать о работе хосписа в Англии 1990-х, утверждая, что это будет менее тревожно, чем она ожидает. Она соглашается с беспокойным «О’кей...»

— Вы упомянули сестру из онкологии, поэтому, как я понимаю, знаете о том, что у вас рак, — начинаю я. — Мы видим людей со множеством разных болезней, не только с онкологией.

Она удивленно поднимает голову.

— У всех пациентов, которых мы видим, есть беспокоящие их симптомы, вызванные болезнью. Как правило, это серьезные заболевания. Некоторым людям, приходящим сюда, никогда не станет лучше, кто-то на самом деле может умереть здесь, пока мы пытаемся облегчить симптомы. Но более половины людей, которые ложатся на неделю или две, вернутся домой и будут чувствовать себя лучше, вместо того, чтобы уехать в гробу. Это не то, что думают люди, правда?

Она качает головой. Не то, что она ожидала. Кажется, сегодня повсюду сюрпризы. Я продолжаю:

— Наш хоспис больше похож на отделение больницы, только вместо специализации на заболеваниях сердца или гинекологии мы занимаемся контролем симптомов. Это физические симптомы, такие как боль, проблемы с дыханием или тошнота, и эмоциональные проблемы, сопровождающие тяжелые заболевания, — беспокойство, депрессия, паника; или семейные проблемы — например, когда члены семьи заботятся слишком сильно, и бедный пациент чувствует себя перегруженным, или когда необходимо сказать детям, что родитель серьезно болен.

Осознание того, что собственная смерть принесет горе семье, почти неизбежно. Некоторые люди пытаются до последнего не говорить ничего близким, чтобы не ранить их, однако забывают, что внезапная потеря ранит больнее.

На последней части моего рассказа она поднимает глаза, и я понимаю, что, возможно, задела ее за живое. Быть может, что-то, о чем мы поговорим позже или в другой день, когда она будет готова.

— Итак, теперь, когда вы знаете немного больше о том, чем мы занимаемся, как, по вашему мнению, можем помочь вам? Сегодня, к сожалению, у меня закончились гробы, поэтому все, что могу сделать — это помочь вам чувствовать себя немного лучше.

Теперь она улыбается широкой ослепительной улыбкой и говорит: