Из Египта. Мемуары

Галстук был изумительный. Бабушка изучила петлю, торговую марку на затяжном конце и согласилась, что сшито отменно.

– Я вам другой покажу, – вставил Сиди-Дауд, не дожидаясь, пока я выскажу мнение о первом.

Второй был светло-бордовый, с таким же точно рисунком, что и первый.

– Поднеси его к двери, – посоветовал мне лавочник, – я уже слишком стар, чтобы целый день расхаживать туда-сюда.

Второй посимпатичнее будет, подумал я, разглядывая оба галстука. Ко мне подошла бабушка, взяла в руки светло-бордовый и принялась изучать, наклоняя голову то влево, то вправо, словно искала скрытые изъяны, которые обязательно найдешь, если хорошенько присмотреться. Потом потерла ткань меж большим и указательным пальцем, проверяя качество шелка, чем вывела торговца из себя.

– Покажи мне что-нибудь получше.

– Лучше этих? – удивился Сиди-Дауд. – Мафиш, нету лучше!

Он показал нам другие галстуки, но с первыми им было не сравниться. Я сказал, что мне годится темно-синий, он подходит к моему новому пиджаку.

– Не думай, что к чему подойдет, ты же не нищий, – отрезала бабушка.

Египтянин достал из другой коробки еще два галстука. Один зеленый, второй голубой.

– Нравятся? – спросила она.

Да они мне все нравятся, ответил я.

– Они все ему нравятся, – со снисходительной иронией повторила бабушка. – Это черный рынок, – пояснила она, когда мы вышли из магазина.

Я держал в руке драгоценный сверток. Щурясь от солнца, обвел взглядом площадь Мухаммеда Али в поисках конной повозки. В лавке Сиди-Дауда мы провели полчаса, пересмотрели добрую сотню галстуков и наконец выбрали четыре. Ни в одном другом магазине, где мне довелось бывать как до, так и после – даже на Фобур-Сент-Оноре, куда бабушка привела меня много лет спустя, – я не видел столько галстуков, как в лавчонке Сиди-Дауда. Я заметил на другой стороне площади свободный экипаж и окликнул арбаги. Тот услышал меня, тут же привстал с козел и жестом показал, чтобы мы подождали: ему придется объехать площадь.

Через пятнадцать минут мы прибыли в «Афинеос». Старика-испанца уже не было. Вместо него наш заказ принял угрюмый грек – бледное подобие вышколенного официанта. Нас усадили в тихом уголке, у окна с плотными белыми льняными шторами; мы завели разговор о французском театре, который должен был открыться через считанные дни.

– Жаль, – заметила бабушка, – мы собрались уезжать, а жизнь налаживается.

В Египет после почти десятилетнего отсутствия вернулcя «Комеди Франсез». Снова должен был приехать «Ла Скала» и показать «Отелло» в старом здании каирской оперы. Мадам Дарвиш, наша швея, рассказала моей бабушке, что однажды к ней постучался молодой актер «Комеди», пояснил, что в детстве жил в этой квартире, она впустила его, предложила кофе, молодой человек расплакался, попрощался и ушел.

– Что, если разговоры о депортации всего лишь блеф? – вслух подумала бабушка. – Хотя вряд ли.

После второй порции мангового мороженого бабушка сказала:

– А теперь мы купим тебе хорошую книгу и, может, ненадолго заглянем в музей.

Под «хорошей книгой» она имела в виду либо ту, что трудно достать, либо такую, которую одобряла. Предполагалось, что это подарок мне на четырнадцатилетие. Мы вышли из ресторана и собирались взять экипаж, как вдруг бабушка велела быстро свернуть налево.

– Мы притворимся, что идем во «Флюкигер» есть пирожные.

Я так и не понял, зачем нам понадобилось притворяться, а вечером услышал, как папа кричит на бабушку:

– Думаешь, ты самая умная? За твои художества нас всех могли упечь в кутузку!

Бабушке удалось скрыться от шпика, который следил за нами после – а может, и до – «Афинеоса». Когда мы зашли в лавку букиниста, я ни о чем таком не догадывался. На одной из полок я отыскал то, что хотел.

– Ты точно будешь это читать? – спросила бабушка, рассеянно заплатила за книги и даже не ответила на любезность продавца. Она вдруг поняла, что за нами мог следить и второй агент. – Уходим сейчас же, – приказала она, стараясь казаться вежливой.

– Почему?

– Потому.

Мы запрыгнули в такси, сказали водителю отвезти нас на остановку Рамлех. По пути проехали мимо знакомых магазинов и ресторанов; вдоль солнечной стены тянулись молодые деревца, за домами углом врезалось послеполуденное море.

Когда мы прибыли на остановку в Спортинге, я сказал бабушке, что поеду на Корниш.

– Нет, ты вернешься со мной домой.

Я заспорил было, но бабушка отрезала:

– Будь так добр, делай что говорят. Иначе могут быть неприятности.

Неподалеку от нас на платформе стоял все тот же шпик. Услышав про «неприятности», я, должно быть, застыл от испуга, потому что бабушка добавила:

– Да чего ты так всполошился-то?

Оказалось, что бабушка годами контрабандой вывозила из страны деньги и в тот самый день как раз провернула очередное дельце. Я так и не добился, кто же ей помогал – Сиди-Дауд ли, букинист, а может, один из извозчиков, которых мы брали в тот день. Когда я много лет спустя спросил ее об этом в Париже, она ответила лишь: «Да уж, нервы тут нужны железные».






* * *


Несмотря на суматошные сборы и продажу всей нашей мебели в последний момент, мама, бабушка и Эльза решили накануне отъезда устроить седер. По такому случаю планировали принести из гостиной два огромных канделябра и зажечь старые лепные свечи. К чему отдавать их чужим людям? Бабушка Эльза хотела сделать уборку и избавиться от хамеца, как обычно делают перед Песахом. Но заниматься этим никто особо не рвался: повсюду чемоданы, всё вверх дном, так что от этой мысли отказались.

– И зачем тогда нужен седер? – ехидничала бабушка Эльза.

– Скажи спасибо, что хоть так, – отвечал мой отец.

– А раз так, давай вообще ничего не будем устраивать, можно подумать, мне это надо! – кипятилась бабушка Эльза.

– Хватит, Эльза, пожалуйста, не накручивай себя из-за какого-то дурацкого седера.

Мама с бабушкой принялись его умолять и добрую часть дня деловито сновали между комнатой бабушки Эльзы и папиным кабинетом. Наконец папа сказал, что пойдет прогуляться, но к ужину вернется. Это значило, что он согласен. Абду, прекрасно знавший, что подают на стол во время седера, не дожидаясь приказов, поставил варить яйца и принялся готовить buuelos[125] из картофеля с сыром.

Бабушка Эльза попросила меня почитать в тот вечер Агаду. Я никак не соглашался, и она напомнила, что эта комната в последний раз видит седер и я обязан прочесть Агаду в память о дедушке Нессиме.

– Если никто не прочитает, его место останется пустым.

Но я все равно отказался.

– Неужели ты стыдишься того, что еврей? Вот как, значит? Что мы тогда за евреи такие? – не унималась бабушка Эльза.

– Такие, которые не празднуют исход из Египта, потому что им совершенно не хочется его покидать, – ответил я.

– Что за ребячество! Мы ни разу не пропустили седер. Твоя мать этого не перенесет. Ты этого хочешь?

– Я не хочу в этом участвовать. Я не хочу переходить через Красное море. И на следующий год в Иерусалиме тоже оказаться не хочу. На мой взгляд, это ритуал ради ритуала, и больше ничего. – И, весьма довольный собственным bon mot, я ринулся прочь из комнаты.

– Но ведь это последний наш вечер в Египте, – бросила мне вслед бабушка Эльза, словно это могло меня переубедить.

Однако, несмотря на всю свою неуступчивость, я решил все же надеть новый галстук, пиджак и новенькие, сшитые по мерке остроносые черные ботинки. Около половины седьмого ко мне в гостиной присоединилась мама в темно-синем платье и своих любимых украшениях. Я слышал, как в соседней комнате сестры добавляют последние штрихи к праздничному столу, убирают лишние серебряные приборы, которые Абду как следует начистил. Наконец бабушка вошла в гостиную и скривилась – дескать, эта Эльза просто невыносима.

– Вечно все делает по-своему, ни с кем не считается.

Бабушка села, рассеянно оглядела свою юбку, расправила складки и, порывшись в вазочке с арахисом, выудила жареный миндаль. Мы посмотрели на улицу и увидели в окне наше отражение. Еще три персонажа, подумал я, и можем играть Пиранделло[126].

Вошла бабушка Эльза в лиловых кружевах, которым явно перевалило за полвека. Заметила, что я надел галстук.

– Гораздо лучше, чем в тех штанах с заклепками, – бросила она и многозначительно посмотрела на сестру.

Мы решили выпить вермута, бабушка Эльза сказала, что хочет покурить. Мама тоже выкурила сигарету. А потом, как обычно на таких сборищах, сестры понемногу начали предаваться воспоминаниям. Бабушка Эльза рассказала, как до Второй мировой войны держала в Лурде иконную лавку. Она продавала паломникам-христианам невероятное количество предметов религиозного культа, и никто сроду не догадался бы, что она еврейка. И вот как-то на Песах, не зная, где купить пресный хлеб, она отправилась в булочную и спросила пекаря, из какой муки он печет свою продукцию – дескать, у ее мужа язва желудка и ему нужен особый хлеб. Булочник не понял, чего она хочет, и Эльза в отчаянии спросила, нет ли у него хлеба полегче, может, даже пресного, если такой вообще бывает. Никак в Лурде эпидемия, сказал пекарь: последние дни к нему то и дело наведываются страдальцы с различными желудочными недугами и задают один и тот же вопрос. «Неужели их так много?» – удивилась бабушка Эльза. «Много, много», – ответил булочник, улыбнулся, прошептал: «Bonne pque, счастливого Песаха», – и продал ей пресный хлеб.



– Se non vero, ben trovato, если это и неправда, то хорошо придумано, – заметил отец, который как раз вошел в гостиную. – Ну что, мы готовы?

– Да, ждали только тебя, – ответила мама. – Хочешь скотча?

– Нет, спасибо, я уже выпил.

По пути в столовую я заметил у отца на щеке свежие багровые полосы, похожие на отметины от ногтей. Увидев это, бабушка ущипнула себя за щеку, но промолчала. Мама тоже украдкой поглядывала на отца, но не сказала ни слова.

– И что нам теперь положено делать? – с легкой насмешкой спросил он у Эльзы, которая в такие минуты всегда держалась очень торжественно.

– Я хочу, чтобы ты почитал, – она ткнула пальцем на стул Нессима. Мама встала, показала папе, с какого места начинать, и молча покачала головой; чем больше она смотрела на отца, тем сильнее мрачнела. Отец принялся читать по-французски, без насмешки, без выкрутасов, даже робко. Однако, освоившись, стал мямлить, усиливал голос, то и дело поправлял себя или нечаянно пропускал строки, а потом дважды читал один и тот же фрагмент. Наконец бабушка решила облегчить ему задачу.

– Пропусти это, – сказала она.

Папа прочел еще немного и опять замялся.

– И это пропусти.

– Нет, – запротестовала Эльза, – или мы читаем всё, или не читаем вообще.

Того и гляди вспыхнет ссора.

– Где же Нессим, когда он так нам нужен, – проговорила Эльза скорбным тоном, объяснявшим ее успех в Лурде.

– Подальше от тебя, – пробормотал отец еле слышно, и я захихикал.

Мама, заметив, что я пытаюсь подавить смешок, заулыбалась: она, и не слышав, догадалась, что сказал отец. Глядя на меня, отец, как ни старался сдержаться, тоже прыснул, а за ним рассмеялась и бабушка. Никто понятия не имел, что делать, что читать и где остановиться.

– Да уж, евреи из нас еще те, – произнесла бабушка Эльза, у которой от смеха потекли слезы.