Из Египта. Мемуары

К двум часам ночи мы написали пять предложений. Все давным-давно легли. Кто-то притушил лампу в прихожей и погасил свет во всем доме. Отец предложил мне сигарету. Отдернул шторы, которые были закрыты, чтобы никто снаружи не подсмотрел, чем мы занимаемся, и распахнул окно. В столовую повеял весенний ветерок; папа вглядывался в ночь, облокотившись о подоконник и оперев подбородок о ладони.

– Городок небольшой, но как же не хочется с ним расставаться, – наконец признался он. – Где еще увидишь такие звезды? – И, помолчав, уточнил: – Ты готов к завтрашнему дню?

Я кивнул, посмотрел на папино лицо и подумал: а ведь его могут пытать, и я никогда больше его не увижу. Я заставил себя поверить в это: может, тогда ему повезет.

– Значит, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил я и спросил, собирается ли папа ложиться спать.

– Нет, пока нет. А ты иди. Я еще останусь, подумаю.

Он говорил мне эту фразу много лет назад, когда мы навещали могилу его отца: тогда папа вот так же молча опустил подбородок на руку и локтем оперся о мраморную плиту. Я забросал его вопросами о кладбище, о смерти, о том, что делают мертвые, когда мы о них не думаем. Он терпеливо ответил на каждый: мол, смерть похожа на спокойный сон, только очень долгий, с длинными мирными видениями. Когда я, притомившись, попросил: пап, пойдем, он ответил – подожди, я еще останусь, подумаю. Перед тем как уйти, мы оба наклонились и поцеловали надгробие.





* * *


Наутро я проснулся в шесть часов. Список дел получился длинным. Сперва в туристическое бюро, оттуда в консульство, потом дать телеграммы всем в разные страны мира, потом к агенту, который должен подкупить таможенников, потом переговорить с синьором Розенталем, ювелиром, чей зять живет в Женеве.

– Если он прикинется, будто не понимает, о чем ты, не расстраивайся, – напутствовал меня отец.

После этого мне нужно было встретиться с адвокатом и ждать дальнейших распоряжений.

Мне сказали, что папа ушел чуть свет. Маме поручили купить чемоданы. Бабушка взглянула на меня и пробормотала что-то о моей одежде, особенно об этих «длинных синих штанах в медных заклепках».

– Каких еще заклепках? – не понял я.

– Вот этих, – бабушка указала на мои джинсы.

Я залпом допил приготовленный ею апельсиновый сок, выбежал из дома и запрыгнул в трамвай до центра, чего прежде никогда не делал, поскольку американская школа находилась в другой стороне. Я вдруг почувствовал себя взрослым, который едет на работу, и это новое ощущение приятно щекотало мне нервы.

Тем весенним будничным утром небо над Александрией, как обычно, усеивали облачка. Ветер доносил с побережья свежий солоноватый запах, торговая суета с основных магистралей выплескивалась в узкие переулки, где на базарчиках под полосатыми желто-зелеными тентами толпился у прилавков народ, шумели и толкались продавцы побрякушек. Затем, как всегда в некий миг перед тем, как солнечный свет хлынет на плитку, все успокоилось на время, улицы овеял прохладный бриз, и очищенный воздушный свет окутал город, яркий, но не слепящий, – свет, на который можно смотреть.

Продления паспортов в консульстве долго ждать не пришлось: человек за конторкой был знаком с моей мамой. Служащий туристического бюро и вовсе оказался осведомлен о наших планах. Уточнил лишь: «Куда вы хотите, в Неаполь или в Бари? Из Бари можно отправиться в Грецию, из Неаполя в Марсель». Я представил себе заброшенный греческий храм на берегу Эгейского моря. «В Неаполь, – ответил я, – только дату пока не ставьте». – «Понимаю», – сдержанно ответил служащий. Я добавил, что, если он позвонит по такому-то номеру, ему передадут деньги. Вообще-то у меня были с собой наличные, но мне было велено тратить их лишь в случае крайней необходимости.

А вот на телеграфе я провел целую вечность. Здание было старое, темное, грязное: роскошный колониальный особняк понемногу превращался в развалину. Телеграфист за стеклом заявил, что телеграмм чересчур много – слишком много адресов во множестве стран на множестве континентов, уставился на меня с подозрением и велел убираться. Я не ушел. Он пригрозил, что врежет мне. Я же, набравшись смелости, ответил, что мы друзья Такого-то (это имя было в новостях), и раздражение телеграфиста мгновенно сменилось той неподражаемой елейной любезностью, которая на Ближнем Востоке сходит за почтительность.

К половине десятого я искренне собой гордился. Осталось выполнить всего одно поручение – и к синьору Розенталю. Все знали, что Франко Молко, агент, который должен был подмазать таможенников, и сам на руку нечист: он клялся и божился, будто бы ему хитрости не хватит обмануть кого бы то ни было, и этим-то всех обманывал. «Я никогда не скрываю своих намерений, мадам». Он держался неприветливо, даже грубо и был не прочь в гостях прикарманить понравившуюся вещицу прямо на глазах у хозяев. Если у него эту вещь отбирали и ставили на место – как поступила моя мать, – можно было не сомневаться, что он стащит ее после, на таможне, причем опять-таки у вас на глазах. Франко Молко обитал в гараже, из которого вынесли инструменты, поставили самодельный топчан и разбитую раковину; на полу валялись покрытые копотью коробки передач. Молко намерен был поторговаться. Я этого делать не умел и передал ему папины указания. «Вас, евреев, не переторгуешь», – усмехнулся он, и я покраснел. На улице мне захотелось выплюнуть чай, которым угостил меня Молко.

И все же я считал себя спасителем семейства. В воображении моем мелькали затейливые сценарии, в которых я стучал по столу начальника полиции и грозил ему страшными карами, если моего отца сей же час не отпустят. «Немедленно! Сейчас! Сию секунду!» – орал я, хлопая ладонью по инспекторскому столу. Бабушка Эльза говорила, что таких людей нужно третировать, как слуг, и тогда они будут вести себя соответственно. «И принесите стакан воды, мне жарко». Я продумывал планы секретных поручений, которые мне еще доверят, как вдруг меня окликнули. Это был отец.

Он возвращался от цирюльника и шел не спеша, направляясь в свое любимое кафе в здании фондовой биржи.

– Почему ты не в тюрьме? – спросил я, с трудом скрывая разочарование.

– В тюрьме? – воскликнул папа, словно хотел сказать: «Это еще что за глупости?» – Мне лишь хотели задать несколько вопросов. Доносы, всё ложные доносы. Ты сделал все, что я сказал?

– Всё, кроме синьора Розенталя.

– Вот и хорошо. Об остальном я позабочусь. Кстати, что Молко, согласился?

Я ответил утвердительно.

– Замечательно. – И, спохватившись, уточнил: – У тебя деньги с собой?

– Да.

– Тогда пошли. Угощу тебя кофе. Ты ведь пьешь кофе? А деньги передашь мне под столом.

Мимо прошла молодая женщина, и отец обернулся.

– Видал? Вот это я называю идеальными лодыжками.

В кафе отец представил меня присутствующим. Все эти дельцы, банкиры, промышленники собирались тут каждое утро около одиннадцати. Все они лишись состояния или вот-вот должны были его потерять.

– Он даже прочел «Жизнеописания» Плутарха, – похвастался отец.

– Прекрасно, – откликнулся один из посетителей, судя по акценту, грек. – Значит, ты наверняка помнишь о Фемистокле.

– Разумеется, помнит, – ответил отец.


– Тогда я тебе объясню, как Фемистокл выиграл Саламинское сражение, потому что об этом, мой дорогой, тебе в школе не расскажут. – Мосье Панос достал паркеровскую ручку и принялся рисовать на уголке газеты боевой порядок кораблей. – А знаешь, кто мне все это объяснил? – спросил он, и подернутые пеленой глаза его блеснули самодовольством. Мосье Панос взъерошил мне волосы. – Знаешь кто? Да никто, я сам во всем разобрался, – сказал он. – Потому что мечтал стать адмиралом греческого флота. А потом выяснилось, что в Греции нет флота, так что во время сражения при Эль-Аламейне я вынужден был пойти служить в Красный Крест.

Все расхохотались, а за ними и мосье Панос – хотя, может, и не понимал, отчего они смеются.

– У меня до сих пор хранится «люгер», который мне отдал умирающий немецкий солдат. В нем осталось три пули, и теперь я точно знаю, для кого они. Первая для президента Насера. Вторая для моей жены, потому что, видит Бог, она это заслужила. А третья для меня. Jamais deus sans trois. – Тут все снова грохнули. – Не так громко, – предостерег их грек, но я все равно хохотал от души. Вытирая глаза, я заметил, как один из мужчин коснулся папиной руки. Этот жест не предназначался для моих глаз, но я увидел, что отец беспокойно обернулся на столик позади. Там сидела та женщина с красивыми щиколотками.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – папа хлопнул меня по коленке.

– Вообще-то, я утром собирался пойти в бассейн.

– Так и иди, – ответил он и забрал деньги, которые я незаметно передал ему под столом. – Прямо сейчас и ступай.





* * *


А через три дня последовал третий удар.

Утром позвонил отец.

– Мы им больше не нужны, – сообщил он по-английски.

Я не понял, что он хочет сказать.

– Мы им больше не нужны тут, в Египте.

Тоже мне, новость, подумал я. Но папа выпалил: нас официально депортируют, на сборы неделя.

– Скотобойня? – уточнил я.

– Скотобойня, – согласился отец.

Когда начинался этап скотобойни, нужно было сразу же сделать прививки. Без документа, подтверждавшего, что мы прошли вакцинацию от разнообразных недугов третьего мира, ни одна страна не пропустит нас через границу.

Папа попросил меня отвезти бабушку в государственный прививочный кабинет. Находился он рядом с портом. Бабушка злилась, что ей будет делать прививку египетская медсестра – «Даже не врач!», говорила она. Я пообещал, что после мы поедем в «Афинеос» выпить чаю с пирожными.

– Только смотрите, чтобы не было больно, – предупредила бабушка лысеющую матрону, которая держала ее руку.

– Это не больно, – возразила та по-арабски.

– По-вашему, это не больно? Больно, да еще как!

Матрона велела ей сидеть спокойно. Потом настал мой черед. Медсестра напомнила мне мисс Бадави, которая искала у меня в голове, царапая кожу ногтями. Что, если на таможне и правда попросят раздеться и обыщут, к нашему стыду?

После пережитых мытарств бабушка ворчала, спускаясь по лестнице государственного учреждения, и громкий голос ее эхом отражался от потолка. Я шикал на нее. Бабушка сказала, что хочет купить мне галстуки.

На улице я сразу же подозвал экипаж, усадил бабушку и услышал, как она называет какой-то непонятный адрес на площади Мухаммеда Али. Едва мы уселись, как она достала из сумочки склянку со спиртом и, подобно предкам-марранам, за порогом церкви тут же стиравшим с кожи брызги крестильной воды, полила спиртом место укола – чтобы убить вакцину, пояснила она, и всех микробов, которые с ней проникли!

День выдался дивный, в экипаже бабушка вдруг похлопала меня по коленке, как много лет назад по дороге в Рошди, и сказала: «В такой бы день на пляж». Я снял свитер и с досадой почувствовал, как жарко ногам в надоевших фланелевых брюках. Давно пора переодеться в шорты. Одна лишь мысль о легком хлопке делала шерсть невыносимой. Мы срезали путь по темному переулку, пересекли площадь, выехали на Корниш; не прошло и десяти минут, как мы очутились лицом к лицу с памятником албанцу Мухаммеду Али, основателю последней правящей династии Египта.

Мы миновали ветхие полуразрушенные магазинчики, похожие на разорившиеся склады и мастерские, и остановились перед крошечной лавчонкой, до потолка заваленной всякой всячиной.

– Сиди-Дауд! – крикнула бабушка.

Никто не ответил. Тогда она достала монету и постучала по стеклянной двери.

– Сиди-Дауд здесь, – пробормотала наконец появившаяся из темноты усталая фигура. Лавочник мгновенно узнал бабушку: это же моя любимая mazmazelle, сказал он.

Сиди-Дауд оказался тучным одноглазым египтянином в традиционном наряде – белой галабии; сверху он накинул серый двубортный пиджак, который был ему чудовищно велик. Бабушка пояснила по-арабски, что хочет купить мне несколько хороших галстуков.

– Галстуки? Есть у меня галстуки, – Сиди-Дауд указал на высоченный старый шкаф без дверей, битком набитый бумажными пакетами и грязными картонными коробками.

– Какие? Покажи, – велела бабушка.

– Покажи, говорит, – пробормотал торговец, – что ж, сейчас покажу.

Он принес табурет, со стонами и ужимками взобрался на него, дотянулся до верхней полки шкафа и достал картонную коробку с заржавевшими металлическими уголками.

– Это лучшие, – приговаривал Сиди-Дауд, извлекая из коробки галстук за галстуком. – Вы таких нигде в городе не найдете, и даже в Каире, да и во всем Египте. – Он достал из длинного футляра галстук – темно-синий, с затейливыми светло-голубыми и бледно-оранжевыми узорами, – подошел к дверям лавки, чтобы мне было лучше видно на свету, и протянул галстук обеими руками: так повар демонстрирует вареную рыбу на подносе, прежде чем подать на стол.

– Дай-ка взглянуть, – сказала бабушка, словно намереваясь рассмотреть рыбьи жабры. Я мгновенно узнал этот лоск: так блестели галстуки синьора Уго.