Из Египта. Мемуары

* * *


Через неделю, после того как мадам Мари позвонила, извинилась и сообщила, что нашла работу полегче, на неполный день, в греческом доме престарелых, родители взяли мне гувернантку по имени Роксана, персиянку, которая училась в Испании на танцовщицу, но после череды неурядиц поселилась в Александрии – с любовником, британским журналистом, сотрудником одной из местных англоязычных газет. Молодая брюнетка была энергична, невероятно красива и, в отличие от мадам Мари, которая, пока я купался, отсиживалась в тени с прочими няньками, прыгала в море и плыла быстрее всех. Выйдя из воды, подбегала к нашему зонтику и укутывалась в полотенце практически с головы до пят, так что виднелась лишь часть лица да ноги в мурашках. Потом расчесывала длинные, крашенные хной волосы и закуривала сигарету. Кожа ее сияла на солнце, вечерами в Мандаре Роксана в темно-синем платье в белый горох сиживала на веранде с моими родителями, и от нее по-прежнему пахло кремом от загара; она ждала, пока за ней заедет ее Джоуи на «форде англии». Роксана мало что принимала всерьез, и все, что она говорила или слышала от меня, словно содержало в себе нечаянную остроту, которая ее забавляла; она заставляла меня поверить, будто бы я куда умнее, чем думал, – и это кружило мне голову, побуждало к откровенности, поскольку она понимала не только какой я, но и каким хочу стать.

Роксана нарушала все мыслимые и немыслимые табу: она опаздывала, уходила когда вздумается, однако ж ни с кем не ссорилась, вдобавок со своим неиссякаемым весельем и добрым расположением духа умудрялась уговорить меня сделать и съесть такое, чего я и вообразить не мог. Когда она бывала дома, я уже не околачивался на кухне; стоило ей сообщить мне, что брата ее зовут Дарий, а отца – Камбис, и я понял, что жизнь способна подняться над обыденностью и превратиться в легенду. По утрам Роксана приветствовала меня лукавой улыбкой – так, словно мы успели сообщить друг другу что-то такое, о чем поклялись никому больше не рассказывать. Вечерами мы вместе читали Плутарха. А на ночь она читала мне газели Хафиза – чтобы следующий день оказался удачным. Сперва она читала стихотворения по-персидски, объясняла смысл, потом приводила несколько надуманное, но неизменно счастливое толкование, целовала меня и желала спокойной ночи.

Отчаяннее всех в Роксану был влюблен синьор Далль’Абако, мой репетитор по итальянскому, некогда подававший надежды дипломат, который бежал из родной Сиены во время правления Муссолини: синьор Уго отыскал его для нас в александрийской сети частных преподавателей и отрекомендовал, пояснив, что лучше всего по-итальянски говорит этот господин из Сиены. Синьор Далль’Абако читал все журналы и все книги. Журналы он брал в крупнейшем итальянском книжном магазине и возвращал в безукоризненном состоянии, прочитав в трамвае по дороге от ученика к ученику. Как и мосье аль-Малек, чьего недовольства синьор Далль’Абако не желал вызывать и вокруг чьих занятий вынужден был выстраивать собственное расписание, после урока он охотно оставался выпить чаю или коктейль и всегда умудрялся напроситься в гостиную, поскольку любил общество, да и одинокая холостяцкая жизнь практически не давала ему случая побеседовать о двух вещах, которые он обожал: опере и литературе. В Александрию он приехал только что, в апреле и оставался моим репетитором пять лет.

Синьор Далль’Абако начал проходить со мной Данте и был очень польщен, когда отец постучал в дверь столовой и спросил, можно ли ему посидеть с краешку, послушать. Потом без приглашения вошла Роксана. Ее присутствие, когда синьор Далль’Абако рассказывал о Фаринате[103], графе Уголино[104] и сэре Брунетто[105], или о Паоло и Франческе[106], должно быть, волновало его голубую кровь, ведь персиянка, чей итальянский представлял собой не что иное, как ломаный испанский, казалось, понимала и ссыльного гвельфа, и вынужденного оставить родину сиенца так же хорошо, как понимала Хафиза, Джоуи, меня и всех на свете мужчин. Ей-то прекрасно было известно, что значит потерять всё и жевать соленые лепешки, тогда как всю жизнь ел пресный хлеб Тосканы. Понимала она и то, каково это, когда твой доход – причем весьма скромный – целиком зависит от других.

Tu proverai s come sa di sale

lo pane altrui, e come duro calle

lo scendere e’l salir per l’altrui scale.





Ты будешь знать, как горестен устам

Чужой ломоть, как трудно на чужбине

Сходить и восходить по ступеням[107].





Синьор Далль’Абако обращался к ней, ко мне, к себе, к Данте.

– Если каждый день заучивать по одной песне, – говаривал он, – то через три месяца, к сентябрю, будешь знать наизусть всю «Комедию».

А может, он говорил это Роксане.

Ей он рассказывал, что, когда британцы интернировали всех мужчин-итальянцев, проживавших в Египте, он, пока сидел в тюрьме, заучивал по песне в день, подобно Сильвио Пеллико, итальянскому патриоту девятнадцатого столетия.

– Вы – и в тюрьме, синьор Далль’Абако? Не представляю вас за решеткой.

Сиенец растрогался.

Роксана сказала это в автомобиле, когда мы в пятницу утром в начале июня ехали в Мандару. Синьор Далль’Абако отправился с нами на целый день; потом его должны были подвезти до станции Сиди-Бишр, откуда он на трамвае вернется в город.

Мы теснились в салоне с открытыми окнами, и синьор Далль’Абако объяснял нам «Тоску»; пройдясь по самым очевидным гармониям, запел последнюю арию Каварадосси, повторил несколько раз, потом попросил спеть меня, потом моего приятеля Кордаи, которого отпустили к нам с ночевкой, потом – все-таки сиенец отличался рассеянностью – мою мать, и, наконец, Роксану. Все смеялись, включая водителя Хасана, который, желая показать, что и он не так-то прост, пропел несколько тактов – сам того не осознавая, на арабский манер. Синьору Далль’Абако нравился ближневосточный колорит; обучив нас знаменитому хору из «Набукко», он предложил Хасану это спеть. Польщенный шофер согласился; словом, в машине царило веселье, Роксана изображала, как египтянин поет Верди. Синьор Далль’Абако рассказал нам историю александрийского театра Мухаммеда Али[108] и большого оперного театра в Каире, для которого египетский хедив заказал «Аиду».

– Верди бывал в Египте? – воскликнул я, не веря своим ушам.

– Еще как, – ответил синьор Далль’Абако, точно истый египетский патриот вроде мисс Шариф.

По пути в Мандару нам попался отцов извозчик, Абу Али, на фабричной подводе с кривыми колесами. Он тоже направлялся в Мандару со всем нашим скарбом – летними вещами, хозяйственной утварью, посудой, игрушками, даже новым холодильником и гигантским «Грюндигом», выдержавшим все слезы мадам Мари: отец заменил его приемником поновее, но выбросить старый у него рука не поднялась. Пожитки были свалены в кучу и кое-как обвязаны веревкой; вообще же подвода со спотыкавшейся кобылой, вряд ли способной перейти на галоп, на колесах, снятых с британского танка, смахивала скорее на кибитку цыган, спасавшихся от голода и захватчиков, чем на экипаж, перевозивший в летний дом вещи для отпуска. Хасан помахал старому арбаги, и Абу Али в ответ тоже взмахнул кнутом.

За нами ехал Джоуи, вез мою бабушку, Флору и дедушку Нессима. Бабушка Эльза, оплакивавшая мать, согласилась ехать с нами в последнюю минуту, просто чтобы не оставаться дома одной. Но всю дорогу куксилась и неустанно напоминала, что, по ее мнению, во время траура на море ездят разве что заскорузлые крестьяне, которым пляж в диковинку.

Сразу же по приезде мы с Кордаи, Роксаной и мамой, словно доказывая правоту бабушки Эльзы, переоделись в купальные костюмы и отправились на пляж; синьор Далль’Абако же устроился на веранде, которая смотрела на море, пояснив это тем, что, дескать, не захватил с собой купального костюма. Вероятно, он притворялся, будто бы ему и тут хорошо, чтобы мы не уговаривали его идти с нами на пляж. А может, ему и так пришлось побороть природную застенчивость, чтобы принять от мамы стаканчик лимонада на веранде, и не хотелось вновь проверять себя на прочность, силясь выполнить сложные пляжные ритуалы, о которых он понятия не имел.

Я же следовал этим ритуалам с превеликим удовольствием: обнаружить пляжные ракетки на том самом месте, где оставил их в сентябре; взвалить на плечо зонт; отыскать прежнее сложенное покрывало, крем от загара или старые – казалось, бессмертные – теннисные мячи; не забыть вторые плавки на случай, если захочется переодеться; положить в сумку старую бутыль с бензином (а к нему обязательно вату) – оттирать деготь, который вымывало на пляж и в котором мы каждый раз ухитрялись измазать ноги.

В доме кипела суета: слуги разгружали автомобили. Некоторые слуги прибыли накануне вечером и уже успели убрать почти все комнаты.

Тихий уголок синьора Далль’Абако на веранде казался идеальным местом для человека, всю жизнь старавшегося никого собой не обременять.

Я с сочувствием отнесся к его нежеланию идти с нами купаться – и не только потому, что в ВК вел себя так же, но и потому, что видел не раз, как наши гости в Мандаре, в особенности отцовские подчиненные, притворялись, будто испытывают безотчетный страх перед пляжем, хотя на самом деле страх у них вызывали только мы: они боялись нам помешать. Предпочитали остаться дома, когда остальные отправлялись купаться, потому лишь, что стеснялись попросить у нас полотенце. «Хорошо поплавали?» – интересовались они, когда мы возвращались с пляжа.

Мама сказала синьору Далль’Абако, что он может взять любой купальный костюм из битком набитого шкафа, там имелись все размеры. Но репетитор мой все слонялся по дому, спертый затхлый воздух которого выдавал, что в зимние месяцы дача стояла закрытой. Полюбовался испанской мебелью, спросил, бываем ли мы здесь зимой.

– Иногда на Рождество, – ответила мама.

– Давайте быстрее, – крикнула Роксана, заметив, что к дому подъехал Джоуи. – Мы идем на пляж.

– Идите, я к вам потом подойду, – ответил тот.


– Allora[109], синьор Далль’Абако, так вы будете переодеваться или нет? – обратилась к нему Роксана.

– Хорошо, но не уверен, что буду купаться.

Она изобразила нетерпение, словно ей поручили присматривать и за ним тоже. Синьор Далль’Абако посмотрел на Джоуи, который помогал слугам снять с багажника на крыше автомобиля новую хассиру. Сиенец завидовал молодому репортеру, вероятно, ненавидел его и отдал бы все на свете, чтобы оказаться на его месте.

– Вдруг вода еще не прогрелась… – начал было синьор Далль’Абако.

– Надевайте купальный костюм, – перебила Роксана и проводила его в комнату. Робкий репетитор смиренно вошел. Дождался, пока мы с Кордаи выйдем, закрыл дверь, медленно, неохотно повернул ключ. Мы ждали минут пять. Наконец Роксана постучала в дверь, попросила синьора Далль’Абако поторопиться, он взволнованно извинился и сказал, что перемерил все костюмы, но ни один ему не подошел: слишком уж он тощий.

Наконец синьор Далль’Абако вышел из комнаты в купальном костюме, настоящего хозяина которого никто не помнил, но тот явно был выше и толще, поскольку верхнюю часть итальянскому репетитору пришлось подвернуть несколько раз на животе.

Сиенец был сухопарый, кожа да кости, на ногах – ни волоска. Роксана прыснула со смеху, увидев, что без ботинок его большие пальцы оттопыриваются вверх. Даже мама заметила это и спросила у Роксаны при синьоре Далль’Абако, зачем тот так держит пальцы.

– Не знаю, – итальянец привычно усмехнулся над собой. – Я не специально.

– А вы не боитесь упасть?

Он опустил взгляд, словно большие пальцы были его троюродными братьями, от которых он был бы рад отделаться.

– Мне не мешает, – ответил он.

Мы отправились на пляж обычным коротким путем по меловой тропинке, и едва пересекли песчаную полосу, как тут же бросились в воду. Синьор Далль’Абако стоял на берегу по щиколотку в воде и благожелательно наблюдал, как мы ныряем и резвимся в волнах прибоя.

– Я же вам говорила, он не будет купаться, – заметила мама Роксане.

И действительно, хотя, по словам сиенца, ему в Мандаре нравилось и летом он приезжал по два-три раза в неделю, читал со мной Данте и «Сердце» Де Амичиса и оставался с нами до вечера, в один год ухаживая за Роксаной, в другой за тетушкой Флорой, а в третий за моей мамой, я ни разу не видел, чтобы он купался. Вечерами, пропустив стаканчик-другой на веранде с отцом и гостями с соседних вилл, извинялся и говорил, что должен вернуться в город. Обычно кто-нибудь подвозил его до Сиди-Бишра, откуда синьор Далль’Абако добирался до Рамлеха на трамвае, сидя в вагоне второго класса; из левого кармана его итальянского спортивного пиджака выглядывал аккуратно свернутый заимствованный журнал.

После ужина в тот первый вечер в Мандаре мы поставили на стол две керосиновые лампы и уселись играть в карты. Бабушка Эльза открыла банку marrons glacs[110] – редкое лакомство в Александрии. Моя же бабушка, опасаясь, что гостям не хватит, разделила со мной каштан, потом увидела, что их еще полно, и разрезала второй, а за ним и третий. Эльза ее одернула: мол, или бери целый marron, или не бери вовсе, а привычка резать кусок пополам, чтобы в итоге все равно съесть столько же, отвратительна. Дедушка Нессим велел ей успокоиться. Синьор Далль’Абако не любил сладкое. Зато сладкое любил Джоуи. Он попросил у синьора Далль’Абако его долю и подцепил вилкой из банки последний marron.

– Ради бога, ne vous gnez pas, не стесняйтесь, – бабушка Эльза поджала губы. В какие-нибудь пять минут от ее драгоценных каштанов не осталось и следа. Джоуи, повесивший твидовый пиджак на спинку стула, повернулся, пошарил в карманах и выудил две непочатые пачки сигарет: «Грейс» и «Крейвен Эй».

– Вот это угощение так угощение, – заметил мой отец, не отваживавшийся покупать на черном рынке.

– Можно мне тоже? – спросил мой репетитор.

– Ну разумеется, синьор Далль’Абако.

– Марио, – поправил тот.

– Марио, – с веселым удивлением повторил англичанин и отпил скотч.

Почти все курили. Джоуи предложил сигарету Абду, тот взял ее с неохотой, пояснив, что выкурит позже.

Разумеется, разговор перешел на школы. У Джоуи был коллега, своего рода поэт, чья жена, гречанка, преподавала в американской школе, лучшей в Александрии; в итоге практически единодушно решили, что осенью мне следует пойти туда, поскольку ВК для меня больше не годится, в особенности после случившегося в последнюю неделю Рамадана.

– Твоя жена поступила очень отважно; лишь бы не было последствий, – заметила Флора.

– Лишь бы не было последствий, – повторил мой отец.

– Мы еще и не такое вытворяли, – продолжала Флора, которая во время учебы в консерватории регулярно нарушала дисциплину.

– А я так и вовсе был отъявленным сорванцом, – вставил Джоуи, бывший ученик Итона, поднял глаза и сдул клубок дыма. – Я устраивал проказы и похуже переодевания в спортивную форму на другом уроке.

– Да, но это был урок ислама, – перебил отец.

В тот исключительно теплый майский день на уроке ислама случилось вот что: я тайком снял серые брюки и надел белые шорты. Потом снял рубашку (галстук, впрочем, оставил). За ней майку. Носки. Часы. Однокашники последовали моему примеру и тоже принялись переодеваться – разве что, из уважения к своей вере, не обулись в теннисные туфли. Мисс Шариф о случившемся оповестил юный Тарек – скорее из благочестия и почтения к старшим, чем из вредности. Учительница подняла глаза от Корана и, к своему изумлению, увидела, что почти весь класс переоделся в белое.

– Он подбил их надеть спортивную форму, – пояснил Тарек.

– Ох, сестра! – воскликнула мисс Шариф, подскочила ко мне, пребольно ударила книгой по голове и снова взвизгнула: – Ох, сестра!

И меня тут же потащили в кабинет мисс Бадави.

Вечером, когда я вернулся с футбола, Роксана заметила у меня сзади на ногах синие пятна. Сам-то я никогда никому не пожаловался бы. Она попыталась стереть их ладонью, не получилось, тогда она в ужасе выбежала из комнаты и сообщила обо всем моей маме. Мама немедленно пришла и потребовала объяснений. Взволнованное лицо Роксаны и слезы, с которыми я рассказывал об утреннем происшествии, видимо, заставили маму подавить тревогу; едва я залез в ванну, как мама опустилась на колени рядом с Роксаной, и обе женщины принялись вместе меня купать, орудуя мочалкой так бережно и осторожно, что я почувствовал себя раненым солдатом, которого перевязывают две юные монахини.

Отец расстроился и за ужином никак не мог решить, на кого ему злиться, на школу или на меня.

– На этот раз они хватили через край, – сказала мама.

– Нет, на этот раз он хватил через край. Оскорбил их религию, а если он оскорбляет их религию, то и мы ее оскорбляем, а если мы оскорбляем их религию, нас арестуют, посадят в тюрьму, лишат всего и выдворят из Египта. Еще не хватало, чтобы мое имя трепали в мухафазе. Теперь понимаешь?

– И понимать не хочу.

На следующее утро, пока отец после зарядки принимал душ, мама попросила мосье Полити поскорее надеть пиджак, велела Абду сказать водителю автобуса, что сегодня я в школу не поеду, мы в спешке спустились к подъезду, и мама приказала Хасану, водителю моего отца, отвезти нас в ВК. Мы приехали минут на двадцать раньше первого школьного автобуса, пансионеры еще не закончили завтрак. Мама сказала: вылезай из машины. Недоумевающий Полити (его мускулистая грудь распирала пиджак, и в целом он смахивал на телохранителя какого-нибудь гангстера, разве что без галстука) направился за нами.