Из Египта. Мемуары

* * *


Следующий год в ВК оказался не лучше первого. На втором месяце учебы стало ясно, что я провалюсь по всем предметам, включая рисование.

Однажды утром мадам Мари предупредила меня, что отцу позвонила мисс Гилбертсон и снова пожаловалась на мою успеваемость. И теперь отец хочет с тобой поговорить, добавила гувернантка. Я слышал, как папа бодро фыркает, пока мосье Полити без умолку отсчитывает «и-раз-и-два» на ломаном иудео-арабском французском. Мама проснулась раньше обычного, на ней был зеленый халат, свои черные как смоль волосы, еще влажные после душа, она наспех зачесала назад. Мама порезала мой круассан на маленькие кусочки и за завтраком была особенно ко мне внимательна.

Абду бросил на меня сочувственный взгляд.

– Шид хайлак, – прошептал он, когда в комнату вошел мой отец. – Мужайся.

– Ну? – спросил папа.

Я ничего не ответил. Терпеть не мог расплывчатых преамбул перед неминуемым нагоняем. Мама скрестила руки на груди и потупила взгляд, словно это ее сейчас будут ругать. Я не сводил с нее глаз: мне так хотелось, чтобы она улыбнулась или хотя бы посмотрела на меня.

– Оставьте нас одних, – велел отец мадам Мари. – Ты тоже выйди, – добавил он, обращаясь к маме. Мадам Мари замялась на пороге, дожидаясь ее.

– Нет уж, я останусь, – возразила мама, стараясь подавить злость, и махнула мадам Мари – мол, идите.

– Вечно ты лезешь, куда не просят, – начал отец. – Это наше с ним дело, наше с ним.

– А я его мать. И между прочим, эта паршивая англичанка могла бы позвонить мне, а не тебе, мне, а не тебе!

– Через кого бы она с тобой разговаривала? Через Абду? – усмехнулся отец. – И не смей ее оскорблять при сыне.

– Говори уже, чего хотел, не тяни! Неужели ты не понимаешь, что мальчик переживает?

– Вот что я решил, – обернулся ко мне отец. – Я уже обсудил это с мисс Гилбертсон, – продолжал он, давая понять, что дело решенное, – она согласилась, что будет замечательно, если ты на время переберешься к ней и поживешь у нее пансионером.

Страшнее угрозы мне слышать не доводилось. Я ни о чем другом думать не мог до конца дня, недели, школьного года. Перспектива мучила меня, точно злой дух, преследовала повсеместно, отравляла всю радость.

– Ты уж прости, но это полный идиотизм! – воскликнула мама.

– Сама идиотка!

– А ты изверг.

За завтраком отец поостыл и доброжелательно – пожалуй, несколько извиняясь – объяснил мне свой план. В ВК у меня страдает абсолютно все: прилежание, английский, арабский, дисциплина, даже осанка. С этим срочно нужно что-то делать. А поскольку отправить меня в пансион в Англию невозможно (евреям запрещалось не только пересылать за границу деньги, но и возвращаться в Египет в случае отъезда из страны), остается два варианта: либо нанять репетитора, либо отправить меня в здешний пансион. Первое мы уже пробовали. Пансион же вызывал у папы сомнения: ему казалось, что в таких заведениях не учатся, а только и делают, что веселятся, строят каверзы и по ночам дерутся подушками.

За вознаграждение я могу пожить у мисс Гилбертсон. В конце концов, не такая уж она горгона. Научит меня всему, что в моем возрасте знают мальчики в Англии. Окультурит после кухни Абду и буйного маминого влияния.

Я представил себе дом мисс Гилбертсон, и перед глазами встала тесная темная спаленка, полосатая пижама да старая коричневая мебель в старой коричневой квартире, где только и остается, что читать в одиночестве, есть в одиночестве или вечерами сидеть в одиночестве за длинным коричневым столом под хмурым бдительным оком старой Британии. Мисс Гилбертсон станет совать нос в мой тайный мир, осуждающий взор тюремного надзирателя и начальницы по вопросам морали подсмотрит мои сны, мои тайные постыдные мысли. Мать заявила, что в жизни этого не допустит и мне не о чем беспокоиться. Но бабушка идею поддержала. «Почему бы и нет?» – сказала бабушка Эльза. Мадам Салама захихикала: нет ничего дурного в том, что мальчик моего возраста останется наедине с развращенной старой девой. Любовник мадам Саламы, Абдель Хамид, вставил, мол, как бы не вышло все наоборот, а мадам Николь заключила: как ни стараются родители, в конце концов все равно оказываются неправы. К тому же, добавила она, родители пагубно влияют на детей, так почему бы их не разлучить, если уж те и другие не могут не враждовать?

А потом отец поступил так же, как всегда в напряженные моменты: принялся тянуть время. От плана не отказались – лишь отложили, отсрочили, и меня, как Дрейфуса, формально так и не освободили. И даже когда стало ясно, что папа и сам сомневается в мудрости этого проекта и готов его забросить, никто не осмеливался уточнить: ну что, все отменяется? – опасаясь напомнить о деле, которое неофициально замяли именно потому, что отец верил, будто бы все еще обдумывает его. В конце концов отец просто устал от этой идеи.





* * *


Следующим лучшим решением стал мосье аль-Малек, мой новый репетитор. Этот арабский еврей бегло говорил по-английски, по-французски и по-арабски и возглавлял cole de la Communaut Isralite. Ровно в пять часов вечера по будням он звонил в дверь, здоровался по-английски со всеми, даже с Абду, чей язык знал лучше, нежели сам Абду, и вежливо просил меня проводить его в мою комнату. Там открывал мой портфель, рылся в нем, пытаясь отыскать доказательства обмана или озорства, разумеется, находил, бранил меня и усаживал за арабский и арифметику.

– Я не скажу твоему отцу, – говаривал он на каждом уроке, – но мы даром время тратим. Ты совершенно не стараешься, – добавлял мосье аль-Малек и, закрыв учебник, на примерах из жизни двоих своих сыновей объяснял, как нужно стараться.

Частенько во время занятия я подмечал счастливые признаки того, что к нам пришли гости – выпить чаю или чего-нибудь покрепче. Ничто так не радовало меня, как приглушенный звонок в дверь, вслед за которым раздавалось отрепетированное изумленно-восторженное восклицание Абду, открывшего дверь мистеру или миссис Таким-то, и стук направлявшихся в гостиную шагов по твердым деревянным половицам.

Однажды вечером мосье аль-Малек задержался в прихожей чуть дольше обычного и наткнулся на мою мать, которая, больше из вежливости, чем из симпатии, предложила репетитору остаться и выпить чаю с гостями. Он отказался было, но мама повторила приглашение, и мосье аль-Малек согласился, снял пальто, которое как раз надел, отдал Азизе шляпу и застыл на пороге гостиной, потирая руки, словно только что вошел с мороза. Его приветствовал мой отец, который питал к моему репетитору еще меньшую симпатию, чем моя мать, однако же искренне его уважал: все говорили, что мосье аль-Малек – человек исключительно ученый.

Отец налил ему виски, бросил в бокал большой кубик льда и уточнил, добавить ли туда воды «Виши» или мосье аль-Малек предпочитает чистый скотч.

– «Виши», «Виши», – откликнулся мосье аль-Малек, словно всегда пил скотч только с этой водой. Отхлебнул глоток и рассыпался в похвалах: – Настоящий «Джонни Уокер»!

– Терпеть не могу этого человека, – прошептала тетушка Флора, которая в тот вечер тоже пришла к нам в гости и голос которой утонул в доносившемся с улицы шуме машин. В тот вечер мама оставила балконные окна открытыми, и ароматы плантаций Смухи и жасмина, который принес кто-то из гостей, мешались с уютным запахом стоялого табачного дыма, создавая в нашей гостиной атмосферу чувственной роскоши.

Неожиданно в квартиру позвонили. Абду притворил дверь, ведущую к парадному входу, и не успел выразить радость, как раздался чей-то громкий голос, и на пороге гостиной появился Абду с мужской шляпой в руках, а за ним и сам гость с женой.

– Да это же Угетто! – воскликнула моя бабка.

– Он самый. – Уго так решительно вошел в гостиную, что все, кто попались бы ему на пути, поневоле вынуждены были бы посторониться. – Это вам, это вам, а это вам. Больше не удалось достать, – пояснил он, раздавая подарки из недавней поездки за границу. Он привез десять плиток «Тоблерона», которые вся компания – в том числе мосье аль-Малек, моя бабушка, мадам Мари и Абду – моментально слопала. Матери моей синьор Уго вручил большой флакон духов «Crpe de Chine», мне – «Жизнеописания» Плутарха в пересказе для детей, отцу – последнее издание словаря Ларусса, который ныне в Египте было не сыскать. Наш Ларусс вышел шесть лет назад.

– Уго, вы ангел, – бабушка достала из коробки и разглядывала ручной блендер, который синьор Уго привез из Франции. – Это чудо.


Гости дружно восхищались приборчиком с крошечными винтовыми лопастями: они никогда не видели ничего подобного.

– А как он работает? – спросила мадам Салама.

– Идемте покажу, – ответила жена синьора Уго, и почти все собравшиеся отправились на кухню смотреть, как бабушка станет взбивать одноминутный майонез. Из кухни послышалось жужжание, и ровно через шестьдесят секунд вернулась торжествующая бабушка в окружении восторженных дам; в правой руке, точно статуя Свободы – факел, она гордо держала стеклянную миску с желтоватой массой. Всем тут же захотелось попробовать.

Дамы просочились в гостиную, и синьор Уго окликнул бабушку по-итальянски.

– Садись рядом со мной, старая ведьма, – сказал он, – хочу снова почувствовать себя молодым.

Все рассмеялись, в том числе и сама бабушка, которая в тот вечер отмалчивалась, потому что днем, дожидаясь внизу, пока Абду поможет ей сесть в лифт, налетела на мадам Сарпи, та нечаянно повалила ее на мраморный пол и хуже того – сама рухнула сверху.

– Осторожнее, Уго, у меня ноги болят.

– Ампутировать, милая, ампутировать! – И эта фраза вдохновила его рассказать непристойный анекдот о дураке, который притворился евнухом, дабы пробраться в гарем, а о своем огромном мужском достоинстве сказал: «Ампутировать, амиго, ампутировать».

Жена умоляла его перестать, но синьор Уго все-таки дорассказал анекдот, причем последнюю фразу произнес с особенным удовольствием.

– Уго, какая гадость! – Жена хлопнула его по плечу.

– Я сгораю от страсти к тебе, дорогая, – ответил он и добавил: – Ardo, ardo[96], – притворившись, будто сейчас ее укусит.

– Уго, ты везде приносишь радость, – сказала моя бабушка. – Посоветуй, что нам делать? Мы переживаем за мальчика. Учительница арабского все время его бьет, и теперь он в школе вообще отказывается заниматься.

Я притворился, будто не слушаю, и продолжил беседовать с тетушкой Флорой.

Мама молчала. Абдель Хамид, любовник мадам Саламы, тут же вмешался: мол, ребенок должен соблюдать дисциплину.

– Всех слишком заботит, что чувствуют дети, но у родителей тоже есть чувства, – добавил он. – К тому же учителя никого не наказывают без повода.

– Он совершенно не занимается, – вставила мадам Мари.

– Дело не в этом; надо же понять, почему он так себя ведет, – перебил мосье аль-Малек, который до той минуты отмалчивался, чтобы изучить обстановку, прежде чем рискнуть высказать мнение. Художник мосье Фарес поднес согнутый указательный палец к носу и пошевелил им несколько раз туда-сюда, изображая клюв попугая, намекая на мой горбатый нос.

– Нет, это тоже не повод, – мосье аль-Малек протянул Абдель Хамиду блюдо с пирожными. Тот был диабетиком, так что на пирожные лишь взглянул и передал их мадам Николь. – Проблема в другом: мы не пытаемся понять, что у ребенка в голове, – заявил мосье аль-Малек. – Тут нужно терпение. И глубокое знание психологии.

– Терпение, психология – все это, конечно, хорошо, вот только дело зашло слишком далеко, не говоря уж о том, что подумают они, – отец имел в виду государственных осведомителей, – когда узнают, что в этом доме пренебрегают всем, имеющим отношение к арабской культуре. Они и так в курсе всего, что происходит в этом доме, – продолжал он, – так почему бы в кои-то веки не попытаться вести себя менее подозрительно и быть как все?

– Они последние, о ком тебе следует волноваться, – обратилась к моему отцу Флора. – Тебе нужно думать о нем. Они не имеют права его бить.

Мама кивнула. И сказала, что телесные наказания – это варварство.

– На вашем месте, Анри, – заметил мосье Фарес, – я бы никому не позволил бить моего сына.

Разве же это битье, ответил отец, вот меня в детстве иезуиты били так били.

– Чем тебя били? – уточнил у меня Абдель Хамид.

– Линейкой, – признался я.

– Линейкой! Подумать только: линейкой! – рассмеялся он. – В мое время пороли кнутом и бамбуковой палкой.

– Помните бамбуковую палку? – с некоторой ностальгией спросил Абдель Хамид у моего отца. – Еще была трость мосье де Поншартрена и хартум отца Антуна – то есть, буквально, садовый шланг. Такое и захочешь – не забудешь!

Стоит пригрозить детям телесным наказанием, и они тут же перестают учиться, упорствовала Флора. Отец засомневался и сказал, что в этом вопросе предпочел бы положиться на профессиональных педагогов. Где арабы и где педагогика, вставила моя бабушка: это же логическое противоречие! А мадам Николь выразила подозрение, что они jouissaient[97], когда шлепают мальчишек.

Мадам Салама, мосье Фрес и мадам Сарпи настаивали, что мне все-таки лучше остаться в ВК и постараться приналечь на учебу. Мосье аль-Малек согласился, однако посоветовал перевести меня из христианского класса в мусульманский. Какая разница, какую религию изучать, если я не христианин и не мусульманин? В мусульманском классе по крайней мере я буду пять дополнительных часов в неделю слышать арабскую речь: тексты на безупречном арабском помогут мне выучить язык.

– А что, отличная идея, – заметил отец.

Я же думал иначе. Мне совершенно не хотелось ни изучать Коран, ни оказаться единственным европейцем в мусульманском классе, и уж тем более не хотелось разуваться перед началом занятия, как делали набожные арабы.

Бабушка и синьор Монтефельтро держались противоположной точки зрения. Уго напомнил отцу, что мы итальянцы, следовательно, имеет смысл отдать меня в александрийскую итальянскую школу Дона Боско. Все равно в конце концов всем итальянцам придется перебраться из Египта в Италию – так почему бы заблаговременно не выучить язык? Бабушка считала иначе: лучше мне два раза в неделю заниматься итальянским с репетитором.

– Тоже прекрасная мысль, – согласился отец.

Тут в спор ввязался мосье аль-Малек – так, словно только у него был единственный ключ к разгадке.

– Сколько вы еще планируете прожить в Египте? – спросил он.

– Сколько получится. Что за вопрос! – ответил отец.

– Значит, мальчику нужен арабский. Проще простого!