Из Египта. Мемуары

Доктор Алькабес пропустил его выпад мимо ушей.

– У нее опухоль печени. Когда новообразование касается спинномозгового нерва, она от боли теряет сознание. Все просто.

– И что вы намерены делать, раз все просто? – поинтересовался Исаак.

– Делать? Ничего.

– Но ведь теперь это наверняка оперируют. Мы же не в Средневековье.

– Ничего тут уже не сделать, понимаете?

Доктор Алькабес допил кофе и сказал, что ему пора к следующему пациенту. Отвел маму в сторонку, достал что-то из кармана и дал ей.

– Морфин, – сообщила мама, когда он ушел.

– Морфин? А я и не знала, что это морфин, – воскликнула бабушка Марта, пропустившая пикировку между дедушкой Исааком и доктором Алькабесом. – Но раз морфин, значит, это рак, это рак, – запричитала она, словно смерть вдруг постучала и к ней в дверь. Она так боялась боли, докторов и уколов, что заставила всех поклясться – и регулярно об этом напоминала, – что ей дадут умереть, если ее сразит невыносимо мучительный недуг и она будет молить о смерти, – о чем так никогда и не попросила: много лет спустя, корчась в парижской больничной палате от той же болезни, которая унесла Латифу, Марта упрямо цеплялась за жизнь, несмотря на боль, которая в ее случае длилась девять с лишним месяцев, а не две недели, как у Латифы.





* * *


На следующее утро бабушка с Эльзой решили провести в доме обряд, чтобы отпугнуть невзгоды. Ритуал faire boukhour (от турецкого buhur – ладан) состоял в том, что на пол в комнате ставили дымящуюся курильницу, через которую полагалось перепрыгнуть всем домашним – сперва мужчинам, потом женщинам и, наконец, слугам. Бабка с прабабкой вознесли молитву на ладино, и все мужчины, даже дедушка Исаак, наш главный европеец, и мой отец, ненавидевший любые обряды, по очереди перепрыгнули через курильницу, точно дети, которых заставили играть в классики.

Настал черед женщин. Они всегда прыгали со стыдливой ухмылкой, некоторые неловко подбирали юбки. Прабабку поддерживали двое старших сыновей, Исаак и Нессим, за ней прыгнула старшая дочь и потом уже все остальные, вплоть до младшей моей кузины. Затем последовала очередь Абду и Хишама. Ибрахим, у которого был густой и строгий бас, вдруг смущенно рассмеялся фальцетом и закрыл лицо ладонями. Затем, приподняв галабию, чтобы подол не стеснял движений, попятился до самой кладовой, после чего промчался по коридору и перескочил через курильницу, едва не врезавшись в стеклянную дверь комнаты бабушки Эльзы. Наконец пришла очередь бедняги Латифы: та куда охотнее осталась бы в постели, однако же, опершись на плечо Абду, исполнила ритуал, как истая египтянка – весело и с широкой улыбкой.

Через несколько часов Латифа снова закричала. Мы вбежали к ней в каморку: горничная держалась за живот. Мне совсем было полегчало, пояснила она, но тут боль вернулась, причем сильнее во сто крат.

– Йа сатир йа раб, йа сатир, йа сатир йа раб[81], – взывала она к Всевышнему.

Мама сказала, что сейчас даст ей лекарство, которое вчера оставил доктор.

– Только не при мальчике, – взмолилась Латифа.

Мама попросила меня выйти из комнаты. Горничная ахнула, я обернулся и приник к полуоткрытой двери. У Латифы была белая кожа. Служанка сетовала, что на этот раз укол не подействовал и боль не прошла. Я слышал, как она причитает «Йа раб, йа раб, йа раб, йа рабби», сонно повторяя имя Всевышнего, точно ребенок, с плачем настаивающий на том, что не хочет спать, хотя давно закрыл глаза.

Мама тихонько притворила за собой дверь. В коридоре ждал Абду.

– Как она?

Мать прикусила губу.

Абду сорвал с себя фартук, схватившись за шейный ремешок, как делал всякий раз, когда грозился уволиться в ответ на обвинения в воровстве, всхлипнул, зарылся в фартук лицом – «У нее никого нет, никого!» – и поплелся на кухню. У Латифы был сын, но связался с плохой компанией и не навещал мать.

В три часа дня Латифа проснулась, и ее напоили разбавленным куриным бульоном. Она посетовала, что бульон недосолен. Потом сказала, что в нем слишком много лимона. Потом заметила, что, видимо, болезнь исказила ее вкус. Но ей уже лучше, только очень хочется спать.

Вечером за ужином до нас снова донесся ее вопль. Сперва мы решили, будто в людской бушует жестокая ссора и Латифа по своему обыкновению орет, как во время перебранки с соседями: эти крики звучали так пронзительно, что, казалось, каркает стая лихорадочно мечущихся по внутреннему двору ворон. Но Абду с Хишамом были в столовой, а Ибрахим на вечер отпросился. Тут до меня дошло, что Латифа кричит не на кого-то, а в одиночку, отчего стало еще страшнее: дьявольский зловещий вой разрезал поздний ноябрьский вечер. По нашим лицам мама догадалась, что с Латифой творится неладное, вскочила из-за стола и пошла узнать, в чем дело. Бабушка последовала за ней. Обе вдруг осознали, что у нас не осталось морфина, и кинулись звонить доктору Алькабесу. Жена ответила, что его нет дома, но она обязательно все ему передаст.

Мы вошли к Латифе; она металась в постели. Латифа прокричала, что дважды пыталась подняться и дважды падала на кровать. Она выкашляла огромного червя и положила его в стакан.

– Вон он там, – Латифа указала на стакан под блюдцем.

Бабушка оглядела свернувшегося кольцом коричневого червя и заявила маме: это все потому, что Латифа плохо моет салат.

– Не бойся, больше не будет никаких червей, – успокоила бабушка служанку, но Латифа не поверила: ей казалось, будто во внутренностях ее кишмя кишат черви, точат ее, извиваются, грызут, она чувствует каждый их укус, вот как сейчас. Тут Латифа в исступлении хрипло завопила по-арабски нескладные слова молитвы, точно безумная, которая того и гляди в ярости набросится с ножом на любого, кто попадется ей на пути.

Мама заверила горничную, что лекарство вот-вот принесут, но не успела она договорить, как Латифа издала очередной душераздирающий вопль.

– Хайимавитуни, они меня убьют! – орала она. – Хайимавитуни!

Она имела в виду червей. Вдруг из внутреннего дворика, из соседней квартиры донесся столь же пронзительный крик, переполошивший весь дом:

– Что случилось с Латифой? Латифа умирает! Латифа умирает!

И сразу же горничные и слуги из других квартир принялись кричать слова поддержки, сострадания, взывать к Всемогущему и молиться о милосердии.

В каморку ворвался дед Исаак: он боялся, что эти крики привлекут ненужное внимание. В дверь позвонили, отец пошел открывать. На пороге стоял доктор Алькабес.

– Вас сам Бог послал, Бен, – сказала моя бабушка.

– Ее крики с улицы слышно.


– Дайте ей что-нибудь, да побыстрее, а то люди подумают, что мы ее убиваем, – попросил дед Исаак.

Доктор Алькабес направился в комнату горничной, открыл дверь, не удосужившись постучать, велел вскипятить воды и сам сделал укол.

– Если не замолчишь, мы все оглохнем, – пошутил врач.

– Ну что, Бен? – спросила прабабка, когда он вышел от Латифы.

Доктор Алькабес успел проконсультироваться с коллегами. Оперировать было поздно. Так что морфин. Пусть даже лошадиными дозами.

– Не отправить ли ее в больницу? – предложил дед Исаак. – Нам не нужны неприятности.

– В ее состоянии? – ответил доктор Алькабес. – Она, может, и до утра-то не дотянет.

– Но почему она так орет? Вам не кажется, что это чересчур?

– Исаак, она уже не с нами.



На следующее утро привратник проводил к нашей двери двух мужчин в гражданском. Выяснилось, что они из полиции; один говорил по-французски – по его словам, язык он выучил в cole de la Communaut Isralite[82], франко-еврейской школе для бедных евреев и зажиточных египтян, желавших дать детям французское образование.

– Вы знаете, зачем мы пришли, Docteur?[83] – спросили они дедушку Исаака, который еще был в халате. Я был уверен, что они пришли из-за криков Латифы.

– Хотелось бы знать, – ответил Исаак, однако слова его прозвучали не жестко, как он хотел, а заискивающе.

Посетители уселись на диван. Они здесь из-за адресованного ему письма. Какого еще письма? Того самого, которое несколько недель назад прислали ему из Парижа и которое египетский цензор перехватил и расшифровал. Какая-то его племянница сообщала о рождении дочери, которую «мы обрели на прошлой неделе», процитировал он, поглядывая в письмо, и которая «золото, а не девочка».

– Ну? – спросил полицейский, который говорил по-французски.

– Что – ну? – раздраженно бросил дед. – Моя племянница в Париже родила дочку.

– «Золото, а не девочка». Что это значит?

– Я полагаю, это значит, что они очень ее любят.

– Вы полагаете. Детей ведь обычно рожают, – то есть ребенок рождается, – а не обретают, как сказано в письме, – проницательно заметил полицейский.

– Тот, кто верит в Бога, обретает то, что посылает ему Всевышний, – вмешалась бабушка. До прихода полицейских она читала «Равнодушных» Альберто Моравиа и вышла с томиком в руке, заложив пальцем страницу, на которой остановилась. – И по вашей вере так, и по нашей тоже, – продолжала она. – К чему вы клоните?

– А вот к чему: мы располагаем доказательствами, что вы, а прежде и ваш брат Аарон, вот уже много лет переправляли за границу валюту и драгоценности.

Дедушка Исаак обвинение отверг, поспешно вытер верхнюю губу и тут же ущипнул ее большим и указательным пальцем. Лоб его блестел от пота.

– Боюсь, вам придется проехать с нами, – сказал полицейский.

– В каком смысле «с вами»?

– Вы арестованы.

Второй полицейский схватил деда за руку.

– Одевайтесь.

– Еще не хватало!

– Тогда мы увезем вас в таком виде.

– Ни за что. В чем меня обвиняют?

– В измене.

– Египетская чепуха! Мне восемьдесят лет.

Дед попытался вырвать у них руку и едва не упал, но второй офицер удержал его.

– Нельзя же вот так взять и арестовать человека, – заметила моя бабушка.

Мужчины не ответили.

– Куда вы его повезете? – вмешался дядя Арно, задыхаясь, словно перед этим подрался с полицейскими, не желая бросать Исаака на произвол судьбы.

– В участок.