Из Египта. Мемуары

– Вперед, giovinezza[54], – оживленно и энергично, точно в рекламе витаминов, проговорил Вили.

На пляже он мигом переоделся и настоял, чтобы мы сперва размялись. Под восторженным взглядом бабушки начал с прыжков на месте. Я каждое утро наблюдал, как отец занимается с мосье Полити, но сам никогда не делал зарядку. Вили обозвал меня рохлей. Я-де сутулюсь, осанка у меня неправильная, неуклюжая, смотреть противно. Что это за мужчина – грудь впалая, пузо тыковкой? Живот втянуть, грудь колесом: вот как надо, показал Вили. «Ни зарядки, ни гигиены».

– Ну хватит, а то у ребенка из-за тебя комплекс появится, – упрекнула Вили бабушка, которую этот разговор начинал раздражать.

– Какой еще комплекс? С такой осанкой разве можно плавать? Разве можно плавать с такой осанкой?

После разминки дедушка Вили сказал: а теперь наперегонки вдоль пляжа. Мы побежали по берегу, я упал на острую ракушку и расцарапал колено.

– Ничего страшного, – воскликнул Вили, осмотрев ранку.

Сидевший неподалеку англичанин вызвался принести из своей кабинки флакончик спирта. Вили отказался, и англичанин, к своему ужасу, увидел, как тот, поплевав на два пальца, обильно смазал мою царапину слюной.

– Какой еще спирт! Все звери зализывают раны, а их на свете больше, чем нас, – пояснил он потрясенному англичанину.

Словом, утро выдалось адское: крики, ругань. После обеда я не вынес и разревелся, сказал отцу по телефону, что больше двоюродных дедушек и бабушек видеть не хочу. Папа слишком хорошо помнил язвительные тирады Вили, особенно перед свадьбой, когда за ужином не раз вспыхивали скандалы из-за маминой глухоты и Вили горячился больше всех.

– Да пошли ты его! – посоветовал отец.

После моего звонка Вили съехидничал – ну что, плакса, обо всем доложил папеньке, – я же в ответ назвал его un grand idiot[55]. Слова мои нечаянно услышали его мать, Эльза и моя бабушка.

– А чего вы ждали от сына тарши, – отрезал Вили.

– Бедняжка Эстер.

Все были на грани срыва. Вили грозился задать мне взбучку. Бабушка умоляла его успокоиться. Он ответил, мол, хорошо, но только ради тебя.

Чтобы предупредить дальнейшие конфликты, бабушка решила сходить со мной в Ибрахимию, забрать из дома кое-какие вещи – свои вышивки, кремы, специи, – да вдобавок немножечко привести в порядок сад, с которым ей не хотелось расставаться.

В доме сорок восемь по рю Мемфис было темно, окна плотно закрыли ставнями, на большую часть мебели накинули чехлы из ткани, так что виднелись лишь ножки стульев и кресел. Выкрутили все лампочки, унесли все персидские ковры. Я вдруг вспомнил, как мамин отец заметил однажды: «Вот увидишь, первыми исчезнут ковры». Мать потом обмолвилась, что два ковра видела во время столетнего юбилея в гостиной. «Я так и знал, – ответил ее отец, которого на празднование не позвали. – Чистые пираньи. Стоит кому-то умереть, как они тут же растащат все его имущество, принесут цыганской королеве-матери и там поделят между собой, точно воры Али-Бабы».

Перед уходом бабушка сказала, что ей нужно в туалет.

– Идем со мной, – велела она, не решаясь оставить меня одного в доме. – Закрой дверь. Отвернись и смотри в другую сторону.

Я слышал, как бабушка шелестит юбкой. Зажмуриваться не стал – лишь отвернулся, как она просила, и неожиданно за мыльницей, за стоявшим на стеклянной полке блюдечком с замоченными семенами айвы, с помощью которых бабушка по утрам укладывала волосы, в считанных дюймах от собственного носа увидел на дверном крючке дедушкин полосатый халат: от него так сильно пахло дедушкой, что, казалось, протяни руку – и вот он. Значит, он тут, он все-таки тут, подумал я и обернулся.

Увиденного мне не забыть никогда: моя семидесятилетняя бабушка взгромоздилась с ногами на унитаз. Вместо того чтобы сесть на стульчак, она его подняла и встала босыми ногами на ободок, с трудом удерживая равновесие. Вид у меня, вероятно, был до того ошеломленный, что бабушка поспешила меня успокоить.

– Я привыкла делать это по-турецки. А поскольку в доме нет турецкого туалета, приходится вот так. – И добавила, что это самый здоровый способ.

На обратном пути на рю Теб бабушка упрашивала меня никому не рассказывать. «Это будет нашей маленькой тайной».

День еще не закончился, а вся мамина родня уже хоть раз да посмеялась над старушкой.

– После такого мне не следовало бы с тобой разговаривать, но я все равно буду, – сказала мне наутро бабушка по дороге на пляж. – Не притворяйся, будто не понимаешь: ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Я так и не узнал, кто меня выдал. Но когда Святая услышала, что та самая Принцесса, которая до сих пор не позвала ее на столетний юбилей, по естественной нужде присаживается на корточки, словно какая-нибудь портомойка, она, скорее всего, не удержалась.





* * *


До юбилея оставались считанные дни, однако по-прежнему ничто не предвещало, что Святую, ее мужа или кого бы то ни было из родственников, за исключением моей матери, на него позовут. Прослышав, что торжества продлятся три дня, Святая, по-прежнему не желавшая признавать пренебрежения, втайне надеялась, что семейство Принцессы передумает и пригласит их в последний момент – если не на первый вечер, в который должны были съехаться богатейшие представители александрийского высшего света, так хотя бы на второй или даже на третий, когда остатками праздничного стола дозволено будет угоститься друзьям, клубным знакомым и младшим деловым партнерам. Если уж на третий день пригласили соседа, аптекаря-копта с женой, наполовину сирийкой, наполовину ливанкой, и прочих volus, вроде грека – бухгалтера мужа Принцессы и обедневших сестер Силвера, то уж ее тем более обязаны позвать.

Однако ее так и не позвали.

– Из-за Жака, – без тени смущения пояснила много лет спустя Принцесса, когда я спросил у нее почему. Вероятно, ее раздражало, что внук сам не догадался. О том, чтобы позвать в гости арабских евреев, не могло быть и речи: исключение сделали только для раввина Каира, египетского еврея.

О приготовлениях к юбилею Святая с мужем узнавали из вторых рук – от моей матери, которая каждый день забегала их проведать.

– Язычники и нечестивцы, все до единого, – сердился дедушка накануне торжества, когда напряжение между рю Мемфис и рю Теб достигло небывалой мощи. – Бедолага даже не успеет в гробу перевернуться, как они уже отпразднуют долголетие его тещи. Впрочем, он и сам был не лучше. Так верил, что переживет жену, что даже спросил у меня как-то: «Как вы думаете, мосье Жак, доживу ли я до того, чтобы забыть, что вообще когда-то был на ней женат?»

– И что ты ему ответил? – спросила жена.

– Что столько не живут.

– Он терпеть не мог ее семью, так что все равно наверняка отказался бы идти, – добавил мосье Жак.

– Его еще и не позвали бы, – съязвила Святая.


– Вот потому-то и дочери нашей не следовало бы принимать приглашение. Из принципа.

– Вы не хотите, чтобы я пошла, потому что вас самих не позвали, – парировала его дочь.

– Даже если бы меня позвали, я ответил бы: «Мадам Эстер, я тронут вашим приглашением, но не могу его принять из уважения к памяти вашего мужа. Как-нибудь в другой раз. Но сейчас – нет». Надо же поставить ее на место.

– А если она тебя не пригласит?

– Если она меня не пригласит, я все равно найду способ поблагодарить ее за то, что она и сама догадалась, почему я отказался бы от ее приглашения.

– Значит, если меня позовут – пойду одна, – резюмировала Святая.





* * *


За обедом в день торжества дедушка Вили и дедушка Исаак произнесли панегирики моему деду, который всю жизнь над ними смеялся. Его место пустовало бы, сказал один из них, не займи его внук. Из-за количества гостей столы расставили в прабабкиных покоях, просторной и очень светлой угловой комнате с двумя балконами. Пока один из сыновей говорил речь, сидевшая во главе стола прабабка взяла графинчик с оливковым маслом, который стоял перед ней, вылила себе на тарелку немного масла, посолила, оторвала кусочек хлеба, обмакнула в масло и, придерживая хлеб пальцем, другой рукой наколола на вилку и поднесла ко рту.

– Что поделать, я проголодалась, – пояснила старушка, поймав укоризненный взгляд одной из дочерей, которой уже перевалило за семьдесят.

После того как с речами было покончено, предложили выпить за моего покойного деда. Все дружно сказали: «Аминь». Моя бабушка, сидевшая рядом со мной, повернулась к соседке, мадам Виктории, и сказала:

– Я ему говорила: «Ты все время витаешь в облаках», а он отвечал: «Зато ты, Эстер, так крепко стоишь на ногах, что обе они ушли под землю». И кто теперь ушел под землю?

Мадам Виктория философски улыбнулась:

– Мой муж все твердил, что я выгляжу как старуха, будто в матери ему гожусь. И вот вам пожалуйста – я его схоронила, вышла замуж по новой и второго мужа тоже пережила.

Бабушка взглянула на блестевший от масла подбородок своей матери, и улыбка ее испарилась.

– Эльза, вытри ей подбородок, пока масло не капнуло на платье, – велела она сестре.

Прабабка в тот день облачилась в черное кружевное платье. Рядом с ней сидел ее старший брат, который специально приехал из Турции на сестрин столетний юбилей. Помню, как пожал его широкую, мясистую мельничью ладонь, уставился на эту грузную неподвижную тушу и услышал, как прадед сладко пропел: «Bonjour, jeune homme»[56]. На сделанных в тот день снимках прабабка сидела очень прямо и напряженно, поджав тонкие темные губы (так она улыбалась), и пристально глядела в объектив мутными лукавыми глазами. В руках у нее была трость моего деда.

Ее попросили произнести тост перед тридцатью или около того членами семьи, собравшимися в тот день на обед. А поскольку французский и итальянский прабабка знала неважно и за минуту умудрялась сделать с десяток ошибок, она произнесла короткую благодарственную речь на ладино, оканчивавшуюся радостным, хоть и банальным salud y berakh, пожеланием здоровья и благополучия. Однако же в конце концов уступила настоянию сыновей и, то и дело останавливаясь, с тяжелым акцентом заговорила на ломаном французском: дескать, она в Египте уже пятьдесят лет, то есть ровно половину жизни, а другую половину была не в Египте, и те полвека, которые прожила не в Египте, провела в другой стране – так вот за все эти годы, с гордостью заключила прабабка, она выучила от силы полсотни слов на арабском. «По одному в год», – хихикнул ее старший сын Нессим. Арабский она знала так плохо, продолжала прабабка, что, когда однажды попросила слугу-араба помочь ей постелить постель, тот вдруг побледнел, смутился и принялся отнекиваться. Она не поняла, что за стих на него нашел, и настаивала, чтобы они пошли стелить постель, пока горничная-гречанка не пояснила госпоже, что на самом деле та сказала слуге по-арабски: «Идем со мной в постель». Соль шутки, которую оценили все присутствующие, заключалась не в том, что престарелая матрона допустила столь дикую ошибку, а в том, что, если бы она упорствовала, слуге пришлось бы повиноваться. Все расхохотались.

Во второй половине дня стали съезжаться гости. Когда я проснулся, дом уже гудел. К вечеру они заполонили коридоры, прихожую и обе гостиные. На груди у многих мужчин красовались розетки, ряды орденов, значков; у некоторых на шее висели на широких полосатых лентах большие медали – ни дать ни взять ветераны маленькой бригады, собравшиеся в годовщину решающей битвы. Меня отвели на кухню, и горничная Латифа накормила меня. Музыканты из квинтета только-только отужинали и теперь стряхивали крошки со строгих костюмов, вытирали рты платками, после чего убирали их в карман. Играть им предстояло чуть позже.

На кухню вышла мама – проверить, как у меня дела. Черное платье ее блестело в свете люстры и отливало темно-зеленым, когда мама открыла дверь холодильника, оглядела его содержимое и, отставив руку с сигаретой в сторону от продуктов, другой пошарила в глубине, поскольку успела узнать свойственников как облупленных и понимала, что самое вкусное они непременно припрячут.

Найдя то, что искала, положила мне ложку и вышла из кухни, пообещав скоро вернуться. «Если попросит еще – дай ему добавки», – велела она служанке, подозревая, что та за ее спиной мгновенно уберет банку подальше.

Стоило мне доесть, как пришла бабушка, взяла меня за руку и повела знакомить с друзьями семьи, большинство которых оказались очень старыми, очень тучными; они медленно и певуче изъяснялись на старомодном французском, тщательно выговаривая каждое слово. К моему удивлению, я заметил в толпе нашего слугу Хишама в феске и традиционном официантском костюме, которым тот очень гордился: на одной руке Хишам держал большое серебряное блюдо, украшенное цветами. Завидев меня, слуга подмигнул, и я крикнул ему «Йа[57], Хишам!», но бабушка тут же на меня шикнула: мало того что я, к ее конфузу, приветливо помахал слуге, так еще и окликнул его по-арабски. Она увела меня в другую комнату и представила жене какого-то английского лорда, которую все так и называли – «мадам Лорд». Я вежливо поздоровался с женщиной, которая разговаривала сквозь зубы визгливым голосом, и тоже принялся цедить слова. Бабушку это рассердило, она дернула меня за руку и велела немедленно прекратить. Мадам Лорд не поняла, за какую такую провинность я получил нагоняй, и попросила ее поцеловать. Я отвернулся и увидел, как мужчина с моноклем берет арахис из вазы. «Как, ты не хочешь меня поцеловать? – Мадам Лорд кокетливо и шутливо надула губы. – Ну хотя бы разок. – Она наклонилась ко мне и ткнула себя пальцем в щеку, указывая то место, куда мне предлагалось ее чмокнуть. – Мужчина никогда не должен отказывать», – добавила она, явно наслаждаясь этой неловкой игрой в капризную французскую кокотку.

Неожиданно погас свет. Гости ахнули, нетерпеливо загомонили. Зазвенел гонг. Дедушка Нессим с длинной тонкой свечой в руке взгромоздился на стул, отчего сделался похож на удивленное пугало на залитой луной пустоши, объявил, что сейчас по всему дому зажгут сотню свечей, и предложил всем присоединиться. «Божественно, просто божественно!» – воскликнула мадам Лорд, утратив всякий интерес к моим поцелуям. Гости обступили слуг, раздававших свечи. В северо-восточном углу комнаты, где мы стояли, становилось все светлее.

– Пойдем, – велела бабушка, – зажжем вон те первыми.

И даже не поблагодарив Хишама, взяла у него с подноса свечу.

– До чего же красиво, – заметил один гость, выглянув в окно.

– Просто сказка, – поддакнул другой.

– Я зажгла уже четыре и хочу еще и еще – ах, как весело, как весело! – пискнула мадам Лорд, похожая на захмелевшую фею-крестную, что пытается уговорить пузатого пожилого супруга отправиться вместе с ней порхать по коридорам в поисках свечей, которые можно зажечь прикосновением волшебной палочки. Мадам Лорд задыхалась от восторга.

– На-ка вот, – бабушка сжала свечку в моей руке; стоявшая позади мама поцеловала меня. – Зажги эти две. Эту и эту. – Она указала на два шандала.

– Три, – произнес один из братьев Аюб. – Каждый из нас зажег по свече. Мы очень рады.

– Вы оказали нам честь, месье, – сказала бабушка.

– Нет, это вы оказали нам честь, – ответили они.

Бабушка повернулась ко мне и указала на незажженную свечу.

– Эту за дедушку, он был бы счастлив, что ты помнишь о нем сегодня, – и она приподняла меня, а папа с мамой направили мою руку. – А эту за…

– …за нее, – я кивнул на прабабку, чем привел всех присутствующих в несказанное умиление, – когда она умрет.

Повисло ледяное молчание.