История с привидениями

Миновало Рождество, и даже соседи перестали видеться друг с другом, а самые отчаянные оптимисты, строившие планы на новогодний вечер, понемногу забыли о них. Все общественные заведения оставались закрытыми, «Янг Бразерс» и библиотека, церкви, аптеки и офисы: на Уит Роу сугробы подобрались к подоконникам первого этажа. Не работали даже бары, и толстый Хемфри Стэлледж отсиживался в своем доме, что стоял позади ресторана, играл с женой в карты и, прислушиваясь к завыванию ветра, говорил, что когда снегоуборочные из округа пробьются к ним, он станет снова зарабатывать побольше Минта, – ведь ничто не гонит народ в бары так, как непогода. Жена его сказала:

– Ты рассуждаешь, как могильщик. – И после этой фразы их разговор, как и карточная игра, увяли: все уже знали о Сирсе, и об Омаре Норрисе, и о самом страшном – о том, что сотворил Эльмер Скейлс.

Казалось, если достаточно долго прислушиваться к легкому шороху падающего снега, услышишь не только то, что он шепчет тебе, что ждет тебя, но и поведает какую-то страшную тайну – тайну, способную окрасить твою жизнь в черный цвет. Некоторые жители Милбурна внезапно просыпались по ночам в три, в четыре часа и думали, что им снится один из детей Скейлса, стоящий в ногах у кровати и ухмыляющийся: и не могли никак вспомнить, который же из мальчиков это был, очевидно, Дэви, а может Батч или Митчелл, однако вот он – стоит рядом, ребра просвечивают сквозь кожу на худеньком теле, и изможденное лицо тоже светится.

Со временем все узнали и о Хардести: как он стал добровольным затворником в своем участке в компании страшных тел, дожидавшихся в камерах. У обоих мальчишек Пиграмов были снегоходы, и как-то раз они причалили к двери участка, чтобы проведать шерифа, – а точнее, проверить, на самом ли деле он свихнулся, как говорят взрослые. Едва лишь они слезли со снегоходов, как в окне появилась отекшая испитая физиономия и приникла к стеклу: Хардести погрозил мальчишкам пистолетом и заорал, что если они сейчас же не стянут эти чертовы лыжные маски и не покажут ему свои лица, то лиц у них вообще не останется. Многие рассказывали, что знают человека, у которого есть друг, так вот этот друг клянется, что, проходя мимо шерифовой конторы, слышал, как Хардести орал – не на кого-то конкретно, может на себя самого, а может на того, кто в такую погоду запросто разгуливает по Милбурну, свободно проскальзывает в сновидения горожан и свободно покидает их, прячась по темным углам; на того, кто заводит по ночам музыку, такую на первый взгляд радостную и праздничную, а на самом деле пробуждающую самые мрачные и зловещие чувства. И люди прятали головы в подушки, уговаривая себя, что это где-то играет радио или ветер фокусничает: они выдумывали все, что угодно, лишь бы до последнего мгновения не верить и не ведать о том, что там, за их окнами, в городе, поселилось нечто такое, что делает эти звуки такими пугающими.

Питер Барнс поднялся с постели в эту ночь, тоже услышав музыку и подумав, что на этот раз братья Бэйты, Анна Мостин и Доктор Рэбитфут пришли именно за ним. (И в то же время сознавая, что причина в другом.) Он запер дверь своей комнаты, забрался в постель и зажал уши ладонями; однако неистовая музыка стала еще громче: с каждым мгновением нарастая, она приближалась по улице.

И прекратилась прямо перед его домом: словно невидимый палец нажал на магнитофоне кнопку «стоп». Навалившаяся тишина источала еще больше энергии, чем только что звучавшая музыка. Питер, не в силах терпеть это напряжение, тихонько встал с кровати и выглянул в окно.

Внизу, где он недавно видел, как отец шагает по улице на работу, напоминая маленького русского, в серебристом лунном свете выстроилась цепочка людей. Он узнал каждого из стоявших на свежем снегу, где когда-то пролегала улица. Задрав кверху головы, с раскрытыми ртами глядели на него все умершие горожане, и он не мог понять, стояли ли они в его воображении или Грегори Бэйт и его покровительница каким-то образом транслировали их подвижное изображение: а может, тюрьма Хардести и полдюжины могил вдруг вскрылись и выпустили своих обитателей погулять. На него глядели Джим Харди, страховой агент Фредди Робинсон, старый доктор Джеффри и Льюис Бенедикт, и Харлан Ботц – он недавно скончался, очищая от снега свою дорожку. Омар Норрис и Сирс Джеймс стояли рядом с дантистом. Сердцем Питер потянулся к Сирсу, и он опять взглянул на адвоката – он понял, отчего вновь зазвучала музыка. Из-за спины Сирса вышла девушка, и Питер узнал Пенни Дрэгер, ее когда-то привлекательное лицо было пустым и неживым, как у остальных. Стайка ребятишек окружила высокое тощее пугало с ружьем, и Питер, кивнув, шепнул себе: «Скейлс». Он не знал. Затем толпа расступилась, пропуская вперед его мать.

Это был не тот похожий на нее призрак, встретивший его на парковке у «Бэй Три»: как и из других, из его матери выпили жизнь, ее оболочка была слишком пуста, и Питер не впал в отчаянье, лишь сердце его дрогнуло. Кристина сделала несколько шагов вперед, к границе их участка; затем протянула к нему руки, рот беззвучно шевелился. Он знал, что человеческие слова не могут звучать из этих губ, из этого управляемого тела, – возможно, это была лишь мольба о помощи или плач. Она, они – все просили его выйти: или молили о покое, о сне? Питер заплакал. Они казались такими испуганными и совсем не страшными. Печальные и жалкие, они стояли под его окном и будто просто снились ему. Их пригнали сюда Бэйты и их хозяйка, надеясь заполучить его, Питера. Слезы стыли на щеках; Питер отвернулся от окна. Господи, сколько же их, сколько их…

Он упал навзничь на кровать и лежал, устремив взгляд в потолок. Скоро они уйдут… А вдруг утром он выглянет из окна и опять увидит их внизу, вмерзших в сугробы, как снеговики? И тут вновь взметнулась музыка, взорвавшись ярко-красной вспышкой: да, они уходят, маршируя в такт ликующему оркестру Доктора Рэбитфута.



Когда музыка замерла вдалеке, Питер встал и опять подошел к окну. Точно. Ушли. И даже не оставили следов на снегу.

Он спустился в темную гостиную и увидел полоску света, выбивающуюся из-под двери телевизионной комнаты. Питер легонько толкнул дверь.

Телевизор показывал светлые беспорядочно движущиеся точки, по которым плыла черная полоса и, скрываясь за рамкой экрана, вновь появлялась сверху. Стойкий густой запах виски наполнял комнату. Отец с открытым ртом лежал в кресле, откинувшись на спинку и чуть похрапывая, галстук развязан, кожа на лице и на шее желто-серая, как пергамент. Почти пустая бутылка и полный стакан соседствовали на столе. Питер подошел к телевизору и выключил его. Затем легонько потряс отца за плечо.

– М-м-м, – отец открыл мутные и сонные глаза. – Пит… Что за музыка?

– Тебе приснилось.

– Сколько времени?

– Почти час.

– Я думал о твоей матери… Ты так похож на нее, Пит. Мои волосы, ее лицо. В этом тебе повезло.

– Я тоже думал о ней.

Отец выбрался из кресла, потер щеки и взглянул на Питера абсолютно трезво:

– Ты повзрослел, Пит. Странно. Я только сейчас заметил, что ты стал мужчиной.

Питер, взволнованный, не отвечал.

– Не хотел тебе говорить: сегодня днем мне звонил Эд Винути, а он слышал от полицейских штата. Эльмер Скейлс, фермер, помнишь, жил недалеко от города? Оформлял у нас закладную. Помнишь его детишек? Эд сказал, что он убил их. Всех. Перестрелял детей, потом застрелил жену, а потом – себя. Питер, город сходит с ума…

– Пойдем спать, – сказал Питер.





6




Несколько дней Милбурн оставался недвижим – как карточная игра Хемфри Стэлледжа, брошенная после того, как у его жены вырвалось слово, показавшееся им обоим верхом неприличия: могильщики и могилы были запретной темой, поскольку все в городе хорошо знали или приходились родственниками тем, чьи тела покоились под простынями в тюрьме. Люди просиживали у телевизоров, питались размороженными полуфабрикатами и молились, чтобы линии электропередачи не оборвало. Люди избегали друг друга. Выглянув в окно и увидев пробирающегося в глубоком снегу к входной двери соседа, невольно примешь его за таинственное существо, обращенное стихией в свое дикое, свирепое и небрежное подобие, и поймешь, что он кинется на любого, кто посмеет заглянуть в тот магазин, где он покупает еду себе и своей семье. Его уже коснулась паутина чар неистовой музыки, от которой вы пытались убежать, и если он заглянет в ваше окно из стеклопакета и увидит вас, едва ли его глаза будут напоминать человеческие.

Если старого доброго Сэма (помощника менеджера шиномонтажной мастерской и аса покера) или старого доброго Эйса (пожарного на пенсии, работающего на обувной фабрике в Эндикотте, невероятно скучного, однако отправившего своего сына в медицинский колледж) не было поблизости и они не следили за вами голодным взглядом, означавшим «чего уставился, ублюдок», значит, все обстояло куда хуже: вам уже никто не угрожал – потому что угрожать было некому. Улицы стали проходимы лишь для пешеходов; девятифутовые, двенадцатифутовые заносы, непрекращающаяся метель, нависшее тусклое небо. Дома на Хавен-лейн и Мелроуз-авеню выглядели брошенными: крепкие ставни и плотные шторы отгородили жителей от окружающего мира. Город выглядел так, словно все его жители легли под простыни в камерах Хардести. И сейчас, когда кто-то из старожилов города вроде Кларка Маллигэна или Ролло Дрэгера смотрел на это, сердце его болезненно сжималось от прикосновений холодного ветра.

Так было днем. Между Рождеством и Новым годом простые горожане, ничего не слыхавшие о Еве Галли или Стрингере Дэдаме и думавшие о Клубе Фантазеров (если они вообще когда-то думали о них) как о коллекции музейных экспонатов, ложились спать все раньше и раньше – поначалу в десять, затем в полдесятого, – потому что навязчивая мысль о жуткой погоде за окном вызывала желание закрыть глаза и не открывать их до рассвета. И если дни пугали, то ночи – просто ужасали. Ветер носился по улицам, бился в двери и ставни, и два-три раза в каждую ночь бился в стены, словно штормовой вал, и сотрясал их с такой силой, что мигал свет. Мальчишки Пиграмов слышали ночью какой-то стук в окно своей комнаты, а утром увидели на сугробе отпечатки босых ног. Неутешный Уолтер Барнс был не единственным, кто решил, что город сходит с ума.

В последний день уходящего года мэр города смог наконец обойти трех помощников шерифа и приказал им вытащить Хардести из участка и отправить в больницу – мэр опасался, что, если они не расчистят улицы, начнется мародерство. Он назначил Леона Черчилля исполняющим обязанности шерифа – это был самый крупный и самый тупой из помощников, однако самый послушный – и сказал ему, что если он не приведет в порядок трактор Омара Норриса и не займется уборкой снега, то мгновенно лишится работы. Так что в канун новогоднего праздника Леон Черчилль отправился в муниципальный гараж, осмотрел трактор и обнаружил, что тот не так уж плох. «Линкольн» Сирса погнул кое-где лопасти снегомета, но все остальное было в рабочем состоянии. В то же самое утро за первый час уборки он заработал столько похвал от мэра, сколько Омар Норрис не сумел за всю жизнь.

Но когда помощники пробились в контору шерифа, они обнаружили лишь пустую комнату и провонявшую раскладушку. За четыре дня Уолт Хардести исчез. От него остались четыре пустых бутылки из-под бурбона – ни записки, ни намека на то, куда он отправился, и, разумеется, никаких признаков той выворачивающей внутренности паники, охватившей его, когда он оторвал голову от стола, чтобы подкрепиться виски, и услышал шум из камер. Поначалу Хардести показалось, что он слышит разговор, затем звук, с которым мясник бросает шмат мяса на колоду. Не-е-ет, он не станет дожидаться, пока тот, кто там шумит, пойдет по коридору сюда, а наденет-ка он шляпу, пальто и тихонько ретируется на улицу. В метель. Он оделся быстро и четко, как курсант по команде, и вдруг чья-то рука ухватила его за локоть и спокойный голос проговорил прямо в ухо: «Вот и встретились, шериф?» Когда трактор Леона раскопал его, Уолт Хардести напоминал статую – искусно вырезанную из слоновой кости статую девяностолетнего старика.






7




Хотя синоптики предсказывали еще больше снега в первую неделю января, он шел всего лишь два дня. Хемфри Стэлледж опять открылся, работая в баре в одиночку (Анни и Энни, отрезанные бездорожьем в своем селе, отсутствовали), и обнаружил, что торговля идет куда лучше, чем он предполагал. Он простаивал за стойкой по шестнадцать часов и, когда жена приходила сделать гамбургеры, говорил ей:

– Ну вот, видишь, дороги немного разгребли, ребята теперь могут сесть за руль, и первое место, куда они направляются, – это бар. Где и сидят целый день. Это тебе о чем-нибудь говорит?

– Ты все сам сказал, – отвечала она.

– В любом случае погодка для выпивки – в самый раз! – радовался Хемфри.



Погодка для выпивки? Более того: Дон Вандерлей, подъезжая с Питером Барнсом к дому Готорнов, размышлял о том, что в этот сумрачный, все еще невероятно морозный день погода напоминала разум пьяного в стельку. Не было сверхъестественных вспышек яркости, которые он видел в Милбурне несколько недель назад: не светились двери и изгороди, не переливались неожиданные цвета. Никакого волшебства. Все, что не было белым, выглядело тусклым и безжизненным: не было солнца, и не было четких теней, а все, что пряталось в тени, казалось чересчур темным.

Он бросил взгляд через плечо на крепко перевязанный сверток на заднем сиденье. Их жалкое примитивное оружие, найденное в доме Эдварда. Теперь, когда у него созрел план и они втроем были готовы дать бой, даже эта унылая погода пророчила им поражение. Хорошо воинство: он, да взвинченный семнадцатилетний паренек, да старенький простуженный адвокат – на какое-то мгновение их затея представилась ему комично-безнадежной. Однако без них не оставалось даже надежды.

– А помощник шерифа чистит хуже Омара, – раздался голос Питера справа. Это было сказано лишь для того, чтобы прервать молчание, но Дон кивнул: мальчик был прав. Леон явно испытывал трудности с тем, чтобы удерживать ковш на нужной высоте, и после того как трактор проезжал по улице, она приобретала необычный террасный вид. Машина двигалась по разноуровневой поверхности, как карусельный паровозик. По обеим сторонам улицы здесь и там валялись сбитые почтовые ящики – Черчилль цеплял их краем ковша.

– На этот раз мы хоть что-то попытаемся сделать, – сказал-спросил Питер.

– Попробуем попытаться, – ответил Дон, искоса глянув на него. Питер напоминал молоденького солдата, побывавшего за две недели в дюжине перестрелок: смотришь на него и ощущаешь горечь спаленного адреналина.

– Я готов, – заявил парень. Его слова звучали решительно, но Дон почувствовал, как напряжены его нервы, и задумался, сможет ли этот мальчик, уже сделавший намного больше, чем он сам и Рики, вынести еще одно испытание.

– Погоди немного, ты еще не знаешь, что я задумал, – сказал Дон. – Может, ты откажешься. И это будет в порядке вещей. Я пойму, Питер.

– Я готов, – повторил паренек, и Дон почувствовал, как он весь содрогнулся. – И что же вы задумали?

– Еще раз наведаться в дом Анны Мостин, – ответил он. – Я все объясню у Рики.

Питер тихонько вздохнул:

– Я все равно готов.





8




– Это было частью сообщения на пленке с Альмой Мобли, – сказал Дон. Рики Готорн, чуть подавшись вперед, сидел на диване, но смотрел не на Дона, а на упаковку «Клинекса» на столе перед ним. Питер Барнс покосился на него и тут же отвел глаза, устало привалившись головой к спинке дивана. Стелла была наверху, успев однако при встрече обжечь Дона предостерегающим взглядом.

– Послание адресовано мне, и мне не хотелось бы обсуждать его с кем бы то ни было, – объяснил он. – Особенно с тобой, Питер. Хотя… возможно, ты представляешь себе его характер.

– Психологическое давление, – сказал Рики.

– Да. Но я долго размышлял над одной фразой, которая может подсказать нам, где ее искать. Я думаю, она намеренно дала эту подсказку, или намек, можно назвать как угодно.

– Продолжайте, – сказал Рики.

– Она говорила, что мы – человечество – живем в плену своего воображения. Так что если мы хотим взглянуть на нее или на одного из них, мы должны искать их в нашем воображении, в наших снах.

– В наших снах, – повторил Рики. – Понятно. Она имеет в виду Монтгомери-стрит. Что ж. Мне следовало бы раньше догадаться, что с этим домом мы в тот раз не закончили. Мы сознательно тогда не взяли тебя с собой, – повернулся Рики к Питеру. – Теперь же у тебя гораздо больше причин не ходить туда. Что скажешь?

– Я должен идти, – ответил Питер.

– Вероятно, именно это она и имела в виду, – продолжил Рики, все еще изучая Питера осторожным взглядом. – Сирс, Льюис, Джон и я – всем нам каждую ночь на протяжении года снился этот дом. И когда мы с Сирсом и Доном побывали там, когда нашли твою мать и Джима, она не стала атаковать нас самих, но атаковала наш разум. И если есть в этом хоть капля утешения, то сама мысль о возвращении туда пугает меня до ужаса.

Питер кивнул:

– Меня тоже, – и, будто испуг Рики придал ему немного мужества, договорил: – Что в пакете, Дон?

Дон вытянул руку и взял с кресла тугой сверток:

– Всего лишь две вещи, которые я подобрал в доме. Возможно, они нам пригодятся. – Он положил сверток на стол и раскатал его. Все трое взглянули на топор с длинной ручкой и охотничий нож.

– Все утро я точил и смазывал их. Топор был весь в ржавчине – Эдвард рубил им дрова для камина. Нож ему дал актер, он снимался с ним и подарил дяде, когда тот опубликовал книгу о нем. Красивый нож.

Питер склонился пониже над столом и взял нож: